Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

«ЧРЕЗВЫЧАЙНО ОСТРО ОТТОЧИЛ ЭТО ОРУЖИЕ И ПРАВИЛЬНО ЕГО ПРИМЕНИЛ»

В 1930‐х годах в СССР было издано как минимум два романа, посвященных событиям «кулацко-эсеровского мятежа» против советской власти на Тамбовщине, — «Одиночество» Николая Евгеньевича Вирты[273] (Карельского) и роман «Княжий угол» Николая Корнеевича Чуковского[274]. Оба писателя, представители одного поколения, смогли сделать довольно успешную карьеру в советской литературной системе. Так, Н. Е. Вирта стал многократным обладателем Сталинских премий (в том числе за роман «Одиночество»)[275]. Н. К. Чуковский также был не просто широко издававшимся в стране автором, но и «неоднократно избирался в руководящие органы Союза писателей»[276].

Впервые текст «Одиночества» Н. Е. Вирты был опубликован в журнале «Знамя» в 1935 году. Это был «дебют» писателя, известного ранее лишь по нескольким рассказам. Как указывает С. Ю. Костылева, текст был напечатан в этом влиятельном издании, «имевшем в середине 1930‐х годов военно-патриотическую ориентацию», при поддержке главного редактора издания В. В. Вишневского[277]. В 1936 году произведение вышло отдельным изданием[278]. Роман «Одиночество» был довольно благожелательно встречен советской критикой[279], а в 1941 году писателю была присуждена Сталинская премия. Позднее Вирта написал также романы «Закономерность» (1938)[280] и «Вечерний звон» (1951)[281], которые были объединены общими героями и выстроены вокруг истории крестьян Сторожевых. Из этой трилогии «Одиночество» стало самой популярной книгой.

Этот роман переиздавался десятки раз и подвергался активному редактированию со стороны автора на протяжении трех десятилетий. Интересно, как писатель в одном из интервью пояснял переработку текста своего второго романа «Закономерность»: «Закончив его, поставив последнюю точку, я через некоторое время все же подверг его коренной переработке. Под влиянием событий текущего года многое, что было в первом варианте в тени, выступило на первый план и вытеснило то, что стало сегодня менее значительным. Возник по существу новый роман в тридцать печатных листов»[282]. Потребность в постоянном переписывании и уточнении текста, вероятно, была связана не только со стремлением его литературного совершенствования, но и с попыткой сделать текст соответствующим «текущим событиям». В советском обществе этого времени было совершенно очевидно, как сформулировала одна из читательниц «Одиночества» на вечере в Доме советских писателей, что «слово на данном отрезке времени является наиболее сильным оружием», а потому важно было, чтобы писатель «чрезвычайно остро отточил это оружие и правильно его применил»[283].

Начинался роман «Одиночество» при первом издании предложением, которое сразу отчетливо локализовывало место действия: «Холод, мерзость, трусливый шепоток, гнусь — губернский город Тамбов. Осень семнадцатого года…»[284] В более поздних редакциях романа эта фраза менялась[285], менялась даже указанная дата начала действия[286], но отчетливый акцент на месте действия сохранялся. Будущий писатель родился в Тамбовской губернии в семье сельского священника, расстрелянного красными в период Антоновского восстания. Таким образом, связь писателя с регионом была непосредственной. У многих ключевых персонажей «Одиночества», вероятно, существовали реальные прототипы — как указывал сам Вирта, «все люди, населяющие эту книгу, исторические лица, которые в те годы я видел в доме моего отца»[287].

Количество правок в романе, как указано выше, было значительным. Так, например: «В новой редакции 1957 года автор сделал около двух тысяч исправлений, и это после того, как он в 1938 году значительно переделал свой роман»[288]. С. Ю. Костылева подробно анализирует направления и характер редактуры романа «Одиночество», причины которой лежали не только в литературной, но и в общественно-политической плоскости. Так, например, показательно, что если «в редакции 1935 года такие фигуры, как В. А. Антонов-Овсеенко, М. Н. Тухачевский, М. И. Калинин, М. Д. Чичканов, только мелькают, автор лишь констатирует их деятельность и роль в восстании»[289], то позднее акцент на известных руководителях подавления антоновского движения усиливается. В ходе правок романа также произошел переход от таких обобщающих категорий ранней редакции, как «крестьянский бунт» и «крестьянская война», к более идеологически выдержанному «эсеро-кулацкий мятеж»[290]. Вскоре после написания «Одиночества», в 1937 году, Н. Е. Вирта на основании романа создал пьесу «Земля», которую поставили во МХАТе[291] и нескольких других театрах[292]. Как указывает С. Ю. Костылева, пьеса «с неизменным успехом многие годы шла на сцене МХАТ в постановке В. И. Немировича-Данченко»[293]. В 1938 году состоялась премьера оперы «В бурю», созданной на основании романа[294].

Ил. 1. Фотография спектакля МХАТа «Земля» по пьесе Н. Е. Вирты. 1937 г. (РГАЛИ. Ф. 1362. Оп. 2. Д. 75)

Широкое признание и популярность романа (и его постановок) сделали актуальным для современников вопрос о том, в какой степени автор описывает в нем реальные судьбы конкретных людей и что происходит с ними сейчас, спустя 15 лет после подавления восстания. Роман был основан на наблюдениях Вирты над жизнью своих земляков, и в итоге может возникнуть ощущение, что его «действие» продолжало разворачиваться уже после публикации. Так, центральный герой книги, Петр Сторожев, предстает в «Одиночестве» богатым крестьянином, который примкнул к восстанию — он не готов принять советскую власть и постепенно теряет человеческий облик, лишаясь связи с людьми (отсюда название романа). По всей видимости, литературный герой имел прототипа — одного из участников восстания, Петра Ивановича Сторожева из села Грязнухи Сампурского района, расстрелянного в 1937 году после заседания тройки УНКВД по Тамбовской области[295]. По стечению обстоятельств именно в этом году «его» роль во МХАТе впервые исполнил народный артист СССР Н. П. Хмелев[296]. Примечательно, что в протоколе допроса Сторожева есть также вопросы о Н. Е. Вирте:

Вопрос: Как давно вы знакомы с Николаем Вирта?

Ответ: Я знаю, что Николай Вирта происходит из с. Лазовка Токаревского района, его отец — священник, расстрелянный красными за контрреволюционную деятельность. С Николаем Вирта впервые встретился в первых числах июля 1937 г. в с. Сампур, куда он приезжал. При встрече с Вирта он дал мне 100 рублей для оплаты штрафа за утерянный паспорт. За полученные деньги я выдал Вирта расписку[297].

В показаниях других свидетелей по этому делу грань между литературным вымыслом и реальными людьми и событиями становится очень тонкой:

Упомянутые Виртой в книге «Одиночество» люди: «Федя Ивин, убитый», в настоящее время жив и работает врачом в с. Рассказове, его настоящая фамилия — Ивин Федор Никитович. «Никита Семенович» сейчас жив и проживает в с. Большая Лозовка, Токаревского р-на, его настоящая фамилия — Ивин Никита Семенович. «Ленька» — Бетин Алексей Григорьевич, в настоящее время работает в Тамбовском лесхозе, в должности кучера. Но это может быть неточно[298].

Не меньше грань реального и литературного оказывалась размыта на страницах советской прессы. Так, в 1938 году в «Известиях» появляется небольшая заметка под характерным названием «Конец антоновского последыша»:

Читатели романа Н. Вирта «Одиночество» и зрители пьесы «Земля» хорошо помнят матерого врага советского народа — антоновца П. И. Сторожева. После разгрома антоновской банды, как знают читатели романа «Одиночество», Сторожев, затаив лютую злобу против советской власти, скрывается в тамбовских лесах. Словно затравленный волк, бродит он по округе, мстя из‐за угла.

П. И. Сторожев — не вымышленное лицо. До последнего времени он скрывался на Тамбовщине. Дважды он бежал из мест заключения. В логове подполья он собирал эсеровские контрреволюционные кадры, не прекращая, вел все последние годы — вплоть до своего ареста — активную контрреволюционную борьбу. Советская разведка настигла его на посту… сторожа одной из железнодорожных станций.

Жилистый, скользкий, как угорь, этот антоновский последыш пытался увильнуть от ответа, но был полностью изобличен его же бывшими сообщниками. Сторожев приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение[299].

При этом и сам Вирта вполне последовательно размывал грань между художественным вымыслом и повествованием о реальных людях. Показательно хотя бы то, что в романе он даже не меняет фамилию Сторожева. В законченной уже в 1973 году «автобиографической повести» «Как это было и как это есть» писатель указывает, что село Большая Лазовка, где он некогда жил, в его романах («Одиночестве», «Закономерности» и «Вечернем звоне») «названо Двориками»[300]. Но вскоре читатель автобиографического текста мог обнаружить, что автор вспоминает о жизни не в Большой Лазовке, а именно в Двориках: «В Двориках Октябрьскую революцию, помню, отметили демонстрацией»[301]. Даже если речь идет о неосознанной ошибке писателя (или же набиравшего текст после его смерти редактора), это не отменяет самого эффекта слияния реальности и вымысла внутри текста.

Эти отношения становятся еще запутаннее, если обратить внимание на то, что в статье, напечатанной в «Литературной газете», Вирта указывал, что все персонажи книги — «исторические лица», хотя и наделенные «типическими чертами» крестьянских слоев. А в «автобиографической повести» автор описывает не только собственные размышления, но и неожиданно «вспоминает» сокровенные мысли односельчан во время церковной службы[302]. Речь здесь идет, кажется, больше чем просто о художественном приеме. Формируясь как автор в рамках социалистического реализма (и в определенном смысле — вместе с ним), писатель мог вполне органично воспринимать роль литературы как своеобразной формы преобразования или преображения реальности. В таком случае логичным может выглядеть не только описание положительных героев такими, какими они «должны быть», но и, например, наделение деревенского «кулака» мыслями и мотивациями, предопределенными (с точки зрения большевистских воззрений) его классовым положением.

Несколько иначе сложилась судьба другого соцреалистического романа 1930‐х годов о событиях Антоновского восстания. «Княжий угол» Н. К. Чуковского также планировался к публикации в журнале «Знамя»[303], однако в итоге был опубликован в журнале «Звезда»[304]. Отдельным изданием произведение было выпущено на год позже «Одиночества» — в 1937 году[305]. Этот роман Чуковского тоже стал частью своеобразной трилогии, хотя построенной и по иному принципу, чем у Н. Е. Вирты: два других романа Чуковский посвятил событиям Кронштадтского восстания 1921 года («Слава», 1935)[306] и восстания левых эсеров в Ярославле в 1918 году («Ярославль», 1938)[307]. «Княжий угол» также выдержал несколько переизданий[308], но и их количество, и суммарный тираж значительно уступают «Одиночеству». Популярность и известность этого романа Чуковского оказалась не слишком велика. Особенно если сравнить ее с текстом Вирты, который и сейчас находит своих читателей. Так, в интервью, собранных в рамках проекта «После бунта», респонденты неоднократно упоминали произведения Вирты, а книгу Чуковского не вспомнили ни разу.