Уход на второй круг

29

Уход на второй круг — это маневр, выполняемый экипажем воздушного судна при принятии решения о невозможности захода на посадку. Читал, готовился, думал. Пытался понять.

Который круг по счету совершаем мы с тобой? Я ни черта не смыслю в пилотировании, но однажды уже переживал страх потерять тебя. Вот так в один момент. Тогда мне казалось, что страшнее быть уже ничего и не может. Ты помнишь? Упавший самолет, я тащил тебя до машины, а потом пытался накормить макаронами?

Иногда я думаю, каким сейчас застал бы нас этот день, если бы не тот самолет.

Я не жалею. Слышишь? Не жалею и никогда не пожалею. Если ты не смогла приземлиться, то я без тебя едва ли смог бы лететь. Я на земле. Здесь безопасно. Было безопасно до встречи с тобой. У каждого человека свой кокон, в котором он прячется от жизни. Мы с тобой не исключение.

А еще у тебя волосы теплого цвета, и я до сих пор помню их запах.

Черт…

Сейчас октябрь, Ксень. Октябрь. Больше года прошло с тех пор, как мы познакомились, представляешь? Я забыл точную дату. Знаю, что в сентябре. Так много забывается, важного. Но главное все-таки осталось — как же ты взбесила меня! Ты и сейчас меня бесишь. Разве вычеркивают людей? Выбрасывают, как мусор? Я — кто я для тебя? Мусор? Мне казалось, что, если я стану любить тебя сильнее и лучше, ты не захочешь уходить. Люди не бросают тех, кто их любит. Недостаточно любил? Или непростительно разворошил твой кокон?

Впрочем, признаю́, неправ. Мне было непросто с этим смириться, потому что мириться с собственной неправотой сложнее, чем с чужой несправедливостью. На это у меня ушел не один месяц. Может быть, и правда, стоило любить тебя сильнее и лучше. Искать, когда ты ушла, а не предоставлять в конечном счете решать все самой. Что ты могла решить, когда у тебя и выбора не было? Должен был сам догадаться. Я много чего должен был, чтобы не потерять тебя.

И я ничего не смог.

Не цветут хризантемы весной. Я помню, что ты их любишь. Сейчас я бы заваливал тебя ими, потому что ты их любишь. Позволила бы ты это после всего? Ты ведь пришла. Я бы жизнь отдал за то, чтобы знать, зачем ты пришла. И вместе с тем, я это знаю. И тебя я знаю.

Я не знаю только правильного ответа на твои вопросы. Ни одного такого, после которого ты осталась бы со мной, когда все уже для себя решила. Но я тоже решил. Хочешь правду — будет тебе правда.

Полтора года прошло будто в вакууме, где у времени другой ход. Его почти не было. Вставать и ложиться, и куда-то ежедневно двигать собственное тело. Мне хотелось бы понять, как у тебя хватало сил делать все то же самое, но при этом жить. Я не смог.

Но этих полутора лет мне оказалось достаточно, чтобы осознать: а я понятия не имею, был ли шанс у Тарасенко. Выжил бы твой муж или нет при любых других обстоятельствах. Я не нахожу своей ошибки. Но, может быть, ошибка была в том, что я считал себя неуязвимым. Никогда не рисковал без надобности, работал стерильно, как по учебнику. И слишком уж полагался на собственные руки. Но я не знаю, жил бы он или нет, если бы попал к другому врачу. Или если бы его привезли хоть на десять минут раньше. Или если бы я был расторопнее. Я не знаю. Сегодня я уже ничего не знаю, хотя мне очень хотелось бы оправдаться перед тобой.

Ксень, если бы я был Богом, то твой муж сейчас был бы с тобой. Клянусь. Я бы не забрал его у тебя. Даже сейчас, после того, как узнал, как это — когда ты в моей жизни… Я бы не забрал — еще и потому что я редкостный эгоист. С мертвыми не соревнуются. А с живыми можно. Вероятно, у меня появились бы шансы?

Иногда я думаю, как бы это было. Тарасенко жив. Я спас его. Он лежит у нас в институте, а ты приходишь его навещать. С апельсинами, для смеху. У тебя есть он, а у меня есть Вера. Нас больше не делят ни наши этажи, ни воздушные пространства, ни гибель твоего мужа. Выходит какая-то чепуха, вроде кубика Рубика, который никогда не сложится. Я не умею их складывать, так и не научился.

Но вот сейчас, когда ты здесь, когда ты пришла, я знаю точно, что мой уход на второй круг не меняет главного. Когда-то я не хотел отдавать тебя ночи. Сегодня смерти я тебя не отдам. Если тебя не будет — не останется ничего, за что я мог бы цепляться. Я и не стану, не захочу. Мне хватило и первого круга, чтобы понять — я взлетел, но без тебя мне не приземлиться.

***

Он старался проговаривать то, что делал. Проговаривать, чтобы думать, что все происходит так, как всегда. Он и раньше, бывало, произносил вслух — для ассистентов, для медсестер. Привычка из прошлой жизни. Сейчас эта привычка стала спасением. Рабочий материал. Тело человеческое — это рабочий материал. Ксения — это рабочий материал.

Рабочий материал с верхним давлением в 60 мм рт. ст. Нижнее не определяется. Перелом левого бедра. Шок третьей степени.

Эндотрахеальный наркоз. Переливание крови. Белое — не ее — лицо, расплывающееся перед глазами. Трубка изо рта.

Парамонов стиснул зубы. Срединная верхняя лапаротомия. Выкачать жидкость из брюшной полости. Убрать сгустки.

И звоном в ушах возглас ассистента:

— Охренеть!

— Качай.

Локализация источника кровотечения. Осторожная пальпация. Печень. Наверняка печень. «Как тогда», — пальнуло в мозгу. И пальцы чуть вздрогнули, а Глеб не имел на это права. Не сейчас. И никогда.

— Две трещины, размозжение переднего края поверхности. Селезенка… тоже. Порыв капсулы.

— Готовимся к спленэктомии?

— Погодь!

— Крови литра два.

— Заткнись и закрой селезенку. Сейчас шьем печень.

Тампон. Зажимы. Захват поврежденных сосудов. Лесина рука, удерживающая кровь. Парамонов шил, слушая звук кардиомонитора. Бьется. А раз бьется, значит, бьется и он — за нее.

Первая трещина.

Вторая.

Зафиксировать сальник.

— Есть.

Голова — компьютер. Он — машина. И только алое и горячее, заливающее руки, — живое и настоящее.

— Селезенку будем спасать. Патологий не вижу.

Бузакин послал бы к черту, и все это знают. Вырезал бы к едрене фене, чтобы не возиться.

Оба его ассистента молчат. Молчат, потому что верят или потому что он хирург, а они — подмастерья? Глеб не молчал. Никогда не молчал. Даже в ассистентах, вчерашним интерном не молчал. Самодовольный идиот. Когда-то он всерьез противопоставлял себя богу. Сейчас — не знал, каким богам молиться. Но это будет потом. Не тогда, когда ее жизнь продолжает биться в его руках.

На тридцать пятой минуте операции жизнь биться перестала.

Оборвалась.

Прекратила ход собственного времени. Ксенька взлетела. Глеб не приземлился.

И думал, что умер.

Целых четыре с половиной минуты реанимационных мероприятий Глеб думал, что умер.

Это не он четко и сухо командовал в операционной. Не он наблюдал за действиями реаниматолога, проводившего дефибрилляцию. Не его руки в какую-то секунду вцепились в ее ладонь, пока ей делали массаж сердца и когда вводили эпинефрин. Было плевать — заметят или не заметят. Какая теперь-то разница? Если бы можно вот так, через касание, перелить жизнь… Если бы в нем самом все еще оставалась жизнь, он дарил бы ей хризантемы весной.

— Есть пульс.

Вдох.

— Заканчиваем.

Выдох.

Сердце стучит. У кого из них двоих стучит сердце? Почему-то сейчас кажется, что оно у них одно, общее. Вот и стучит так, что слышно. За обоих старается.

Почки целы. Забрюшинную гематому слева ревизии и опорожнению не подвергать. Подвести дренажную трубку.

— Все, зашиваем.

Последние движения четкие и отлаженные. Как десятки раз до этого. Пять-шесть операций в день. Ночные дежурства. Эта ночь — без происшествий, в отличие от утра, в которое он чуть не лишился рассудка. Из операционной Глеб выходил, испытывая опустошение такой силы, что почти не понимал, на каком свете теперь находится. Пустота была везде: в голове, в сердце, в прошлом и будущем. Не было ничего, кроме настоящего момента, в котором Ксения пока еще оставалась жива. Прежде он знал, что у него есть сегодня и немножечко завтра. Теперь все сосредоточилось на одной минуте — нынешней.

И это, черт подери, было несправедливо!

С той самой секунды, как она ступила на зебру, справедливость куда-то стремительно исчезла.

«Как тогда», — полыхнуло в нем снова. И он остановился, прислонившись к стене больничного коридора. Откинул на него голову, пытаясь остудить. Но то, чего он не позволил себе в операционной, прорывалось сейчас. Сколько она протянет? После случившегося — сколько? В ней сил почти не осталось. Едва она ступила на зебру, сопротивления не стало. Откуда ему взяться теперь? На полном ходу. На полном ходу сбитая серебристой евробляхой с тонированными стеклами.

«Буду считать себя случайно попавшим под танк».

Хватит.

Ужас, которому он не позволил овладеть собой тогда, в первое мгновение, когда мчался через улицу к сбитой на дороге прохожей, затапливал его существо сейчас. Потому что сбитая прохожая — это его Ксенька. И потому что она умирала.

— Вот это адреналин, — раздалось за его спиной.

Парамонов медленно обернулся и посмотрел на Лесю, узнавая и не узнавая ее. В заляпанном кровью стерильном халате, не снятом еще там, в операционной, мнущая в руках маску. Как пьяная. Или это он?

— Адреналин ловят в другом месте.

— В любом случае… в любом случае, ты круто отработал.

— Если она выживет, это будет чудо…

— Я знаю. Но зато там теперь над бедром колдуют. Если бы не ты, то травматолог сегодня отдыхал бы.

— А я, сволочь, не утроил Тарасу выходной.

— Сволочь, — согласилась Леся.

— Надо узнать, что случилось… найти родных.

— Это не твоя забота. Тебе домой надо, спать.

— Ну да…

Он кивнул, отлепился от стены и медленно побрел по коридору. Было тихо. Так тихо, что тишиной можно захлебнуться. Потом обернулся и с усмешкой спросил:

— Ты когда-нибудь оперировала рыжих?

Лесины брови подлетели вверх.

— Не доводилось.

— А примету слышала?

— Парамонов, ты в приметы веришь?

— Нет… у них болевой порог выше. И анестезия на них плохо действует… — он сделал «страшное» лицо и загробным голосом протянул: — Увидишь рыжего — беги-и-и-и!

— Да что с тобой, а?!

Ничего. С ним — ничего. Он молча развернулся и направился в приемник. Ноги понесли сами. Шаг за шагом — только не отпускало ни черта!

— Пациентку сбитую оформили?

Лада Сергеевна подняла глаза от бумаг и сняла очки. Сегодня она на окошке, спокойная и собранная, как они все — для кого земля не рванула с оси. Когда Парамонов влетал в приемное отделение с утра, в окровавленной куртке, отдавая распоряжение готовить операционную, она смотрела едва ли менее флегматично, чем сейчас.

У него смена окончилась еще бог знает когда, а он все копошится. Дитя неразумное. Лада Сергеевна пожала плечами и ответила:

— Кое-как, при ней ни документов не было, ничего.

— А телефон?

— На коде, заблокирован.

— Ясно.

Несколько секунд Глеб стоял, потирая переносицу. Потом поднял голову и отчеканил:

— Басаргина Ксения Викторовна, 29 лет. Адреса, правда, не знаю.

Одна ее бровь чуть приподнялась. Вторая осталась на месте.

— Что с тем козлом — видели? — мрачно спросил Глеб.

— Удрать хотел, люди не дали.

— Ясно.

— Тварь малолетняя, — дала свою сдержанную оценку Лада Сергеевна, но думать о том, как будет свежевать этого укурка, Парамонов решил потом.