Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ВРЕМЯ ПОСЛЕ СССР: ЧТО ОСТАЕТСЯ ОТ КАТАСТРОФЫ

Исчезновение СССР не означало превращение семеновского мифа в доминирующий сюжет региональной памяти. После короткой эйфории от попытки заменить советских героев на несоветских пришло понимание невозможности продолжения мистерии присутствия политической альтернативы в регионе. Контрпамять оказалась «антикоммунистическая по форме, но социалистическая по содержанию»: она перенесла на Семенова советские представления о праве на насилие, о приграничной территории как пространстве невозможного (и о праве «нашей власти» на превентивные репрессии).

Новое время принесло новые вызовы. Исчезновение советского мессианского времени (или, по крайней мере, перевод его из реальности в опыт и пространство ностальгии) резко ограничило возможности альтернатив. Открытие границ показало отсутствие белогвардейских гнезд в Китае и Монголии. Вернувшиеся потомки казаков из Трехречья оказались мирным сообществом, сконцентрированным на религии и труде. Во многом опережая восточноевропейские страны, Забайкалье попыталось оформить триумфальное возвращение «пламенных контрреволюционеров» в центр общественной жизни. Бывшее Советское Забайкалье, стремительно превращаясь из бастиона Советского государства в периферийный и бедный регион, по понятным причинам оказалось неготовым к конверсии демонов в ангелов, сохраняя советские мифологемы как основу идентичности региона[607].

Неудача постигла попытки не только реабилитации Семенова, но даже установки мемориальной таблички. Кроме возрождающегося казачества и части историков, размышлявших о пересмотре региональной истории, никто не был заинтересован в деконструкции негативной мифологии. Среди многих причин этой ситуации следует обратить внимание на форму трансмиссии памяти о катастрофе — преувеличение семеновского террора парадоксально поддерживало советскую версию о безжалостных хищниках фронтира, угрожающих каждому советскому человеку. В этой перспективе фигура Семенова символизирует локальную альтернативу, но не может вписаться в модель асимметрического примирения.

Кроме того, превращение советских мифологем из официальных в частные во многом ломает принятые модели противопоставления между местным и внешним. С этой точки зрения советское и его региональная альтернатива связаны общим разрывом с сегодняшним временем. Только активизация ностальгии по советскому или скромные попытки спонтанной ресталинизации оживляют фантом как в виде внешней памяти о происках семеновцев в регионе, так и внутренней, направленной на возвеличивание катастрофы казачьего Забайкалья.

Новые исторические дилеммы жителей забайкальской провинции иллюстрирует экспозиция в краеведческом музее Приаргунска. Материалы, связанные с первой половиной XX века, размещены в порядке конфронтации на противоположных стенах. Визуальной кульминацией этого дуального порядка репрезентации истории региона является размещение в бинарной оппозиции портретов Сталина и Семенова. История становится игрой политической воли и способности к насилию.

Следует обратить внимание, что провинциальный музей выпадает из традиционной модели представления жертв тоталитарного государства как беззащитных мучеников безжалостной государственной машины. Российское общество размещает Советское государство и сопротивление власти в разных моральных плоскостях, и попытки их соединения вызывают большие сомнения. В случае Приаргунска политической мифологии Советского государства визуально противопоставлена политическая мифология белого Забайкалья. В массовом сознании региона как Сталин, так и Семенов символизируют волю власти и безжалостное истребление оппонентов ради высшей цели. В этом контексте описанная Кэролайн Хамфри неотделимость коммунистического субъекта от лидера и отношений доминации[608] определяет не только советские, но и несоветские образы прошлого в регионе. Воображаемое государство в обоих случаях соотносится с чрезвычайным положением: теперь уже Семенов становится отражением Сталина — будучи в состоянии предвидеть преступления коммунистов, он дальновидно и безжалостно карает будущих преступников. Здесь мы встречаемся с полной советизацией антисоветской памяти и ее неотделимостью от советской истории региона. Две политические альтернативы разделяет исключительно точка локализации — Советское Забайкалье не признало в казаках мятежного Атамана своих героев. Разбивающие мартирологический канон русской культуры хищники фронтира вызывают уважение и страх, но не перестают быть абсолютно чужими для большинства жителей региона.

Семенов превращается в историческую фигуру регионального значения — сложно, но сочетаемую с общенациональной историей. Он теперь рядом, но не перестает быть чужим. Семеновский миф становится частью ностальгии по исчезнувшей стране, уже не казачьего, а Советского Забайкалья. Армейский фольклор, исторический роман[609], разрешенные воспоминания белогвардейцев и интервентов не дают этой истории исчезнуть, но и лишают ее мессианского пафоса. В новых условиях память о трагических событиях Гражданской войны создается рамками асимметричного примирения[610], где ключевым остается вопрос об отношении к СССР. На наших глазах фактически создается механизм возвращения и легитимизации советского прошлого как целостного имперского проекта и победы над леворадикальным безумием революции и Гражданской войны. Это объясняет и перенос общественного внимания с Ленина на Сталина, и одновременную героизацию белой и Красной армии.