Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

«МЫ ПРОВОДИЛИ ТОГДА ВОСПИТАТЕЛЬНУЮ РАБОТУ»

В советском общественном пространстве соцреалистические романы (или даже художественная литература и кино в целом), разумеется, не были единственной формой презентации одобряемого партией и государством образа прошлого. Был важен и более широкий набор практик и текстов. Например, нельзя не сказать о месте школы в этом процессе. Заметную роль здесь (как, впрочем, и во многих других сферах) играл «Краткий курс истории ВКП(б)», опубликованный в 1938 году, который на протяжении десятилетий был важным текстом как при подготовке учителей-историков, так и при написании учебников для советских школ. В рамках этого каноничного для школьных учителей текста восстания упоминались, но внимания им уделялось немного. Описание укладывалось буквально в абзац:

Но классовый враг не дремал. Он пытался использовать тяжелое хозяйственное положение, пытался использовать недовольство крестьян. Вспыхнули организованные белогвардейцами и эсерами кулацкие мятежи в Сибири, на Украине, в Тамбовской губернии (антоновщина). Оживилась деятельность всякого рода контрреволюционных элементов — меньшевиков, эсеров, анархистов, белогвардейцев, буржуазных националистов. Враг перешел к новым тактическим приемам борьбы против Советской власти. Он стал перекрашиваться под советский цвет и выдвигал уже не старый провалившийся лозунг: «долой Советы», а новый лозунг: «за Советы, но без коммунистов»[350].

Характерно, какое место занимает описание событий восстаний в учебнике «История СССР» под редакцией А. М. Панкратовой[351], который многократно переиздавался и во многом ориентирован на «Краткий курс». Если Тамбовское восстание представлено в нем как организованное «агентами империализма» «кулацко-бандитское движение», то Западно-Сибирское восстание превращается в отдельные акции подстрекательства и диверсий со стороны «кулаков», организованных эсерами:

На Дальнем Востоке японские империалисты совместно с русскими белогвардейцами учиняли дикие насилия над населением. В самом центре Советской страны агенты империализма — эсеры — организовали кулацко-бандитское движение. В Тамбовской губернии оно возглавлялось эсеровским бандитом Антоновым, в Саратовской губернии — таким же белоэсером Сапожковым. На Урале и в Сибири кулаки, организованные эсерами, подстрекали крестьян к выступлениям против советской власти, не пропускали хлеб в промышленные города, прятали и гноили его в ямах, разрушали железные дороги, убивали представителей советской власти[352].

При всей важности школьных программ и текстов учебников содержание разговора в классе о конкретных исторических событиях могло различаться в зависимости от учителя, дирекции школы и, разумеется, временного периода. Поэтому влияние программ и учебников на воспроизводство памяти о восстаниях на местном уровне не стоит преувеличивать. Материалы полевого исследования 2018 года как в Тамбовской, так и в Тюменской области показали, что чаще всего бывшие советские школьники разных периодов говорили об ограниченности информации о восстаниях, которая была получена ими в классе (хотя, разумеется, имели место и исключения). Так, уроженка Тюменской области, говоря о школьных рассказах о восстании, замечала: «Вот такого я вообще не слышала. Когда я училась в школе, нам ведь этого вообще не говорили»[353]. Тамбовская сельская учительница, проработавшая в школе почти полвека (с 1955 года), говорит в том же ключе:

Вопрос: А когда вы были учительницей, в школах какие-то мероприятия проводили, вот, в память о восстании, о колхозах?

Ответ: Нет. Мы проводили тогда воспитательную работу, «Пионерский герой» и «Герой-пионер», «Герои-комсомольцы», «Герои Великой Отечественной войны», про Зою Космодемьянскую, вот про таких героев больше мы.

Вопрос: А про героев подавления восстания не говорили?

Ответ: Да и материала тогда не было. Материал-то, его нигде не достанешь.

Вопрос: А хотелось вам узнать тогда, как это было?

Ответ: Да об этом не думали.

Вопрос: Не думали тогда, да?

Ответ: Не думали, да, не думали об этом. Это уже все прошло, как так и надо[354].

Существование памяти о восстании, передававшейся в семьях, кажется, слабо коррелировало с вниманием к этой теме в школе:

Вопрос: То, что вы начали узнавать про восстание и расспрашивать уже сами, когда взрослые были. Или наоборот, теща и бабушка вам сами рассказали?

Ответ: И теща, и бабушка рассказывала… Нет, про восстания, почему… Почему, были как-то в школе, вот я помню, как-то разговор затеялся. Но ведь его банда называли, банда.

Вопрос: В школе между детьми или учительница вам рассказывала?

Ответ: Учительница никогда этого не сказала.

Вопрос: Или сами дети как-то, слухи?

Ответ: Сами мы вот, слухи, дома, может быть, где что услышишь, а дети… они же не выдержат, они же все расскажут[355].

Другая респондентка, из Тюменской области, рассказывая о своем детстве 1950‐х годов, указала не только на то, что в классе о восстании «не рассказывали», но и пояснила, что «в школе, когда я училась, тогда такие годы были, много ведь не расскажешь»[356]. Разумеется, речь не шла о полном молчании — например, уход за могилами погибших во время Гражданской войны обычно возлагался на школьников. Вряд ли в подобной ситуации было возможным совершенно обходить тему восстаний.

Советская власть проводила, кажется, в целом схожую мемориальную политику в регионах, затронутых Тамбовским и Западно-Сибирским восстаниями[357]. Например, в 1920–1930‐х годах оба восстания стали объектом внимания Истпарта (Комиссия по истории Октябрьской революции и Коммунистической партии), который через сеть местных отделений собирал в том числе информацию о событиях времен Гражданской войны[358]. Более поздние мемориальные инициативы, связанные с празднованиями юбилеев Октябрьской революции в постсталинскую эпоху, тоже заметны. Сохранились многочисленные воспоминания участников событий с советской стороны, собранные в 1950–1970‐х годах[359]. В это же время устраивали выставки, фиксировали состояние захоронений погибших в ходе восстаний (их регулярно посещали и приводили в порядок)[360].

Характерно, что среди собранных в 2018 году интервью периодически (хотя и нечасто) можно найти описания того, что активность, связанная с празднованиями юбилеев революции и беседами ветеранов о событиях Гражданской войны, все же сопровождалась и некоторым ростом интереса к событиям и на локальном уровне:

Вопрос: А, получается, уже в 60‐х годах, в 70‐х стал Покалюхин[361], приходил в школы и рассказывать?

Ответ: Да, он рассказывал.

Вопрос: А его приглашали?

Ответ: Ну, приглашали, там, не знаю, ну, классные руководители.

Вопрос: А зачем они такое хотели, раньше молчали-молчали об этом, а тут стали приглашать, детей учить?

Ответ: Ну, интересно стало людям, вот…[362]

Подобного рода активность имела место и в Тюменской области[363].

При этом все же респонденты часто совершенно определенно указывали на упорное молчание в позднесоветскую эпоху старших членов семьи: «Разговоров вообще на эту тему [тему крестьянского восстания] не было. Это был плод запретный, что явно об этом нельзя было говорить. Где-то оно и было, ясно, чей-то родственник был, но об этом как бы старались не говорить»[364].

Или: «Даже мои, я говорю, свекор со свекровью, даже прямо уже что-то лишнее сказали [в 1990‐е], а до этого молчали. Говорит: „Ой, пропал где-то“. А потом сказали: „За пособничество“. А потом еще, что сказали: „Да вот он и корм лошадям давал“. Значит, что-то уже развязался язык. А до этого сказали: „Пропали, у нас нету…“ А я говорю: „А где же деды, — то есть моего мужа, — где?“ „Где-то пропали, время было трудное, пропали, да и все“»[365].

Таким образом, момент формирования условий для более открытого разговора о событиях восстания, появление условий для актуализации «неудобной» памяти о событиях респонденты обычно связывали именно с концом советского периода. То есть для большинства официальные коммеморации не приводили к активным разговорам внутри семей. А если в позднесоветское время осколки локальных версий памяти о событиях и вырывались наружу, то редко во время официальных празднований:

Вопрос: В городе никаких не слышно разговоров про это [про восстание]?

Ответ: Да нет. Да это раньше как-то и разговора не было. Потому что это все местное, и все это притихало. Больше разговоров про Отечественную войну было. Потому что Мичуринск бомбили, Кочетовку тоже — это узловая станция. Вот все больше про Великую Отечественную. Вот здесь вот было. А про вот это вот…

Вопрос: Не говорили?

Ответ: Потому что как стыдно, что ли, было людям за своих за всех.

Вопрос: За вот банды эти?

Ответ: Да. Ну, они в бандах… как соседи, считай вот… Вот мы судили по своей деревне: один — «красный», второй — в банде, амнистию прошел, он пришел. И вот как они: «Я в тебя стрелял, а ты…»

Вопрос: И между собой это вообще не обсуждалось?

Ответ: Ну, вот по пьяни, я говорю, вот некоторые, было, ругались, по пьяни, выпили и ругались. Особенно на Пасху на кладбищах, насколько я помню. Носы расквашивали.

Вопрос: А так в обычной жизни не поднимали тему?

Ответ: Нет.

Вопрос: В какой момент про это начали больше говорить?

Ответ: Это сейчас вот больше стали говорить, вот из перестройки[366].

Таким образом, о восстаниях в школах должны были говорить, однако передаваемая информация, вероятно, сводилась к минимуму и была идеологически ангажирована. Это не кажется удивительным, если учесть, что многие непосредственные свидетели (и участники) этих кровавых и драматических событий внутри местных сообществ еще были живы. Задачей школьного образования применительно к истории восстаний было выделить отчетливую градацию на «своих» и «чужих» («красные» и «белые», «коммунисты» и «бандиты» и пр.). И здесь различия между ситуацией в Тамбовской и Тюменской областях в целом не кажутся значительными. Нет оснований говорить о том, что одновременно с официальными ритуалами памяти об эпохе Гражданской войны (строительство монументов, возложение цветов, встречи с ветеранами и пр.) имела место существенная по масштабу передача межпоколенческой памяти о локальных событиях крестьянских восстаний. Подобная передача была затруднена и жесткими рамками памяти, заданными победившей стороной, и тем, что внутри локальных сообществ могло сохраняться напряжение после кровавого конфликта, на разных сторонах которого оказывались местные жители. И даже если партийный чиновник указывал, что «пионеры приносят венки, ложат их к подножию памятников, проводят около них торжественные линейки»[367], это напрямую еще не говорит о том, узнавали ли в процессе ритуалов эти юные советские граждане что-либо о местном, локальном контексте крестьянских восстаний[368]. Поэтому степень влияния официальных коммеморативных активностей позднесоветской эпохи на трансляцию локальной и особенно семейной памяти о восстаниях определенно не стоит преувеличивать.