Музей «Шпионский Токио»

История о том, как красноармеец, чекист и панцирный демон Японию изучали

Экспонат № 35

Книга Л. В. Рубинштейна «Тропа самурая», 1934 год

В 1924 году журнал «Восточные сборники» опубликовал первый опыт Кима в качестве переводчика – Роман Николаевич переложил на русский язык несколько новелл не известного тогда еще у нас писателя Акутагава Рюноскэ и написал предисловие к своему переводу – надо признать, весьма слабое. В 1927-м вышла книга Пильняка «Корни японского солнца: Путевые впечатления» с комментариями Кима «Ноги к змее», где Роман Николаевич заявил о себе как серьезный и нестандартно мыслящий японовед с отчетливыми корейскими корнями в изучении темы. Затем агента «Мартэна» завертело в вихре бурной чекистской жизни, но литература не просто оставалась важна для Кима. Ее в его жизни становилось все больше. Не случайно и в зале «Мартэн», где, кстати говоря, хранятся и экземпляры тех самых «Восточных сборников», и первое издание соавторской работы с Пильняком, книгам отдано особое и немалое место. И не только книгам самого Романа Кима. Следующий рассказ – о том, как работа другого автора создала серьезную угрозу для жизни и благополучия нашего героя и как он ее сумел избежать.

В 1934 году по страницам журнала «Знамя», ставшего официальным рупором свежесотворенного Кремлем и Максимом Горьким Союза писателей СССР (Союз советских писателей), прокатилось эхо спора двух начинающих литераторов, «выступивших на тему Японии». В роли непримиримых противников выступили Лев Владимирович (Вольфович) Рубинштейн, только что принятый в Союз писателей (по рекомендации в том числе самого Виктора Борисовича Шкловского), и Роман Николаевич Ким, которому до обретения заветной красной книжечки оставалось еще 13 невероятно тяжелых лет. Впрочем, у последнего в то время уже имелась другая красная книжечка, не хуже, чем у Шкловского и Рубинштейна, но те об этом еще не знали. Причина конфронтации: только что состоявшаяся публикация книги «Тропа самураев», хвалебные отзывы на нее критиков и абсолютно разгромная рецензия Романа Кима в газете «Вечерняя Москва» от 26 апреля 1934 года. Поскольку экземпляр «Тропы самураев» есть в нашем музее, возьму на себя ответственность поддержать Романа Кима и заявить: книга плохая. Такой она выглядит сегодня, и такой же она казалась почти столетие назад. Но только тем, кто не оценивал незнакомую страну и ее армию с классовых позиций, а тем, кто понимал, в чем разница между Японией, описанной Рубинштейном, и Японией настоящей. Понимали не все, и Роман Ким сразу перечислил некоторых из тех, кто не понял: «Часть критиков… наградила роман эпитетами в превосходной степени: “роман проникает в сокровенную сущность японской армии”, “сослужит большую службу нашему командиру при изучении японской армии” (П. Уральцев, “Кр. звезда”), книга, “буквально открывающая армию вероятного противника”, “ценная военно-политическими познавательными элементами” (Вишневский, “Лит. газета”)».

По тону Кима видно, как он взбешен и самой поделкой, и тем, что ему приходится ее разбирать. А сделать это надо, потому что отзывы опасные: если кто-то решит, что японская армия действительно выглядит и готовится так, как это описал Рубинштейн, подобная вера в сказки может стоить жизни. Не в силах сдерживать в рамках рецензионных приличий, Ким рубил:

«Автор злоупотребляет экзотикой… Откуда это? Может быть, из письмовника психиатрического санатория в Сугамо? <…>

Особенностью рубинштейновского романа является, пожалуй, огромное количество веток клюквы, висящих над страницами…

Лакированные небылицы. Не надо приписывать японской военщине несуществующих глупостей. У них достаточно своих, настоящих…» и так далее.

Но удивительнее всего в этой рецензии ее финал. Точнее, то, что редакция «Вечерки» поместила ниже, под подписью Кима:

«Предоставляя место т. Киму, редакция считает, что отмеченные критиком недочеты романа Л. Рубинштейна не зачеркивают основной ценности этого произведения, которую и т. Ким считает бесспорной (курсив мой. – А. К.)».

Легко представить, что Роман Николаевич, увидевший в публикации такое «послесловие», оказался потрясен им еще больше, чем неуклюжей поделкой Рубинштейна, и, вероятно, слухи о неудовольствии Кима быстро достигли ушей «правильных людей». Во всяком случае, роль рефери в заочном поединке между Кимом и Рубинштейном вызвался исполнить не кто-нибудь, а известный литератор и авторитетный критик Виктор Шкловский, автор ушедшего в народ выражения «по гамбургскому счету», означающего «бескомпромиссно, всерьез, по справедливости».

Виктор Шкловский, выступивший в сентябрьском номере «Знамени» с большой нравоучительной статьей под названием «Что мы знаем о Японии»{120}, сегодня известен либо благодаря все тому же «гамбургскому счету», либо тому (может быть, даже более), что стал прототипом одного из героев булгаковской «Белой гвардии». Амбициозный, но старомодный Михаил Афанасьевич не любил дерзкого, авантюристичного по натуре, однако быстро научившегося осторожности Виктора Борисовича. К тому же, как говорят, они были соперниками в делах сердечных, и в результате Шкловский превратился в Шполянского – важного, но «темного» персонажа «Белой гвардии», прапорщика автопанцирного дивизиона (то есть подразделения броневиков) с лицом, вымазанным машинным маслом и с демоническими бакенбардами: «Он молод, однако ж мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним».

В отличие от фантазийного Шполянского реальный Шкловский воевал в Первую мировую, был ранен в живот и получил Георгиевский крест из рук генерала Лавра Корнилова. Участвовал в Февральской революции и Гражданской войне, будучи убежденным эсером и противником большевиков. Скрывался от последних в психиатрической больнице, работая над теорией прозы (возможно, в те времена там было самое подходящее для этого место в стране). Виктор Борисович вообще всегда, несмотря ни на какие перипетии – ни в личной жизни, ни в мировой, много занимался теорией литературы, писал. Еще в 1916 году он стал одним из создателей ОПОЯЗа – Общества изучения поэтического языка, тесно общался с футуристами, был дружески близок с Владимиром Маяковским, пытался эмигрировать (брата, тоже эсера, расстреляли в 1918-м), однако так и не нашел себе места среди «бывших». Вернулся в, как некоторые тогда говорили, Совдепию, в 1923-м и, вовремя покаявшись в недостаточном внимании к марксистским установкам по линии литературоведения, за следующие десять лет вырос в заметную и авторитетную фигуру советской литературной критики. Поездка с группой других советских мастеров культуры на строительство Беломорско-Балтийского канала упрочила положение Шкловского в высоких писательских кругах, хотя сам он, навестивший во время чекистского круиза сидевшего в лагере другого своего брата-эсперантиста, почувствовал себя «живым соболем в меховой лавке»{121}.

Соболя в этом афоризме Шкловского часто подменяют в пересказах лисой, и совершенно напрасно – ему бы не понравилось. Виктор Борисович цену себе знал, писательский мех выбирал статусный, подороже. В разборе японоведческих познаний молодых писателей он выступал как признанный мэтр, хотя, кажется, не всегда ощущал себя достаточно уютно в этой роли. Возможно, потому что был ненамного старше противников по возрасту (Кима на четыре года, Рубинштейна – на 12). Порой Шкловский даже пытается, несколько неуклюже, сгладить менторский тон дружеским подбадриванием соперников, особенно Романа Кима, который явно «проигрывал» (с точки зрения «соболя») в заочной дуэли.

С Романом Николаевичем Виктор Борисович был знаком как минимум с весны 1929 года, когда писал Юрию Николаевичу Тынянову: «Просится в ОПОЯЗ один кореец, “опоязовец” Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку. Под названием “Ноги к змее”…»{122}

По состоянию на 1934 год в списке публикаций «одного корейца» значились не только «Ноги…» и уже довольно многочисленные переводы, печатавшиеся в том числе и в «Знамени», но и вполне самостоятельное исследование современной японской литературы «Три дома напротив, соседних два». Однако разбор творчества Кима Шкловский начинает не с «Корней…».

В 1933-м вышел русский перевод книги Фредерика Льюиса Эллена (Аллена) «Только вчера», и чуткий до мелочей Виктор Борисович счел эту книгу образцовым примером того, как особое внимание к «второстепенным признакам» должно помочь автору раскрыть любую заявленную тему. Даже если автор в теме и не разбирается вовсе. Примером такого добросовестного – по Шкловскому – отношения к деталям он называет творчество своего попутчика по «канальному туру ОГПУ», молодого литератора Григория Гаузнера (умершего от туберкулеза незадолго до выхода статьи). Побывавший в 1927 году в Токио Григорий Гаузнер, пишет Виктор Борисович, «…написал рассказ “Гаузнер у японцев”. Он пережил этот японский дух, ходил по гибким полам, восхищался тем, что в японской фразе глагол на конце, восхищался всеми теми второстепенностями, которые заменяют для иностранцев или для собственного обывателя знание страны.

Потом Гаузнер рассердился и узнал, что самое простое понимание страны, то понимание, которое ему давал корреспондентский билет “Нашей газеты”, выше этого знания японского духа. Тогда он разбил какую-то фарфоровую вещь о потолок, потому что полы в Японии слишком мягкие…».

Дав пример гаузнерского вскрытия сути вещей о твердый японский потолок, Шкловский, никогда в Японии не бывавший и тамошних потолков не видавший, переходит непосредственно к критике Кима. «Соболь» сразу совершает обманное движение пушистым риторическим хвостом, обращая внимание читателей на то, что если Борис Пильняк не только написал «Корни японского солнца», но затем и «разоблачил» их, покаявшись в «Антикорнях» в своем недостаточно пролетарском отношении к японским реалиям, то Роман Ким ничего такого не сделал. Он лишь выступил комментатором к первым, теперь уже разоблаченным откровениям Пильняка. А раз комментарии эти (глоссы) настолько важны и обширны, что получили свое название – «Ноги к змее», вынесенное вместе с фамилией Пильняка на обложку книги, то не пора ли покаяться и Киму?

Сам Роман Николаевич в комментариях к Пильняку держался подчеркнуто скромно, разъясняя, что «ноги к змее», в соответствии с древней дальневосточной мудростью, всего лишь «то, что не нужно, в чем нет необходимости». Шкловский точно подбирает аналог в русскоязычной мудрости – «пятое колесо» – и хвалит: глоссы Кима – «превосходные примечания». Но чем же они хороши? Деталями, считает верный элленовской концепции Шкловский. Он легко соглашается с утверждением Кима о ненужности глосс, именно потому, что это всего лишь детали, лишенные классового подтекста по вине недостаточно подкованного по части идеологии автора.

«Здесь есть великолепные второстепенности об японской стыдливости, – передает Шкловский слова Кима, – о культе лисицы, китайских иероглифах, дороге цветов, Пильняке, землетрясениях – и в конце совет: взять две дельные методологически выдержанные книги “Япония” проф. О. Плетнера и “Япония в прошлом и настоящем” доцента К. А. Харнского. Всякий, кто честно прочтет эти книги, может со спокойной совестью выступить на следующий день в Политехническом музее на Лубянке с публичной лекцией на тему: “Судьбы японского капитализма, или Куда идет Япония”. Успех гарантируем».