Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ОПИСАНИЕ ГИБРИДНОЙ МЕТОДИКИ

Коллективная и индивидуальная память о событиях крестьянских восстаний 100-летней давности имеет важную особенность, осложняющую применение биографических интервью и устной истории, — преобладание в воспоминаниях потомков «белых пятен», состоящих из семейных тайн, сознательного и неосознанного забвения событий, которые невозможно однозначно оценить, понять или принять. Язык описания гражданского бунта и братоубийства отличается от языка борьбы с внешним врагом в сторону скупого и осторожного подбора слов. Надо иметь в виду, что феномен забвения событий, имеющих травматический характер, или таких, которые следует забыть, связан с защитными механизмами коллективного и индивидуального психического и морального здоровья. Психологические механизмы памяти могут либо полностью блокировать передачу воспоминаний между поколениями, либо вытеснить из памяти травматические эпизоды, оставляя только «социально одобряемые»[475].

Ответы правнучки одного из лидеров повстанцев показывают, в какой момент может происходить вытеснение и забывание.

Ответ: А так я ничего не могу сказать, сильно-то и ничего. <…>

Вопрос: Я вам вопросы задаю, пытаю вас про вашего прадеда, о котором вы по сути дела ничего не знаете, мало, отрывочно, и то не из своей семьи, а посторонние, можно сказать, люди вам рассказывают о том, кто был ваш прадед. Вы вообще какие чувства в связи с этим испытываете? Сожалеете, что так вышло? И может быть, вы думаете, почему так? Почему вам ничего не рассказывали?

Ответ: Может быть, просто никто ничего не знал. Бабушка толком тоже ничего не знала.

Вопрос: А ее мама могла знать?

Ответ: Ее мама могла знать, но она… когда я родилась, я ее не застала. Может быть, она бы мне и рассказала, если бы я ее знала, а так нет. А так она моей бабушке ничего не рассказывала. <…> Папа тоже ничего не знает.

Вопрос: Может быть, он что-то знал, но не рассказывал?

Ответ: Нет, он тоже ничего не знает.

Вопрос: А вы его не спрашивали про это?

Ответ: Он мне не отвечает. Он у нас не любит, когда [спрашивают об этом][476].

Соответственно, такого рода исследование должно быть оснащено разными инструментами, способными по возможности ослабить механизмы забвения. Несмотря на то что мы опирались на подробно разработанный гайд, к середине поля было замечено, что вопросы, которые мы задавали в интервью респондентам, строятся по отличающейся от него схеме. Она представляет собой восемь ключевых и, по мере необходимости, дополняется рядом уточняющих вопросов из нашего гайда.

1. Что помнят?

2. Что не помнят?

3. Каков источник воспоминаний о событии?

4. Зачем об этом помнить?

5. Почему не надо вспоминать?

6. Что чувствуют по поводу этого события?

7. Что думают о событии?

8. Что (не) делают для сохранения и передачи памяти?

Эти вопросы стали рамкой или каркасом внутренней структуры интервью по выявлению содержания памяти респондентов о крестьянских выступлениях 1921 года. Несомненно, уточняющие вопросы об истории восстания, об источниках информации, о местах памяти, практиках коммеморации и пр., которые были включены в первоначальный гайд, выполняли важную роль в этих интервью.

Ил. 2. Колесо исторической памяти. Рисунок Н. В. Валиевой, из личного архива В. Клюевой

Сложившаяся структура получила название «Колесо исторической памяти», внешне она похожа на обод колеса с восемью спицами, где каждая «спица» представляет собой вопрос, помогающий прояснить механизмы памяти и забвения респондентов, а также побудить их к рефлексии относительно содержания и формы коллективной и семейной памяти о крестьянском восстании 1921 года. Ее визуализация представлена на рисунке.

Метафора «колеса» помогает образно представить процесс исследования памяти респондентов. Она дает возможность, условно говоря, «прокатить колесо памяти» респондента по событиям почти 100-летней давности. Важно то, что такой подход помогает получить объемное представление о форме и содержании памяти респондентов о них в различных проекциях: в мыслях, чувствах и поведении, в оценочных суждениях, в их позициях относительно сохранения памяти и ее забвения, дает представление об источниках и трансляторах памяти о событии вековой давности.

Другим успешно используемым методом стала «Шкала памяти и забвения». Прямой вопрос о необходимости сохранения памяти о крестьянском восстании в большинстве случаев провоцирует социально одобряемый ответ.

Вот моя бабушка рассказывала, что шла Гражданская война, то красные побеждали, то белые побеждали, друг друга убивали. Вот это вот она запомнила, вот это она мне рассказывала. Друг друга убивали. А кто был прав… <…> Надо, надо помнить о них, надо о них рассказывать обязательно. И я думаю, что [надо] сохранить просто светлую, хорошую память о тех людях, которые все-таки боролись за наше счастье, за наше светлое будущее. Светлую память надо сохранить. Светлую! Понимаете?[477]

При этом память о событиях Гражданской войны, как мы уже отмечали выше, часто носит травматический характер. Причины в большинстве случаев заключаются в эмоциональной перегруженности события для потомков, а также в конфликте между коллективной и семейной памятью. В разное время коллективная память содержала противоположные оценки участников события, роли «героев» и «бандитов» раздавались властью в соответствии с ее интересами. В поколениях сформировался устойчивый навык поиска «правильного ответа для чужих» о прошлом членов семьи — участников события. Важно найти возможность для вовлечения респондента в измерение степени уверенности в своей позиции и этим создать мотивацию для ее обоснования.

Процедура метода состоит в следующем. Интервьюер работает с полевым дневником, где заготовлен неразлинованный лист, на котором в присутствии респондента рисуется шкала, иллюстрирующая вопрос о его позиции относительно памяти о восстании. Можно заготовить карточку с заранее нарисованной шкалой от 0 до 10. Опыт показал, что для вовлечения респондента в процедуру исследования лучше создавать шкалу на его глазах, сопровождая инструкцией. Например: «Когда мы спрашиваем о том, нужно ли вспоминать события крестьянского восстания против советской власти столетней давности, то мнения наших собеседников можно разделить на два полюса. На одном полюсе находятся сторонники забвения с лозунгом „Зачем ворошить прошлое, кому от этого польза, еще и мстить будут“, а на другом — „Нужна правда о том, что было, какая бы страшная она ни была, чтобы это не повторилось“». Респонденту нужно определить свою позицию относительно необходимости сохранения исторической памяти по 10-балльной шкале, где «0» — «полюс полного забвения», а «10» — «полюс бережного сохранения». Вне зависимости от отметки на шкале задается дополнительный вопрос, почему респондент поставил, например, 7, а не 6 или 8.

Выглядит это примерно так:

Вопрос: А вот, если мы нарисуем такую шкалу… <…> Вот вы говорите, что надо помнить, а вот ваши односельчане, они где будут на этой шкале?

Ответ: Да, скорей всего, не будут просто помнить.

Вопрос: То есть, не надо ворошить, или вообще просто не будем помнить?

Ответ: Да, нет, они, скорей всего, «не будем помнить», потому что… ну, забывается, наверно, история, сейчас про войну-то уже молодежь не это… а уж про те дальние времена…[478]

Ситуация включения количественной оценки своей позиции по отношению к вопросу о сохранении памяти о восстании стимулирует респондента на аргументацию своего выбора. Наглядное изображение того, что мнения могут разделяться и оба противоположных аргумента относительно позиции к сохранению памяти о событии имеют своих сторонников, снижает потребность в поиске социально одобряемого ответа.

Вопрос: Ясно. А вот смотрите, мы выходим на такую интересную с вами тему. Получается, что прошлое… у нас есть вот такая шкала, здесь стоят те, кто говорит: «Давайте не будем ворошить, да, вот не надо ворошить прошлое», а есть другие, которые кричат: «Нет! Давайте мы будем помнить об этом». А вы вот где здесь? Вот на этой шкале, куда бы вы себя нарисовали?

Ответ: Очень трудный вопрос. С одной стороны, конечно, я бы, наверно… Ну, если неприятно человеку, может, какие-то семейные тайны есть или еще что-то, я бы не стала. А, с другой стороны, вот у меня дочке три годика, и я бы хотела, чтобы она знала, что был такой в истории, например, 1921 год, который был значим для села, она тоже родилась здесь и живет на данный момент здесь. Пусть для себя она бы сделала выводы, нужна ей вот эта память или нет, но вот с этой стороны да, я бы преподнесла.

Вопрос: То есть каждое поколение имеет право на свою память?

Ответ: Ну да, право выбора у него есть[479].

Вопрос, почему респондент поставил такую оценку, а не меньше и не больше, побуждает к приведению конкретных примеров из своей жизни, помогает более широко посмотреть на проблему сохранения памяти из перспективы позитивных и негативных последствий забвения и ее актуализации, выявить действующие культурные, социальные, групповые нормы относительно сохранения памяти о событии.

Вопрос: Наталья Алексеевна, а вот мы рисуем обычно вот такую шкалу. <…> Как вы думаете, а вот где вы здесь, на этой шкале?

Ответ: Я, наверно, ближе сюда.

Вопрос: Вот сколько там, семь-восемь-девять?

Ответ: Ну, наверно, семь-то точно. <…> Но среди вот, допустим, моих родственников, которые говорят — конкретно ноль. Вот я бы поставила.

Вопрос: А почему они так говорят?

Ответ: Не могу ответить. Я вот, в частности, почему говорю именно про своих родственников, потому что когда начала изучать свою родословную и когда обратилась к своей родной тете <…>. Она сказала: «Нет, я ничего говорить не буду, никакие фотографии искать не буду». То есть вот, знаете, категорически, хотя ничего плохого эти люди ей не сделали, ни она им, как бы все нормально. Не могу объяснить, почему[480].

Рассуждения могут выглядеть так, как нам ответила ишимский эксперт, много сделавшая для сохранения памяти о восстании:

Вопрос: Вот сейчас куда склоняется население? Ну, вот вы, например, как для вас?

Ответ: Я, естественно, к памяти. Это однозначно.

Вопрос: Девятка, десятка?

Ответ: Десятка, я по полной программе все делала для того, чтобы сохранить память об этом событии. И с теми людьми, с которыми я общалась, — это было, может быть, лет уже около 10 назад — они тоже рассказывали многие, ничего не боялись, и они хотели именно рассказать, передать эту память. Это было. А сейчас, мне кажется… <…> Это мое мнение. Мое — это десятка.

Вопрос: Вот насколько забвение, если 10 — это память, а 0 — это забвение?

Ответ: Старики уходят, остается поколение — те уже, которые в 60‐е годы родились, они пока держат деревню. Дети их уже все почти в города уезжают — нет работы, нет денег, ничего нет. <…> А щас я думаю, что идет именно в эту сторону, и, может быть, если у нас 5 здесь, то я бы на 4 поставила — где-то 4 примерно. Мое впечатление такое.