Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В этой главе я последовательно рассмотрел три формы памяти о Тамбовском восстании, локализованные в одном селе, — память мемуарная, память монументальная и память, воспроизводимая в устных интервью. Необычность истории села коррелирует с необычностью памяти — кажется, что 1920‐е годы в Новорусанове намного ближе, чем в любом другом месте Жердевского района. История коммуны и колхоза смогла пережить несколько поколений и до сих пор оставаться если не актуальной, то во всяком случае не чужой. Многие респонденты в устных интервью отсылают к воспоминаниям о 1920‐х, написанным в 1960‐х годах их односельчанином; разрушенные или разрушающиеся в других селах памятники участникам событий крестьянского восстания здесь стоят в относительно хорошем состоянии. Наконец, сами жители с готовностью пересказывают семейные истории, напрямую связанные с периодом 1920‐х и с селом.

Если пытаться подобрать объяснительную модель для этой ситуации, то я бы указал на два фактора. Во-первых, в отличие от жителей остальных сел в окрестностях новорусановцы сохранили «положительный» нарратив о 1920‐х годах, за который воспоминания могли зацепиться. Наличие коммуны (как бы ее ни воспринимали жители села) «узаконило» всю историю этого периода[249]. Советская политика забвения о событиях восстания и истории восставших не распространилась на село, которое к тому же так и не стало одной из «бандитских» баз. Здесь было что «помнить» и чем «гордиться» в специфическом советском смысле этих слов. Во-вторых, длительное существование и успех коммуны способствовали формированию семей с сильной локальной идентичностью («старые коммунары»). С другой стороны, и сельские жители, не присоединившиеся к коммуне, имели перед собой образ «другого» — коммуны, пользовавшейся значительной поддержкой государства и заселившей бывшие барские угодья. Столкновение с «другим» (пусть и не кровавое) привело к формированию структурирующей память о прошлом села оппозиции и способствовало сохранению рассказов о переходе тех или иных семей в коммуну, кризисах в коммуне и т. п.

Наличие нарратива о периоде Гражданской войны, разных внутрисельских идентичностей и структуры отношений между ними способствует возникновению эффекта «одомашнивания» памяти о 1920‐х. И для потомков коммунаров, и для обычных крестьян новорусановские герои истории Тамбовского восстания — свои. Грань между своими и чужими проходит не между поддержавшими большевиков и Антонова, а между новорусановцами (коммунарами) и жителями соседних сел и пришлыми красноармейцами/бандитами. Не случайно рукопись «Коммуны „Дача“» сохранила имена не только жертв бандитов, но (что крайне редкий случай) — имена расстрелянных большевиками односельчан.

При этом отношения внутри «своих» — это отношения межсемейные. Написание воспоминаний И. В. Кузнецовым и их публикацию Б. И. Кузнецовым нельзя рассматривать, не учитывая конфликта памяти между Кузнецовыми и Шамшиными и отношений между «старыми коммунарами» и рядовыми колхозниками. Сохранение памятников, посвященных событиям 1920‐х, тоже происходит в первую очередь частными силами — семьями тех самых «старых коммунаров». Рассказы о коммуне и 1920‐х в устных воспоминаниях во многом структурируются вокруг отношений семейного характера.

Наконец, важно отметить, что спустя много лет категория «своих» оказывается деидеологизирована. Сохранившееся до 1960‐х годов различие между коммунарами и обычными новорусановцами уже тогда воспринималось, видимо, больше через образы (еда) и какое-то эмоциональное неприятие (пришлые), чем через призму истории и идеологии. В современных интервью, кажется, уходят и эти «следы» памяти. И лишь текст «Коммуна „Дача“» служит опорой для семейных воспоминаний местных жителей.