Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ОБОСНОВАНИЕ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОГО ПОДХОДА В ИЗУЧЕНИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ

Основными методами работы с исторической памятью являются наблюдение, интервью, анализ письменных источников (как опубликованных, так и неопубликованных, в том числе из личных, семейных архивов), а также аудио- и видеоисточников.

Выбор основного «рабочего» метода зависит от исследовательских целей и объектов, которые находятся в фокусе внимания. Если мы говорим о полевой работе, то здесь основными выступают наблюдение и интервью. Казалось бы, особых проблем для использования методов наблюдения в исследованиях исторической памяти нет. Наблюдать можно и нужно различные публичные и частные практики коммеморации, места памяти и разнообразные акционистские формы «увековечивания памяти». Однако не все эти события доступны наблюдению, тем более многие из них уже не воспроизводятся. К тому же отношение субъектов исторической памяти к этим практикам сложно интерпретировать, опираясь только на наблюдение. Следовательно, нужно задавать вопросы, то есть брать интервью.

Однако в таких «исторических» интервью, как показывает практика, респонденты предпочитают давать социально одобряемые/ожидаемые ответы[442].

Решающим фактором оценки респондентом событий отдаленного прошлого оказывается влияние интервьюера. Нередко вопросы о том, что они помнят о своих предках — участниках Гражданской войны, провоцируют чувство вины от того, что не знают, не интересуются, не хранят память и пр. Так, учитель из ишимского села нам сказала: «Я не знаю, ни с кем не общалась, не интересовалась почему-то. Не знаю, стыдно — сейчас сижу, думаю: почему нет?»[443] Соответственно, необходимо разрабатывать проективные методики, где негативные стороны интервьюирования могут быть отчасти сглажены. Кроме того, использование проективных методов исследования в этом случае важно с точки зрения понимания психофизиологических механизмов устройства памяти. Наиболее надежный способ помочь респонденту вспомнить прошлое — вызвать яркую эмоцию по отношению к вопросу, которая станет ключом к воспоминаниям и более верному представлению о том, что собеседник чувствует и думает по этому поводу.

Мы можем подтвердить тезис, вернувшись к метафоре «многоголосия». Например, для работы с «голосами сверху» надо понимать, что любая действующая власть не склонна поощрять глубокий научный анализ причин вооруженных крестьянских восстаний. Исторический опыт показывает, что в зависимости от интересов текущей политики все «достоверные факты» могут быть изменены или фальсифицированы[444].

Более того, представители местной власти, знающие историю своего региона и имеющие крестьянских предков или опыт проживания в сельской местности, осознают, что любое крестьянское восстание — не антагонистическое противостояние передового рабочего класса и отсталого крестьянства, а чаще всего бунт здравого смысла против абсурдных, непродуманных и бессмысленно жестоких действий властей. Это не до конца осознанное крестьянством, но прочное несогласие с утопичными планами построения светлого будущего без учета реальной ситуации и с бессчетными жертвами. Чтобы заставить крестьян взяться за оружие и открыто выступить против власти, следует довести экономическую ситуацию до катастрофы, а политическую — до крайней степени ощущения несправедливости и отчаяния крестьянского мира и его недоверия и ненависти к властям[445]. Особенно важно отметить, что крестьянские восстания не были следствием классовой борьбы кулаков и бедняков внутри деревни, как это трактовалось в учебниках по истории советского периода. В своей работе «Неудобный класс» Теодор Шанин отмечает, что, вопреки официальной пропаганде тех лет, нет твердых доказательств, что зажиточные крестьяне сопротивлялись попыткам перераспределить землю. «Несомненно, крестьянские бунты, главным образом в связи с конфискацией зерна, действительно имели место. Например, только за период с июля по ноябрь 1918 года было зарегистрировано 108 крестьянских восстаний». Таким образом, Шанин делает вывод, что крупные крестьянские восстания начиная с 1918 года не имели классовых различий, то есть причиной бунтов была не классовая борьба между богатыми и бедными крестьянами: «Это было общее восстание крестьян против чрезмерных налогов и плохого снабжения», и далее показывает, что «так называемые восстания кулаков оказываются выступлениями крестьян вообще»[446].

Собственно, это же подтверждают «голоса сбоку».

Мне в этом восстании видится некий акт отчаяния все-таки больше, потому что все же несмотря на то, что оно проходило с такими страшными зверствами — это же факт, это было, и об этом рассказывают, это не выдумки. Это был во многом именно такой акт отчаяния, некий последний выплеск этой энергии Гражданской войны. <…> И вот этот акт отчаянья, и то, что они потом идут и покорно встают под пулеметными очередями, говорит о том, что в принципе-то это были не воины. <…> Сибирский мужик уходить не хотел. И в принципе не хотел воевать — он выпустил пар, и был готов вернуться к земле, даже на таких не очень-то хороших условиях[447].

Поэтому у респондентов во время интервью могут возникнуть тревожные аналогии с сегодняшним днем, где вопросы доверия к действующей власти, ощущение несправедливости от социального и экономического неравенства и пр. по-прежнему актуальны. Это порождает ситуацию, в которой респондентам «из власти» проще пожать плечами и сказать, что не помнят ничего и этот вопрос «не по адресу», или заранее избежать контакта, последствия которого неочевидны.

Приведем для примера высказывание представителя администрации Ишима на просьбу интервьюера рассказать о том, что он лично знает о крестьянском восстании, затронувшем его родное село, и о своем отношении к этому событию.

Вопрос: Я не знаю вашей позиции на этот счет. Давайте начнем с ваших корней клепиковских.

Ответ: Можно я без подготовки не буду отвечать? Я лучше бабушек поспрашаю, поговорю с прабабушками. И могу даже подготовить вам материал. У меня есть журналист, я ей надиктовываю, а она так связно, красиво все напишет. И я вам на электронную почту вышлю. Так будет еще лучше. Я тему разговора услышал, буду теперь ее отрабатывать. <…> Я понимаю, что вас интересует. Но я плавно вас увожу… Разумеется, рассказывали, рассказывали удивительные вещи о селе. Это были удивительные вещи… <…> Вы меня сейчас пишете, поэтому я сейчас этот блок рассказа о семье оставлю. Я сейчас пропущу, а потом я это сделаю. Так будет правильнее.

Вопрос: А почему нет в селе памяти о коммуне «Искра»?

Ответ: Там очень, знаете, истории такие нехорошие. Все друг другу родственники, часть были с одной стороны баррикад, часть с другой стороны баррикад. И все это переплелось. Вы правильно сказали про вырезали (речь идет о том, что коммунары были жестоко убиты повстанцами. — Авт.), я не буду… Мне бабушка рассказывала, как забивали под рекой, как выводили, когда уже было холодно… Я это четко помню, но я не хочу об этом говорить, чтобы не наговорить лишнего. А тем более в моем статусе. Я все спрошу, все профильтрую, у меня отец живой, мама, еще все помнят. Поговорю еще, и с бабушками какими переговорю[448].

Здесь видим, что представитель официальной власти всячески избегает высказывать личное отношение, переадресуя вопрос к экспертам. При этом он не скупится на комплименты исследователям по части актуальности темы, правильной формулировки вопросов и восхищение красотой замысла исследования.

Несмотря на то что сейчас в научный оборот введен большой комплекс документов, касающийся Западно-Сибирского (Ишимского) крестьянского восстания[449], оно по-прежнему остается terra incognita для большинства россиян и даже жителей Тюменской области и самого города Ишима. При попытке вспомнить наиболее крупные крестьянские бунты времен установления советской власти первой упоминается антоновщина. Мятежи сибирских крестьян даже у сибиряков зачастую сливаются в один событийный ряд с колчаковщиной и мятежом белочехов, происходившими двумя годами ранее. Этот тезис подтверждается словами нашего ишимского эксперта, местного краеведа:

Обычно, когда едешь по селам и начинаешь расспрашивать, обычно говорят: «ну, когда был Колчак, тогда…» А уже зная эту тему, начинаешь уточнять: «А это зимой было или летом?» Так вот, если это было летом, так это действительно был Колчак, потому что летом [19]19 года, когда шли бои, отступающая колчаковская армия — тут действительно кое-где у нас были реально… <…> А если говоришь «зимой», то сразу становится ясно, что речь идет о событиях 21 года. То есть в народной памяти, по крайней мере, к [19]90‐м годам эти события спрессовались уже в одну картину, когда Колчак проходил. Тем более, что тут наложилось еще школьное преподавание истории…[450]

Перспективным способом сбора материала в изучении исторической памяти о крестьянских восстаниях выглядел сбор устных историй. Но в нашем случае для его реализации возникли серьезные препятствия. Практически не осталось очевидцев и их детей[451], а потомкам память о Гражданской войне передавалась в семьях довольно скупо. Особенно это касается памяти о крестьянах-повстанцах, на которых в течение 70 лет лежала стигма «бандитов», «эсеро-кулацких мятежников» и прочих «врагов трудового народа». Подтверждением могут служить слова нашей информантки:

Вопрос: …вы сказали вначале: прадеда вашего отряд считали бандитами, а сейчас не считают. А откуда вы знаете, что сейчас не считают?

Ответ: Я же говорю: как Надежда Леонидовна [Проскурякова] мне рассказывала.

Вопрос: То есть вы от нее узнали, что не считают. А так вокруг вас — считают, не считают?

Ответ: Не знаю я![452]

Интересно отметить, что, несмотря на многолетнее доминирование в публичном дискурсе идеологического конструкта о героях-борцах с «эсеро-кулацким мятежом» и о крестьянах-повстанцах, в частных историях с обеих сторон этот период оставался «семейной тайной» и «белым пятном». Об этом образно рассказала одна из сельских активисток, сама собиравшая воспоминания, посвященные истории села Клепиково.

Вопрос: А как люди рассказывали? Вот как вспоминали вообще об этих событиях? Хотели вспоминать?

Ответ: Не очень.

Вопрос: Почему?

Ответ: А вот знаете… а, наверно, знаете, это до такой степени наболело все, это было горько вспоминать. Потому что, может быть, было много неправды, много лжи.

Вопрос: А какой лжи, в чем ложь была?

Ответ: Ну, ложь, например… как говорили бедные и богатые? Наговора много было. Что вот он не виноватый, он не виноватый, а его все равно [убили]. Как говорили раньше, под одну гребенку всех подряд. Ну, вот так было.

Вопрос: То есть даже дети коммунаров не хотели рассказывать про коммуну, про героев?

Ответ: Они жалели. <…> А сначала, знаете, вот раньше было оно как-то — еще и боялись рассказывать[453].

Таким образом, с одной стороны, мы видим «запуганную» или «вытесненную» память молчащего поколения, а с другой — непонимание, как в современных условиях рассказывать о своих предках, которые теперь стали вдруг социально неодобряемыми «карателями». Вот типичный ответ респондента из «голосов снизу» на просьбу рассказать о том, что он знает о крестьянском восстании, произошедшем 100 лет назад, и о своем отношении к этому событию.