Люди под Дождем. Избранные беседы за 5 лет

Никита Михалков «Я могу снимать где-нибудь в другой стране»

/// Анна Монгайт

На моей памяти Михалков был на «Дожде» один раз. На интервью мы шли, как на заклание — все равно он нас сделает. Но у Оли случился приступ бронхита в прямом эфире — она безостановочно кашляла, а я, умирая от стыда, пыталась разговаривать с Михалковым на серьезные темы. В результате он расхохотался так, что его 5-минутный несмонтированный смех стал анонсом повтора нашей программы. Она стала хитом и показала Михалкова — человеком, а нас не совсем адекватными, но упорными ведущими.

Также в беседе принимала участие ведущая телеканала «Дождь» Ольга Шакина.

Программа «Музы» с Ольгой Шакиной и Анной Монгайт. Самое главное культурное событие последних майских дней для нас, пожалуй, — выход в прокат фильма Михалкова «Цитадель». И впервые в истории в нашей программе всего один гость — Никита Сергеевич Михалков. От каждого вашего фильма ждут откровения. От каждой вашей фразы ждут откровения.

Михалков: Какой ужас.

Монгайт: Трудно ли жить с такими завышенными — или просто очень высокими — требованиями аудитории?

Михалков: Вы знаете, важно же, кто завышает их и зачем. Потому что когда твою планку завышают для того, чтобы доказать, что ты не можешь взять высоту — это одно дело. Когда планку завышают для того, чтобы ты попытался ее взять, и ты берешь — это другое дело. Мне кажется, самое главное — не перепутать одно с другим, потому что если ты берешь на себя некую миссию, то ты ее и тащишь. Я, слава богу, этого не делаю, хотя, как вы прекрасно понимаете, огромное количество моих недоброжелателей как раз и завышает планку для того, чтобы доказать, что я ее не беру. А у меня и целей таких нет.

Шакина: Никита Сергеевич, но, честно говоря, как ни относись к вам и к многочисленным вашим поступкам, любой ваш недоброжелатель — вам не ровня. Мы недавно обсуждали с критиком Ромой Волобуевым, что вы — такая титаническая фигура, и вам просто не с кем вступить в равный бой. Как вы себя чувствуете? Вы же один в поле воин. И я это говорю без всякой лести. Это правда.

Михалков: Вы понимаете, есть замечательная мысль, что Господь креста не по силам не дает. Тут очень важно, как ты сам к этому относишься. У меня нет желания с кем-то биться. Правда, правда, и не надо так хитро на меня смотреть!

Шакина: А вот мне кажется, что это не так.

Михалков: Я Весы по знаку зодиака.

Шакина: Хорошо, а у вас есть желание, чтобы вас кто-то уравновесил?

Михалков: А я зачем об этом должен думать-то? Вот вы можете представить, чтобы человек говорил: «Кто бы меня уравновесил?» Я живу своей жизнью, я делаю то, что мне нравится, хорошо ли, плохо ли.

Как бы ни пытались говорить, что, мол, кончился Михалков, дедушка старый, маразматик, — я делаю свое дело, и я за него отвечаю. И когда на моей картине, скажем, на «Цитадели», люди и смеются, и плачут, и потом выходят в слезах из зала — пусть они придут домой и напишут, что это говно. Но моя-то задача не в том, чтобы услышать, что про меня говорят.

Шакина: Отлично. Но тем не менее вы принимаете в расчет критические мнения? Читаете критику?

Я ЖИВУ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ, Я ДЕЛАЮ ТО, ЧТО МНЕ НРАВИТСЯ, ХОРОШО ЛИ, ПЛОХО ЛИ. КАК БЫ НИ ПЫТАЛИСЬ ГОВОРИТЬ, ЧТО, МОЛ, КОНЧИЛСЯ МИХАЛКОВ, ДЕДУШКА СТАРЫЙ, МАРАЗМАТИК, — Я ДЕЛАЮ СВОЕ ДЕЛО, И Я ЗА НЕГО ОТВЕЧАЮ.

Михалков: Я читаю критику, но я не читаю то, что сегодня называется кинокритикой. Она вообще не имеет никакого отношения к искусству. И надо было закопать на пять метров в землю, и я буду с удовольствием поливать цветы. Дело в том, что они абсолютно не занимаются разбором. Для меня это само по себе неприемлемо, потому что меня интересует та критика, в которой существует созидательное начало. Тебе может не нравиться моя картина, но ты должен почувствовать хотя бы, как это трудно делать. Просто понять: два больших фильма и 13 серий для телевидения, которые не являются обрезками того, что не вошло в фильмы. Линии, сцены, повороты, совершено неожиданные для зрителей. Если ты к этому относишься с уважением, то можешь посетовать, что не вышло, не получилось, ошибка…

Монгайт: Это странная претензия к критикам: вы не умеете снимать кино, вы не можете почувствовать, как это трудно, — а они действительно не могут почувствовать… И поэтому вы, критики, не можете трезво оценить ситуацию.

Михалков: Дело даже не в этом. Они могут чувствовать или не чувствовать. Так бывает. Они не могут не видеть масштабы — так не бывает. Когда мне говорят: то-то или то-то плохо, у меня очень простой ответ на это: ребята, ну ладно, это плохо, а что хорошо тогда? А выясняется, что хорошо — то, что собирает деньги. Деньги собирают «Яйца судьбы». Ну?

Монгайт: Вы следите за тем, как собираются деньги? Важно ли вам это?

Михалков: Я, естественно, слежу за этим, но дело в том, что мы априори должны понимать, что сегодня никакая военная драма не может окупиться сама, никогда.

Монгайт: Почему, ведь это же экшен?

Михалков: Потому что отечественные кинематографисты отучили зрителя любить свое кино. Есть люди, которые говорят: «Я вообще не буду смотреть русское кино. Я буду смотреть другое». Отучили зрителя работать в зрительном зале.

Шакина: Вы имеете в виду людей, которые снимают «Яйца судьбы»?

Михалков: Я имею в виду людей, которые снимают кино без любви к тем, о ком они говорят. Без осознания того, что констатировать мерзость легко, — а вот ты мне расскажи, что делать. И если между зрителем и экраном нет живого контакта, то кино превращается в гарнир для попкорна. Но лучше же, чтобы было наоборот, согласитесь?

Шакина: Мне кажется, когда кинематографист не говорит, что делать, а ставит проблему, кино превращается как раз в такое четко проблемное, где человек сам должен подумать.

Михалков: Назовите.

Шакина: Михаэль Ханеке.

Михалков: Ну, нет… Я говорю про русское кино. У тех-то замечательно все. Самое интересное другое: это произошло за три года. Когда я выпускал картину «Двенадцать», я был убежден, что эта картина для людей старшего поколения — 40 лет и выше.

Шакина: И все на нее пошли.

Михалков: И пошла молодежь. И тут — опа! Какое счастье! За три года мы потеряли своего зрителя!

Шакина: Каким образом?

Михалков: Именно этим. Понимаете, какая штука, если серьезно говорить, есть кино. Но когда слабая, неталантливая, нищая, унижающая человека картина обзывается арт-хаусом и становится, так сказать… ну что, нет, что ли? Ну скажите, что вы морщитесь?

Шакина: Что именно сказать? Пример картины привести? «Бубен, барабан» Алексея Мизгирева, если вы видели. Мне кажется, это абсолютно не унижающая человеческое достоинство картина.

Михалков: Так я же не про все говорю.

Шакина: А о какой вы говорите? Назовите мне.

Михалков: Не могу.

Монгайт: А давайте переведем разговор немного в другую плоскость. Я хотела бы привести вашу цитату, где вы говорите, что русские критики не ценят русских режиссеров. Давайте послушаем и потом прокомментируем ее вместе с вами…

Михалков: Давайте, давайте, конечно, мне же интересно.

Шакина: Чтобы вы подискутировали с самим собой.

[Видеозапись]

Михалков: Кинокритику России, — я уже сказал это и повторю еще раз, — ее на пять метров в могилу закопать и посадить цветок сверху! Потому что в ней нет трепетного отношения к тому, что это их соотечественники работают.

Монгайт: Почему русская кинокритика должна любить русских режиссеров априори, по принципу патриотичности?

Михалков: А кто так сказал?

Монгайт: Я так поняла из вашей цитаты.

Михалков: Секундочку. Вы понимаете: разрушенная индустрия. Вы не представляете себе, что такое сегодня снимать такую картину, как «Утомленные солнцем», когда целые звенья людей технических профессий просто вымыты, их не существует.

Монгайт: Это известный факт.

Михалков: Я именно это и имею в виду. Ну, хорошо, как угодно относитесь к Никите Михалкову и к его искусству, творчеству и фильмам, но вот — русская картина на Каннском фестивале. Ее двадцать минут принимают. Что было написано на сайте кинокритиков, когда картина не получила приза? «Ура! Мы сделали это!»

Шакина: Никита Сергеевич, а вам не все равно?

Михалков: Одну секундочку. Мне не может быть это все равно. Мне может быть безразлично, кто это говорит, но мне не может быть безразлична сама тенденция. Ну, вот представьте себе французскую картину, которая попадает на Каннский фестиваль, или американскую, и когда она не получает что-то, а критика там говорит: «Ну все, ну наконец-то мы это сделали!»

Шакина: Послушайте, но дело же не в том, что вы русский режиссер и что у вас российская картина. Дело в том, что вы — фигура тенденциозная, и проект у вас амбициозный.

Михалков: Поэтому я и говорю, что это не кинокритика. Правильно?

Шакина: Я бы не сказала.

Михалков: Одну секунду. Я — человек тенденциозный, да? А есть кинокритика. Они критикуют кино или меня?

Шакина: Знаете, вы действительно настолько социально значимая фигура, что рассматривать ваше кино в отрыве от вас очень сложно.

МИХАЛКОВ: ПОТРЯСАЮЩЕ. ЗНАЕТЕ, ВЫ СЕЙЧАС НАПОМИНАЕТЕ МНЕ ПАРТКОМ СТУДИИ «МОСФИЛЬМ». ОБЪЯСНЮ. ПАРТКОМ НАПИСАЛ НА АКТЕРСКОЙ КАРТОЧКЕ КАЮРОВА: «В ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ РОЛЯХ НЕ СНИМАТЬ». ПОТОМУ ЧТО ОН СЫГРАЛ ЛЕНИНА.

Монгайт: Это именно про вас. От вас ждут исключительно событий «номер один». В свое время ожидали, что вы будете баллотироваться в президенты.

Михалков: Правда?

Шакина: Перед премьерой «Сибирского цирюльника».

Михалков: И в «Сибирском цирюльнике» меня увидели на коне в образе императора и решили, что это моя репетиция въезда в Кремль. Ну, ребята…

Монгайт: Это логично. Ведь Родина вас видит царем.

Михалков: Вы меня кем видите?

Монгайт: Мы вас видим важнейшей фигурой в российском кино. Поэтому впервые в истории вы у нас в программе единственный гость. Мы просто не можем посадить никого рядом с вами.

Шакина: Я вас вижу титанической фигурой и при этом приятным человеком в очках.

Монгайт: Мы даже обсуждали перед началом программы, как бы так с вами провести интервью, чтобы не поддаться вашему обаянию и быть трезвыми серьезными людьми.

Михалков: Вы что, серьезно?

Монгайт: Абсолютно.

Михалков: Скажите, пожалуйста, — мне жутко интересно, — а как это вы делали? Как вы убеждали друг друга, чтобы не поддаться обаянию?

Шакина: Мы репетировали. Мы посадили перед собой человека и сказали: вот это Никита Сергеевич Михалков. Как мы будем себя с ним вести?

Михалков: Это самое интересное как раз — вот что вы делали, когда вы посадили человека?