Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

10 февраля, на фоне мытарств при ориентировке в тундре, Шишлин впервые критически пишет об условиях консенсуса в отряде: он не доверяет проводникам «Пашке и Кольке», ревниво оценивает «возвышение» своего соперника Стегаева, противопоставляя свою инициативу «сплетням подхалима» (09.02.1934). Шишлин не знает местности, но обладает почти звериным чутьем на приближение беды (что много позже помогло ему самому избежать ареста): «…Прихожу к окончательному убеждению — ушли от верной цели, нас водят путают» (10.02.1934). Показания захваченных остяков не проясняют ситуацию, противореча друг другу, тем не менее Шишлин сохраняет оптимизм: «Невольно вспоминается виденная кинокартина „Победители ночи“[419] Копия погодки. Но мы только не победители ночи, а завоеватели тундры» (12.02.1934). В его записях проявляется способность к (эстетически) отстраненной оценке ситуации с моментальным переходом к агрессии: «Орлов струхнул. Стал осторожнее. Настаивает на усиленной охране. Говорит: „Не верю, нас заводят в ловушку“. А для меня уже все безразлично. Пусть ловушка. Лишь бы подраться, с удовольствием бы поснимал подырявил черепа гадам. Уж больно надоели все эти скитания по тундре. В силу свою и настроение отряда „подраться“ верю, ребята за предосторожность Орлова осмеяли <…> Расположились как медвежата в снежных берлогах. Жаль что нет фотоаппарата. С группой заснять бы. Снимок был бы оригинальным» (12.02.1934).

Допросы и уговоры захваченных действенны: ненцы показывают дорогу к местам кочевок разных семейств; Шишлин явно в своей стихии. Отношения с местными отнюдь не всегда выглядят как прямое насилие: «Они сильно нуждаются в продуктах. У меня все время просили хлеба чаю сахару (неразборчиво) отдать оленями или шкурами, а когда я отказал, то угрожали. Абысев говорил, что если добром не дашь то чум и дом изрублю…» (14.02.1934).

Ежедневный контакт с местными, многочасовые допросы побуждают Шишлина сформулировать свой взгляд на «национальную политику»: «Доиграли в мирную национальную политику а теперь ищи ветра в поле. Прав был тов Булатов сразу предлагая активные действия против повстанцев. Наши коммунисты убиты, все равно что случилось не вернеш а если-бы действовали сразу, головка былаб вся схвачена или уничтожена беднота закреплена за Советской властью — легализована и она бы сыграла большое дело, она-б тогда окончательно была вырвана от влияния кулаков и шаманов и явилась бы опорой Советской власти в тундре среди туземцев, именно проводником национальной политики среди туземцев. Правда не обошлось бы без крови. Но пусть за то результат был бы такой какого нужно добится ударив раз навсегда и по родовым авторитетам кулакам и шаманам, вырвав почву из под их — оторвав бедноту и среднячество от их влияния» (15.02.1934).

Однако на практике с некоторыми из захваченных повстанцев Шишлину удается выйти из противостояния и вступить в отношения взаимных договоренностей, а иногда и зависимости. Это касается, например, фигуры Гаврилы Молданова: «Ночь допрашивал Молданова Гаврила. Он твердый прямой туземец — не трус, или молчит, или говорит прямо. Сумел расположить и добиться откровенных показаний. Гаврил дал инициаторов выступления в числе их родного брата Ефрема. Гаврил указал, что основным инициатором всей волынки является Ерныхов Иван Андреевич который с начала волынки был там и возглавлял это дело, что остальные упорно скрывали. Выдал предательство убитых со стороны предтузсовета и членов тузсовета еще раз подтвердив наши агентурные данные. Он указал что после последнего приезда Спиридонова, тот проинформировал о численности отряда и вооружении в результате решили бросить затею войны — разбежаться по тундре и уже привели в исполнение» (15.02.1934). Выигрыш во внутриотрядном соперничестве за влияние на решение командира о дальнейших действиях зависит теперь от способности различить правду и ложь в показаниях хантов и ненцев. Поверив показаниям Молданова, Шишлин отстаивает перед Булатовым выбор направления на Лямин: «Ведь тут голова и заложники, а сюда не ехать! т. Булатов согласился, но, видимо, не уверен, а тот, сука, подлил масла в огонь и Булатов трижды меня спросил верю ли я показаниям Гаврила. Я свою уверенность подтвердил, что верю и результат безусловно будет. Во всяком случае добьемся его» (15.02.1934). В течение следующих дней Шишлину приходится постоянно укреплять себя в своем доверии Гавриле[420], тем более что захваченные отрядом стада оленей обеспечивают бойцов свежим мясом, но лишают группу Шишлина мобильности, буквально навязывая чекистам способ передвижения их «врагов»: «Двигаемся медленно обоз и захваченные олени связывают по рукам и ногам в передвижении. <…> Ерунда конечно что люди будут без хлеба еще сутки — 3 лишних в тундре. Но там на базе тов. Булатов и др. потеряв нас будут беспокоится и строить всевозможные догадки. Но раз мы пока у цели не считаясь ни с чем надо действовать» (20.02.1934).

Последние развернутые записи фиксируют показания Андрея Молданова, из которых вырисовывается картина восстания, разгоревшегося из‐за ареста четырех туземцев, и оставшегося на свободе «главаря» — Ивана Ерныхова[421]. Далее следует описание собрания, жертвоприношения и оглашения результатов «ворожбы» Ефима Вандымова: убить русских, чтобы добиться успеха в войне. «Убиты русские были в тот же день в который были захвачены. Остальные заложники живы» (21.02.1934). Погружение в детали подготовки повстанцами войны непросто дается Шишлину: «Лопнуло терпение, бросил, хуй с ним потом гад все разскажет. Эх мало людей то бы всех переловили гадов» (Там же).

«Писать ли об этом?» Последние дни — развязка вооруженного противостояния — явно перенасыщены: записи становятся коротки, не более двух — четырех предложений в день, причем 22 и 23 февраля Шишлин даже допускает ошибку в датировке месяца. Однако в финальной стадии спецоперации происходит нечто, что впервые вводит в дневник Шишлина тему самоцензуры.

Его «табор», как он называет оставшуюся часть группы с обозом, выдвигается навстречу второй группе, которая не появилась ни через установленные двое суток, ни через четверо, хотя Шишлин объездил округу километров на тридцать: «Безобразие в конце концов вместо условленных 2‐х суток где то пропадать четверо суток. Что за причина ума не приложу. Ведь люди взрослые а занимаются мудней. Ну „утро вечера мудренее“» (24.02.1934). Далее записи отрывочны и впервые включают ретроспективные моменты: Шишлин то запрещает себе писать, то вновь возвращается к событиям последних дней (25–28 февраля). Скорее всего, сблизившись, группы не узнали друг друга и вступили в бой. Запись от 25 февраля гласит: «Встреча с Булатовым. Бой. Из 9 шесть убитых. Кошмар. Писать не буду. Умирает Соловьев» (25.02.1934). Как мы помним, по воспоминаниям Хрушкова и Попова Соловьев пал вместе с Кибардиным и Дуркиным в «перестрелке у чумов», но тогда число погибших у Шишлина соответствует примерно общему числу убитых (включая двух-трех ненцев). Однако вряд ли Шишлин имеет в виду общее число погибших («из 9 шесть убитых»). Если же это потери со стороны отряда, то они вдвое превышают официальные (Дуркин, Кибардин, Соловьев). Вероятнее всего, Шишлин зафиксировал эпизод, который не вошел позже ни в какую официальную историю подавления восстания по цензурным причинам.

«Развязка боем», ставшая финальной точкой противостояния в официальном нарративе, у Шишлина еще впереди: «Опять один со своими 10 бойцами двигаю дальше. Простившись с Булатовым. Решено „умереть или победить“. Надеюсь на последнее. Сегодня поедем а завтра начнем. Олешки готовы бойцы затянули песню, повстанцы далеко не услышат. Кричат пора доканчивать спирт и двигатся. Итак завтра день мести, кровь за кровь…» (27.02.1934). «День мести» проходит без потерь и описан с явной бравадой: «Не много поразвлеклись, 2 перестрелки без потерь от нас, хорошо. У них 2 убитых[422] и 4 семьи пленных с 670 оленями. Едим мясо поправляем здоровье. Сейчас допросим а завтра дальше, за князем. Задача или живого или скальп с головы в назидание потомству». Таким образом, возможно, в официальном итоговом нарративе о подавлении восстания жертвы собственной невнимательности отряда ОГПУ оказались приписаны повстанцам[423].

Однако продекларированный «поход за князем» (которого удалось взять только в первых числах марта) едва не обернулся трагедией для чекистов и лично для Шишлина. Запись от 27 февраля целиком: «Писать ли об этом? Вместо князя чуть не перебили своих в юрте вот бляди а этот Назаров не зря я пробил ему голову на глазах бойцов убег сука если бы не его Мешков и мой Мершульц. Застрелил бы гадину, ведь из за его дурацкого поступка я мог пожертвовать собственной головой, перебив его отряд в 35 бойцов там комиссия бы разбиратся не стала кто из нас прав кто виноват, мертвые не говорят. Противно, бросаю писать сей час двинем дальше пусть они остаются а мы еще повоююем этой ничтожной горсточкой моих преданных бойцов. Ох и ребята прекрасные. Банда бы из вас вышла». Встреча с князем, как и в воспоминаниях Бабикова, странным образом оказывается финальной точкой дневника Шишлина[424].