Форпост. Беслан и его заложники

Свечи на асфальте

Женщины, которые стояли 8 июня 2005 года на площади напротив парламента с портретами своих погибших детей, как и Дзасохов, считали, что Россия обретает величие и могущество – но не вместе с Осетией, а за ее счет. Одна из них, Элла Кесаева, так и сказала мне: «Это могущество на крови наших детей». Рядом с ней стояла ее сестра Эмма Тагаева-Бетрозова. 1 сентября на школьную линейку пошли ее муж и двое сыновей. Бетрозова убили в первый же день, в первый час захвата. Его расстреляли на глазах у его детей. Сыновья тоже погибли. Эмма едва стоит на ногах. Если бы не сестра, она, наверное, не выжила бы. Эта борьба заставляет ее каждый день вставать и идти.

Женщины считали, что вся команда Дзасохова должна уйти. И Мамсуров тоже – как часть этой команды. Поэтому они и пришли сюда со своим протестом.

Когда чиновники выходили из парламента, чтобы отправиться на банкет по случаю смены власти, журналисты спросили их про стоящих на площади бесланских женщин. И полпред Козак ответил, что это нормально, когда есть недовольные, таково «демократическое устройство государства». Чиновники уехали на банкет, а женщины остались на площади. Они объявили голодовку и провели здесь два с половиной дня – столько же, сколько их родные были в заложниках. Некоторым становилось плохо от дневной жары, тогда им вызывали скорую.

10 июня в 13:05 они выложили свечами на асфальте слова «Школа № 1. Беслан»[28]. Эмма Бетрозова попыталась зачитать обращение, в нем были такие слова: «Мы голодали три дня. Мы знаем, что этой акцией никому ничего не докажем. Но так мы выражаем протест против беззакония и коррупции в России. Против бездарных действий республиканских и федеральных властей, не спасших наших детей». Эмме стало плохо, и ее усадили на стул. Ее сестра Элла Кесаева продолжила: «В республике коррупция, в республике мафия – Беслан состоялся именно поэтому. Те, кто сидит в этом сером доме, – все они должны уйти в отставку».

В это время тележурналисты просили Эмму сказать им несколько слов. Она тяжело встала со стула.

Это было поразительно – как они находили в себе силы разговаривать с журналистами. Им хотелось закрыться от мира и кричать в подушку, но они выходили в мир и говорили с ним. Говорили о своей боли.

– Скажите нам несколько слов, – попросил журналист, протягивая к Эмме микрофон.

– У меня никого не осталось, – сказала ему Эмма. – Мне не становится легче.

Спустя 9 месяцев после Беслана не все в Осетии их понимали. Кто-то упрекал их в том, что они занялись политикой.

Мы обсуждали это с Мариной Пак, и она сказала мне очень важные слова. «Мы никогда политикой не интересовались, – сказала Марина, – мы вообще далеки от политики. Но после теракта все мы хотели внимания, сочувствия. К нам никто не пришел. Нам дали компенсации. Думаете, кто-нибудь прикоснулся к ним? Я педагог, я жила на свою зарплату со своим ребенком, я была счастлива. Никакие компенсации не вернут мне той моей жизни. Неужели это так трудно понять? Мы ждали, что наши руководители придут и скажут: „Простите. Мы с вами“. Не пришли и не сказали».

Когда к одной из пикетчиц приехала скорая, Марина сказала, что многие бесланские жители после теракта больны и это не вылечить врачам, потому что врачи не лечат душу. Марина пошла в церковь. И это ей помогло. Я вспоминаю, как на одном из заседаний Верховного суда Северной Осетии по делу террориста Нурпаши Кулаева Марина сказала, что готова его простить. Я спросила Марину, почему она простила террориста, но не простила президента Дзасохова. И она ответила, что президента тоже простила. Ее не все поняли, а кто-то осудил. «Но это мое дело – простить или нет. И я простила. И мне сразу стало легче».

Но извинений здесь ждали не только от своих региональных руководителей. От президента России – тоже ждали. «Когда в ночь после штурма в Беслан прилетел Путин, съездил в больницу и улетел – этого никто не понял, меня это оскорбило, – Марина растерянно смотрит на серый дом. – Почему он приехал ночью, тайком? Чего он боялся? Он должен был приехать открыто, выйти к людям и сказать: „Я глава государства, я не смог спасти ваших детей, простите“. Ведь террористы пришли сюда не потому, что мы им не понравились. Они президенту вызов бросали. Они с ним счеты сводили. За него положили наших детей, а он нам ничего не сказал. Как нам жить в стране после этого?»

Все, что я слышу и вижу в этот день рядом с женщинами, одетыми в траур, навсегда врежется в мою память. И картинка, увиденная из правительственного здания, – тоже. Серое море асфальта, крошечные фигуры женщин в черном, которые кажутся такими маленькими и беззащитными, дрожащие точки горящих свечей. Даже спустя годы я помню слова Эллы Кесаевой про форпост: «Почему Россия ведет тут такую политику? Если мы – форпост России на Кавказе, как нам об этом постоянно говорят, почему к нам такое пренебрежение? Почему нам назначают человека, не спросив нас? Да, у нас менталитет другой, мы не пойдем захватывать Дом правительства, но мы не будем сидеть сложа руки».

А Эмма Тагаева сказала, глядя на свечи, горящие на асфальте площади Свободы, что она сидела дома, и воспитывала детей, и политикой не интересовалась – пока политика не пришла к ней домой. «Теперь мы не будем молчать. Хотя бы для того, чтобы потом перед собой не было стыдно. У меня сейчас ощущение, что я наконец-то сделала что-то честное».

Собрав свои стулья и плакаты, они медленно пошли домой. Свечи горели еще несколько часов, а наутро с площади все убрали.