Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

АНАТОМИЯ ФАНТОМА: ПРОШЛОЕ КАК ЗАГАДОЧНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Советский лозунг «Есть у революции начало, нет у революции конца!» очень хорошо представляет логику развития фантома. Самое интересное и важное начинает происходить почти через полвека после травматических событий (Гражданской войны в Забайкалье), при этом не только не отрываясь от «контрреволюционного прошлого», но постоянно создавая контексты его актуализации. Представьте себе, что в 1970‐х годах отдаленные приграничные регионы СССР населены врагами, похожими на казаков, которые, почти не скрываясь, захватили приграничные территории Забайкалья, Монголии и Китая. Они ненавидят советскую власть и советских людей, самые яростные из них пересекают советско-китайскую границу, делая дерзкие набеги на погранзаставы и убивая советских солдат. Если они живут на территории Забайкалья, то агрессивно отгоняют советских солдат от казачьих изб, показывая им решимость стрелять во все советское. Они всегда в казачьей форме и вооружены. Несмотря на это, жизнь идет своим чередом, не замечая данной ситуации: колхозы и фабрики пытаются выполнять план, солдаты служат, а участники приграничных конфликтов стараются не замечать казаков мятежного атамана. Молчат телевидение, центральные газеты, даже газета «Забайкальский рабочий» сохраняет это в тайне. Передаваясь от человека к человеку, разорванная и спрятанная, страшная и заманчивая правда объединяет огромную территорию Монголии, Забайкалья и приграничных территорий Китая в пространство странных и невозможных событий. Описанный образ не является вымыслом писателя-графомана или фантазией уставшего от бездействия на пенсии офицера. Это популярная и воспроизводимая частично до сих пор модель массового восприятия событий, связанных со скрытым присутствием политических и социальных альтернатив в советских, монгольских и китайских приграничных районах. Легенда возникает в середине 1950‐х на стыке региональной культурной политики, радикальных перемен в демографии региона, страхов, связанных с возвращением бывших семеновцев из лагерей и ссылок. Первоначально она охватывает новоприбывших специалистов, военных и заключенных, придавая пребыванию в отдаленной провинции черты опасного и познавательного приключения. Постепенно эта мифологема переносится на Монголию и Китай, где присутствие русских беженцев служило доказательством правдоподобия фантома.

Главным распространителем солдатской версии были учебные части Забайкалья, откуда они часто переносились солдатами в Монголию, создавая эффект реализма и глобальности феномена. Мои респонденты называли Семенова вездесущим, показывая постоянное и всеохватывающее присутствие легенды в солдатской жизни[581]. Солдаты распознавали семеновцев даже в русских и бурятских детях из соседних деревень. Советские офицеры использовали легенды более инструментально: фронтирная опасность должна была предостеречь солдат от самовольного покидания воинской части. Именно приграничная локализация порождает фантазии о неправдоподобных возможностях полулиминальных существ[582]. Сила этой легенды была настолько велика, что она затронула сердца части «негативно распознанных» сообществ. Советское Забайкалье, разрушенное кровавой братоубийственной войной, расказачиванием и политикой стерилизации границ, не только откликнулось на призыв увидеть врага на своей территории, но пошло дальше, узнавая его в себе[583].

Причиной такого глубокого резонанса, казалось бы, абсолютно негативной проекции было сочетание локальности главных антигероев и парадоксально советское прочтение образа Семенова: вместо молодого казака, пытающегося реализовать взаимоисключающие проекты, приходит образ решительного и безжалостного вождя, готового на все ради реализации своих целей. Кроме того, Семенов становится символом поступка немыслимого для советского человека: обрушить террор на головы коммунистов. Интересна эволюция представления о допустимом уровне насилия после победы революции. Если во время Гражданской войны террор белой государственности (намного более скромный, чем утверждала советская историография)[584] представлялся местному населению как слишком радикальная и недопустимая форма борьбы, то после именно сама его возможность притягивает внимание и желание отождествления.

Компенсаторная роль мифа позволила не только придать смысл катастрофе казачьего Забайкалья, но и представить ее как грозное событие общенационального масштаба. Аффирмативное прочтение негативной проекции противопоставило советскому обществу активирующее прочтение травмы как результата достойного поражения в неравной борьбе. В этой перспективе все меняется местами: страх противника (советского общества) перед их (сообщества) испепеляющей мощью позволяет спокойно принимать практики дискриминации. Теперь уже советские места памяти, уроки истории в школе и даже советские фильмы о Гражданской войне становятся средством преодоления чувства растерянности и беспомощности. Понимание этого способа переживания прошлого требует отказа от черно-белых противопоставлений: главным мотивом популярности Семенова была обида на расказачивание красных партизан в Забайкалье, советское воспитание облегчало присвоение советских культурных моделей памяти, а транслируемые в семье элементы казачьей культуры делали невозможной позицию жертвы. Первый фактор (обида) являлся здесь ключевым. В «великой казачьей катастрофе Забайкалья» фактическая и ценностная победы разделились: если номинально победа большевиков никем не оспаривается, битву за память (даже в случае детей красных партизан) выиграли, несомненно, Атаман и его грозные соратники[585].