Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Астраханцеву

Товарищ, ты мертв уж,
Стяжав себя в числе семи,
Я жив пока, хотя иду к тому ж
Молчу у вашего последнего пути.
Я не спрошу, зачем мертв ты,
Пусть тут руководит слепой удел,
Но почему запрятались в кусты,
Кто выполнять решение велел?
В животном страхе сердце спрятав,
Они осмелились на груде тел
Поганить память вашу громкой клятвой,
Наполнив подлости предел.
Насколько я их ненавижу
Скажу работой и стыдом за них,
К вам и к тебе, товарищ, вижу.
Жду подтверждения мыслей своих.

Разговор с Астраханцевым — это еще и полемика с той позицией «жертвы», какую, по Степанову, ошибочно реализовывал предшественник: «Хочется сказать им, что также готов, как и они, работать и умереть, но не как теленок отдать свою жизнь. В этом я учту их ошибку. Но я им, умершим без сопротивления, клянусь! Сквозь зубы, нутром выпирается классовая месть!» Жертвенность «казымских коммунистов» (воспеваемая, как мы помним, Будариным) становится для Степанова и Шишлина — своеобразной «точкой невозврата», той моделью, уподобление которой неприемлемо и невозможно («…Готов, как и они, работать и умереть, но не как теленок отдать свою жизнь. В этом я учту их ошибку. Но я им, умершим без сопротивления, клянусь!»). При этом сам Степанов, обращаясь к «погибшим Кызымским коммунистам», отчетливо осознает заклинательный (перформативный) характер своих слов, позже отсылая к этим строкам как к реальности[430]:

Спите! Спите в безразличии, без слов,
Погибли, выполняя партии наказ,
С готовностью и мужеством ее сынов,
Замены ждите! Живых сегодня, завтра мертвых — нас!

Весь комплекс сложных чувств выразился у Степанова в своеобразной ритуализированности поведения — он начал регулярно посещать «могилу восьми»: «По ночам часто хожу на могилу „восьми“, смотрю на нее, а мысль забегает далеко-далеко, туда, в Кызым на озеро Нумто, где они нашли свой конец. Хочется сказать им, что также готов, как и они, работать и умереть… Я полюбил эту могилу, она будет вдохновлять меня, когда устану, она подсказывает, что идейное и огнестрельное оружие надо держать готовым».

Мотив памятной могилы лишь намечен в доминирующем нарративе (М. Бударин), однако в локальном пространстве могилы оказывались заметны. Могила «жертв Казымского мятежа» расположена «на приподнятой береговой площади реки, с которой открываются широкие пойменные пространства Оби и Сосьвы» (как описывал ее краевед 1930‐х годов А. Ф. Палашенков)[431] и при этом соседствует с двумя захоронениями середины 1920‐х. Те, в свою очередь, располагались на месте погостного кладбища XVI — начала ХХ века при бывшей церкви Всемилостивого (Великого) Спаса. Вероятнее всего, Степанов об этом не знал и не интересовался подобным. Но ощущение прямой преемственности с погибшими и само место погребения вызывали переживания, вполне соотносимые с религиозными. При этом ночное время посещения могилы было, вероятно, связано как с загруженностью рабочего времени, так и с нежеланием публичности[432].

Фиксируемый дискурсивный характер дневниковых записей двух современников и участников событий на озере Нумто показывает, что даже создаваемые вне «ретроспективного спрямления» тексты оказываются несвободны от влияний эпохи. Однако дневники показывают и другое — неодномерность представителей «победившей стороны»: их пристрастность во многом определяется особенностями натуры и обстоятельствами времени. Дневники Степанова и Шишлина схожи яркой агональной направленностью, нацеленной не только на врагов-повстанцев, но и на «недостойных соратников». Удивительно, что дневники современников, даже погруженных в самое пекло конфликта, активно востребуют и художественные образы, описывающие ситуацию и их чувства (фильмы, романсы, стихи), а также сами продуцируют такие образы и создают выразительные автопортреты их создателей, сгоревших в пламени того пожара, который они мыслили очистительным огнем.