Уход на второй круг

05

Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего — с кошмара.

У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.

Они ей и снились — свет, тепло… Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце — откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер — которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.

Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим — чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.

Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.

Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?

Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.

Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.

После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.

Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.

Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.

Цель.

Ее цель.

В другом.

И она добьется.

Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.

Решительно скинув с себя одеяло, Ксения резко села. И больше не отвлекалась от намеченного. Полтора часа на тренажерах, бассейн, пособие по гироскопическим приборам. И ровно в пятнадцать ноль-ноль она переступала порог родительской квартиры, вручая Киевский торт маме и целуя в щеку отца.

Ничего нового, все по заведенному уже много лет порядку. Как они хотели, чтобы она вернулась домой, к ним! Всерьез уговаривали. А получили только воскресные обеды да звонки. И эти проклятые Киевские торты, которые так любил папа. Их жизнь отличалась потрясающей стабильностью, в отличие от жизней их детей. Кто кого компенсировал?

— У нас дегустация вишневки, так что ты сегодня ночуешь! — объявил отец уже с порога, отбирая у Ксении пальто.

— У меня завтра Вильнюс, — сказала дочь, разом отказавшись и от одного, и от другого.

— Между прочим, не знаешь, что теряешь!

— Ну, кролика хоть будешь? — вмешалась мать. — Или еще и диета какая-нибудь?

— Допустим, знаю, — улыбнулась Ксения отцу и глянула на мать. — А кролика буду, только не целого. Дениса еще нет?

— Задерживается, — пожала плечами Маргарита Николаевна и моргнула подкрашенными глазами. Глаза у нее были еще совсем молодые, лучистые. Похожие на Ксюшины и не похожие одновременно. — Но это и к лучшему, — добавила она. — Я с тобой поговорить хотела.

— Ясно, — вздохнула Ксения, почти уверенная в теме предстоящей беседы. — Может, чего помочь?

— Нет, все готово. Что там у тебя на работе?

— Да нормально все.

— Да? А с учебой? — мамина бровь чуть изогнулась.

— Пока про оценки не узнает, на кухню не пропустит, — крякнул отец. — Вообще из прихожей не выпустит.

— Вам про что интереснее — про демпфирующие устройства или дескрипторы языковой компетентности? — спросила Басаргина с таким видом, будто и впрямь намеревалась начать лекцию.

— Это твоя будущая кандидатская? — принял заинтересованный вид Виктор Антонович.

— Папа!

— А что папа? А папа ничего! Фигеет, какая у него дочка умная.

— И поэтому готов дочку голодом уморить? Или мы Дениса ждем?

— Денис задержится, — вставила мать. — Иди руки мыть! И на кухню.

— Да помню я, что он задержится, — пробурчала Ксения и ретировалась в ванную.

Медленно мыла руки, разглядывая себя в зеркале. Знала, чем отличаются ее глаза от материных. Не было в них ни молодости, ни задора. Обыкновенные приборы наблюдения. Только почему это должно кого-то беспокоить, если ее не беспокоит. Ее, Ксению Басаргину, вполне все устраивает. Почему не устраивает родителей?

Когда пришла на кухню, отец уже сидел на своем месте во главе стола, на котором еды было на семью раза в три больше, чем их. Даже при условии, что Дэн ест за двоих. Да и отец не сильно отстает от сына. Ксения расположилась на диване, пока мать что-то переставляла в холодильнике. Виктор Антонович же уперто протирал рюмки под свою вишневку.

— Сколько в Вильнюсе пробудешь? — поинтересовался он не без сожаления. — Как обычно. Послезавтра обратно.

— Действительно как обычно, — трагично изрекла мать, вылезая из холодильника. — Ни тут, ни там. Жизнь через день.

— Это моя работа.

— Да кто ж против работы-то? Знали, куда тебя учиться отпускали. Захотела девочка летать, с крыльями родилась. Ксюш, а теперь твои крылья — они где?

— На самолете, мам, — с улыбкой отозвалась Ксения.

— Не смешно.

— А у Ксении чувство юмора твое, Рит, — усмехнулся отец.

— Ты правда так считаешь? — Маргарита Николаевна фыркнула и снова перевела взгляд на дочь. — Оставим в покое самолеты. Хотя я о них в последнее время слышать не могу. Но допустим, это твой выбор. Что там у тебя еще. Аспирантура эта. Объясни мне, пожалуйста, зачем? Нет, я не против! Это повод для гордости. Но тебе — вот тебе это зачем? Что там у тебя еще в твоем вечном расписании? Спорт. Бассейн этот. Машина. Ты даже кота завести не можешь себе позволить!

— Ты прекрасно знаешь, зачем мне аспирантура, — терпеливо ответила дочь. — А вот зачем мне кот, а?

— Хорошо. Не кота. Мужчину. Тебе двадцать восемь лет!

— Это же не приговор.

— Нет, Ксюш, не приговор, — выдал отец. — Двадцать восемь и одна — это диагноз. Дальше без меня.

И с этими словами он забрал с холодильника пачку сигарет и отправился на балкон, курить.

Маргарита Николаевна проводила его взглядом и добавила:

— И он прав! В конце концов, любовник у тебя должен быть, а!

— Да никому он ничего не должен, — Ксения вздохнула и демонстративно принялась накладывать себе салат.

— Ксения! Ну ты же понимаешь, о чем я!

— Не понимаю! Не понимаю я твоего желания уложить в мою постель любого.

— Ну почему любого, а?! Почему любого! Найди себе кого-то, кто понравится. Его и уложим.

— А мне никто не нравится.

— Вот! Вот в этом и корень зла! В двадцать восемь лет должен кто-то нравиться! Так не бывает, чтобы не нравился. Господи, Ксюш, даже мне до сих пор кто-то иногда нравится, это совершенно нормально!

Ксения долго жевала, обдумывая, что бы такое сказать матери. Обижать нельзя, но и от подобных бесед она устала. Не нужен ей никто! Никто не заменит… А мама все равно не уймется. Заведи мужика — станет твердить о детях.

— Я ничего не имею против Шона Коннери, мам, — наконец, заговорила она. — И даже разделяю твои симпатии.

— Ксюша!

— Пааа! — крикнула та. — Давай свою вишневку… двадцать капель.

— Ксюша, уже прошло столько времени, хватит уже! — рассердилась мать, переходя черту.

— Не хватит! — жестко ответила Ксения. — И это мне решать, «столько» прошло времени или нет.

— Кому от этого легче? Ему от этого легче? Нам? Его родителям? Или тебе? Ради кого ты жизнь изображаешь? Нам не надо!

— Я не изображаю. Это и есть моя жизнь. Даже если она тебе не нравится.

— Дурочка! Мне не нравится, что ты одна. Ты темп взяла, при котором свалишься когда-нибудь. А тебя даже поймать некому!

— Просто так — не вижу смысла. А все остальное — предательство.

— Очнись! Какое, к черту, предательство! — раздалось от двери. На пороге снова нарисовался отец. Который, конечно, слышал каждое слово. — Некого предавать! Возвела памятник, про себя не помнишь, от себя отказываешься! Идеалистка!

— А вы? Меряете все обывательскими мерками.

— Ну давай, обвини нас в мещанстве. А то, во что ты превратилась, нас, по-твоему, волновать не должно?

— Ужасно интересно, во что же я такое превратилась? — фыркнула Ксения.

— В робота, — сообщила Маргарита Николаевна. — Ты хоть что-нибудь чувствуешь?

Дочь посмотрела на нее, потом на отца и снова перевела взгляд на мать.

— Чувствую, — сказала она негромко. — Чувствую обиду, что самые близкие мне люди предпочитают, чтобы я трахалась направо и налево или бухала, как… сантехник. Это что? Пресловутая широта славянской души? Стремление жалеть заблудших?

Ее выпад определенно произвел на родителей эффект. Отцовские брови подскочили по лбу к самому мыску волос, а Маргарита Николаевна всплеснула руками и обреченно рухнула на диван возле Ксении, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Впрочем, с эффектом она справилась быстрее Виктора Антоновича. Видимо, когда легкие наполнились достаточным количеством кислорода, а кровь погнала по сосудам эритроциты с удвоенной скоростью, мать тихо прошипела:

— Ты сама слышала, что сказала? Неужели, по-твоему, желание, чтобы ты начала нормальную жизнь, похоже на то, что мы хотим, чтоб ты… с кем угодно? Ну неужели мужчин мало, ты же умница, Ксюша!

— У меня нормальная жизнь. Я хорошо зарабатываю, не сижу на вашей шее, учусь, занимаюсь спортом. Что ненормального?

— И ты счастлива? — так же негромко спросил отец. Просто так спросил. И одновременно тяжеловесно, как он умел. Будто куда-то внутрь нее смотрел.

— Почему нет? — пожала плечами Ксения. — Для многих такое — мечта всей жизни.

— То есть так, да? — пискнула мать.

Ксения снова посмотрела на обоих родителей, но на этот раз промолчала. Все равно не услышат. У них своя правда, имеют право.

Молчание длилось недолго. Виктор Антонович никогда его долго не выдерживал. Окинув мрачным, не менее тяжеловесным, чем его слова, взглядом дочь и жену, он развернулся на пятках и вышел из кухни с тем, чтобы вернуться через минутку с графином с тягучим и ароматным напитком темнее рубина.

— Двадцать капель — бухать не считается? — спросил он очень серьезно.

— Не считается, — так же серьезно ответила дочь.

— Ну слава богу! Такое облегчение!

— Я соус твой любимый сделала, будешь? — всхлипнула Маргарита Николаевна.

— Буду. Спасибо, мам.

— Ну какое еще спасибо! — рассердилась мать и снова засуетилась — теперь у плиты. Переливая белую жидкость из кастрюльки в соусницу. На этом воспитательную работу можно было бы считать оконченной, если бы не второй акт, начавшийся строго с прихода Дениса. Его тоже было за что воспитывать, но в некоторой степени брату жилось несоизмеримо проще, чем Ксении. С точки зрения родителей, он себя не гробил, он просто переводил свою жизнь непонятно на что — веселился от души, одним словом.