Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В главе были последовательно рассмотрены переработанные литературные источники, воспоминания и эго-документы по истории операции ОГПУ по подавлению восстания хантов в окрестностях озера Нумто (Казымского восстания).

Ранее всего опубликованный и наиболее известный впоследствии рассказ о восстании и его подавлении принадлежит перу М. Е. Бударина и был включен в состав его «Былей о чекистах». Этот рассказ из‐за его роли в истории культурной памяти о восстании мы определяем как доминирующий нарратив. Важнейшей особенностью этой версии «спецоперации» ОГПУ является задача не столько конкретизировать местную историю, сколько представить ее частным вариантом истории всеобщей, понимаемой как торжество «своих» над «чужими». В связи с этим образы власти локализованы вверху и в будущем (на крыльях биплана, в техническом прогрессе, в кабинетах руководства), а «враги» обживают «нижний мир», деля его с хищниками. Единственно достойным противником становится враг невидимый (сюжет о неуловимом белогвардейском офицере). Конфликт экзистенциализируется, теряя реальную причинность, а развязка акцентируется, обретая черты надличного возмездия.

Сопоставление «Былей о чекистах» М. Е. Бударина с воспоминаниями свидетелей и участников событий, записанными в конце 1970‐х годов, — В. П. Попова, Г. И. Хрушкова и Г. М. Бабикова — показывает, каким образом канонизация определенных сюжетов и интерпретаций в официальном нарративе влияет на структуру и язык воспоминаний людей, с ним знакомых. Отличающиеся по стилю и интенции мемуары похожим образом описывают убийство членов делегации и последний бой карательного отряда в тундре. При этом мы имеем возможность услышать голос «третьей силы», принадлежащий «наивному автору», не сливающийся с общим хором (Бабиков).

Дневники тех, кто подавлял восстание, написанные в 1930‐х годах и опубликованные лишь в 2000‐х, открывают не столько истоки и «горизонты» субъектности победителей, сколько неодномерность субъекта, который имел мало общего с безжизненной и безымянной тенью «бойца невидимого фронта» из официального нарратива. При этом говорить о личном характере создаваемых эго-документов можно весьма условно. Ни один из них не создавался вне контекста и изначально включал оценки, образы и цензурные метки для «своей стороны». При этом главными адресатами недовольства (от раздражения до гнева) в эго-документах обычно оказываются как раз «свои», счет к которым не закрывается с ликвидацией врагов, а лишь настоятельно побуждает к разоблачениям и «войнам памяти». Тем не менее фактура эго-документов настолько богата, что только она зачастую позволяет выйти за пределы антагонистических «правд» к многосоставному, сложному, объемному нарративу.

Часть III. Память и речь