Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ФАНТОМНЫЕ УЧАСТНИКИ ФАНТОМНОГО СОБЫТИЯ

Историческим прототипом воображаемого не-сообщества[586] семеновцев во Внутренней Азии была часть сообщества забайкальских казаков, поддержавшая белую государственность в Забайкалье и продолжавшая с разной интенсивностью борьбу с советской властью до конца Второй мировой войны[587]. Вместе с ними под знамя грозного атамана встала достаточно своеобразная коалиция, включающая монголов, китайцев, башкир, тибетцев, японцев и белогвардейские части из других армий[588]. Несмотря на этот космополитический момент, забайкальские казаки становятся единственными наследниками страшной славы атамана, остальные участники событий окончательно преданы забвению. Правление Семенова становится главной официальной травмой Забайкалья, все региональные места памяти подчинены коммеморации жертв семеновского правления. Реальные и вымышленные преступления семеновцев становятся важным элементом идентичности Советского Забайкалья, создавая образ кровавой вакханалии, до сегодняшнего дня определяющий восприятие прошлого этого региона.

Сила негативного маркера и ликвидация казачьего сословия приводят к, казалось бы, двум взаимоисключающим процессам: исчезновению группы прямых участников и локализации черной легенды в Забайкалье, Китае и Монголии. Парадоксом советского периода является постоянное узнавание в приграничных сообществах участников борьбы против советской власти независимо от их генеалогии и даже реальной памяти о белой государственности в регионе. Какие сообщества были распознаны в качестве наследников сомнительной славы атамана? Прежде всего, это жители бывших казачьих сел Забайкалья, местнорусские в Монголии и русские жители (бывшие и настоящие) приграничных районов Китая. Следует отметить, что распознанные сообщества часто не подозревали о существовании друг друга. Представители первого сообщества были обычными советскими людьми, единственное отличие которых состояло в сохранении неофициальной памяти о событиях Гражданской войны в регионе. Именно эта группа после смерти Сталина становится семеновцами по собственному выбору, не только принимая советский миф, но и используя его в собственных целях.

Местнорусские в Монголии — это смешанное сообщество потомков русских крестьян, западных бурят, казаков и китайцев, бежавших от голода и коллективизации, и распознанное в словаре фронтирной нелояльности[589]. Несмотря на участие в Великой Отечественной войне и в целом лояльное отношение к советской власти, сообщество не было в состоянии преодолеть негативную проекцию скрытых врагов со стороны советских институтов в Монгольской Народной Республике. Резкое усиление советско-монгольского сотрудничества после 1966 года приводит к массовому приезду советских специалистов и военных, с удивлением открывающих существование в Монголии несоветских русских. Принятая советским контингентом версия о потомках казаков Унгерна, затаившихся в Монголии, становится основным маркером сообщества. Они живут с советскими гражданами вместе и порознь, номинально сограждане, но постоянно отделяемые советскими специалистами и их семьями как бывшие враги.

Трехречье (по-китайски Саньхэ цюй) является русским названием дельты трех притоков Аргуни (Дербула, Хаула и Гана), которая была местом комплексной аграрной колонизации выходцами из бывшей Российской империи[590]. В исторической перспективе существует как минимум два разных сообщества, систематически отождествляемых с категорией «русские из Трехречья».

Одно из них — сообщество забайкальских казаков, доминирующее количественно в Трехречье до 1950‐х годов. Создание Маньчжоу-Го привело к полупринудительному участию эмигрантов в защите границы[591]. Это во многом окончательно демонизировало эту группу в глазах советского общества. Фактор реального и мифического коллаборационизма во многом определил судьбу сообщества после 1945 года. После разгрома Квантунской армии начинается постепенное перемещение трехреченских казаков в СССР[592] сначала в форме принудительного вывоза в советские лагеря[593], а после смерти Сталина полупринудительной репатриации с ограничением поселения до Северного Казахстана и Урала. Только в 1994 году пятнадцать семей вернулось в Забайкалье в поселок Сенькина Падь рядом с Приаргунском. Следует заметить, что существовало еще одно направление эмиграции. Опасаясь репрессий, значительная часть казаков эмигрировала через Шанхай в США, Канаду, Австралию и Филиппины, создавая собственные поселения и занимаясь сельским хозяйством.

Для казаков-репатриантов опыт жизни в Китае и Казахстане является основным для идентичности группы. Кроме нескольких старших членов семей, рожденных в Забайкалье, маньчжурский опыт определил идентичность сообщества. Память группы концентрируется на счастливом детстве и юности в Трехречье и опыте советской жизни. Поколение родившихся в Китае находится в идеологическом вакууме: оно одновременно отчуждено и от белогвардейского движения, и от СССР. Репатрианты, зажатые между реальностью совместной жизни с историческими последователями Семенова и общим негативным советским стереотипом семеновца, предпочитают вспоминать об общечеловеческой драме Гражданской войны и о «мирных» аспектах жизни родителей в Маньчжурии (экономика, религия, отношения с окружением). В сущности, наперекор советскому стереотипу казаки из Трехречья и их потомки позиционируют себя как абсолютно мирную и политически пассивную группу, которая была инструментом японской политики и стала жертвой советских и китайских репрессий. На родине их ждала мрачная слава атамана и статус настоящих семеновцев. Отсутствие советской социализации и реальный опыт жизни на приграничных территориях сделали диалог невозможным. Общество не хотело услышать о прошлом региона, а репатрианты не понимали черно-белой картинки катастрофы Забайкалья. Сообщество с трудом училось советскому семиотическому полю: говорить на языке власти[594], молчать[595] и адаптировать нарративы о прошлом к возможностям принимающего общества[596]. Популярность советской версии и ее влияние на отношение институтов и общества приводит к «разоружению» биографий и семейной истории[597]. Фамилии и события, использованные в советских нарративах (Семенов, семеновцы, коллаборация с японской армией), вообще исключаются из словаря, и центр тяжести переносится на общие нейтральные элементы воспоминаний: семья, религия, китайская экзотика. Не имея возможности противостоять советской пропагандистской машине, группа вообще отреклась от политических компонентов семейных историй. Рассказы о прошлом казаков имеют целью противопоставление советским клише о преступлениях семеновцев, полуидиллического образа мирного и трудолюбивого сообщества. Полная деполитизация прошлого была естественной реакцией на спровоцированный принимающим обществом политический конфликт. Советская пропаганда и коллективное воображение советских людей искусственно политизировали группу, воспринимая ее как сообщество антикоммунистов и врагов советского строя. Один из моих респондентов вспоминал: «После возвращения нас считали врагами, белогвардейцами. События Гражданской войны были далеки от нас — мы просто хотели вернуться на Родину и работать, но Родина все время напоминала нам про грехи отцов. Не стоит говорить, что советские рассказы про гражданскую не имели ничего общего с воспоминаниями наших старших. Нас выбрали врагами, хотели мы этого или нет…»[598]

На момент возвращения в СССР группа не имела ярко выраженных антисоветских позиций, и крах семеновской альтернативы для большинства был очевиден. Можно выдвинуть тезис, что деполитизация нарративов о прошлом не только не привела к советизации группы, но и усилила ее чужеродность в советском обществе. Уход из политики резко обострил важность семейной автономии, религии и индивидуальной трудовой этики как основного рубежа идентичности. После 1991 года сообщество продолжает дистанцироваться от постсоветских версий Гражданской войны, но и, в отличие от просоветски настроенных жителей Забайкалья, именно в советском периоде видит причины экономического и социального упадка региона.

Второе сообщество Трехречья — группа, состоящая главным образом из потомков смешанных китайско-русско-монгольских семей православного вероисповедания, живущих в регионе сегодня. Основой их идентичности является устная версия их истории, состоящая из трех травм: Гражданской войны и голода в Забайкалье, японской оккупации и Культурной революции[599]. Их память о совместной жизни с казаками в целом негативная, они не хотят иметь ничего общего с «казачьей Вандеей»[600].

Каким образом советский колхозник, монгольский или китайский крестьянин русского происхождения или житель приграничного советского города может быть распознан в категориях черной легенды? Можно предположить, что сила фронтирных мифологем не только в их способности смешивать временные режимы, но и в том, чтобы делать сочетания географической локализации, антропологических черт и маргинального статуса основой негативного политического обобщения.