Уход на второй круг

14

Жизнь имеет очень мало общего со справедливостью. За нее цепляться смысла нет, когда под влажноватыми от пота пальцами ощущается шероховатая простынь, такая же, как всегда, но сейчас чуточку более значимая — можно рискнуть и попробовать зацепиться за нее, как за реальность, которая все ускользает. Странное и одновременно очень простое, пришло понимание — сейчас ничего другого не надо. Когда снова накатит кошмар — сжать ее пальцами. И станет чуточку легче.

Предощущение витало в воздухе, пока он бродил коридорами памяти. Длинными, узкими, холодными. Казенного синего цвета, как стены больницы. А потом пришли голоса, врастающие в него опухолью, пускающей корни в голове. Неоперабельной опухолью, которую ни один специалист не станет трогать. Слишком опасно.

«Ты зарезал, да? У тебя это… У тебя, да?»

«У вашего сына разрыв печени с отрывом связки и печеночных вен. Сильная кровопотеря, мы сделали все, что могли».

«Все так говорят… А он даже курить просил, шутил с врачами! Они сказали».

«Шок, так бывает».

«Какой шок? Он крепкий, как бык! А ты зарезал».

«Сёма, не надо, Сём!»

«Да зарезал, Зина! Он зарезал! У него под ножом!»

«У него шансов почти не было, вы понимаете?»

«У всех есть шансы, пацан! Только ты ему их не оставил! Сыну моему не оставил!»

«Сёма, пожалуйста!»

«Это не так!»

«Да я тебя засужу, ясно? Засужу к собакам!»

«Семен Евгеньевич! Ну перестаньте! Теть Зин, уходите, а! Я сам».

Потом были шаркающие шаги, крики, угрозы — все удаляющиеся. И каждым звуком вколачивающие в него по гвоздю. Ни одного живого места. А следом — наступившая тишина до свиста в ушах.

«У него не было шансов, я его не убивал», — попытка оправдать себя — перед этим светловолосым гигантом напротив или перед собой? Если повторять достаточно часто, то можно поверить.

«Да? У меня вот другое мнение. Я его сюда живого вез. В сознании. Живого, бл*!»

«Ну хотите, подавайте в суд, пусть расследуют».

«Думаешь, прикроют? Так хрен. Не тот случай, хирург. Вы тут друг за друга, все покрываете, считаешь, у нас по-другому? Я от вашей больнички камня на камне не оставлю, все разнесу, а ты сядешь. Гарантирую».

«Да? Ну, удачи».

И уйти самому. Шаг за шагом — в себя, в реальность, в утро, которое вступило в свои права.

Парамонов раскрыл глаза, понимая, как дико болит голова. После этих кошмаров голова болела всегда — никакое похмелье не сравнится. Впрочем, если подумать, и напивался он для того, чтобы считать, что эти боли — лишь последствия возлияний, но никак не разрушающих его ночей. Он чувствовал себя слабым. Слабым в своей вине, которая костью в горле застряла — большой рыбной костью. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

А встань с кровати — и снова можно делать вид, что прошлое не владеет им. Что довлеющее значение имеет он сам, но никогда — его сны.

Глеб медленно доплелся до кухни. Выпил воды прямо из носика чайника. И заставил себя вступить в этот день. Все-таки вступить, не давая себе поблажек.

Часы показывали 6:43. А значит, пробежка, душ, завтрак. И к моменту окончательного пробуждения он уже просчитывал вероятность завтрака с Басаргиной. Рейс из Варшавы ее авиакомпании прибывает в 8:50. Потом у нее разбор полета и какая-то ве́домая только пилотам бумажная волокита, совершенно ему не интересная. А значит, увы, им светит только обед!

За месяц — считанные встречи, но сутками напролет не вылезая из постели. Будто бы он мальчишка, впервые дорвавшийся до секса. Будто у нее до него никого не было.

Познание друг друга — физическое познание — увлекательнейший процесс. Игра, в которую оба включились с полной самоотдачей. Он и сейчас помнил ее запах и вкус. Узнал бы с завязанными глазами только по колебаниям воздуха вокруг ее тела. И ощущение обостренности чувств, как у слепого, ему нравилось. И то, как она давала ему себя, ему нравилось тоже.

Жажда не уходила — с каждым днем становилась все сильнее. Иссушала, заставляла испытывать мучительную усталость вдали от нее. Она в рейсе — а он в смене. И в это время вспоминал о ней куда чаще, чем требовалось. Намерения и побуждения давно позабылись в этом круговороте чувственности и зависающей в ожидании на неопределенное время их встреч реальности. А когда случайно вспоминал, зачем все это затеял, — откладывал на потом, на другой раз. Нафига, если все хорошо? Если только и хочется, что выдыхать ее имя, когда приезжает со своих чертовых смен и первым делом мчится к ней, едва увидев во дворе машину. Впрочем, теперь у него появился новый бонус — знать ее график. Понимать, в чьем небе она летит каждую минуту.

Он чувствовал себя машиной. Только совсем иначе, чем раньше. Мало спал, много ел, сутками на работе, сутками с ней. И при этом усталость уходила. Сковывающая члены и мозг оглушенность, которая наваливалась в непереносимости жизни, исчезла. Едва только губы касались ее губ, и ей в рот он мог горячо и влажно шептать: «Ксёны-ы-ыч». А потом, часы спустя, как машина, выключался на пару часов перед рассветом, давая хоть немного отдыха и себе, и ей.

Месяц. Такой месяц, какого у него давно не было. А может быть, никогда не было.

Месяц, подаривший ему право и возможность в выходной день забить на все дела и на ее сдержанность в реальной жизни, такую непохожую на раскованность в постели. И отправиться в Жуляны, чтоб встретить. После пробежки, душа и завтрака. Привык и не хотел отпускать. Какая-то новая плоскость, в которую он после Веры уже не попадал. Впрочем, и с ней такого в его голове не творилось от одной мысли о сексе.

В час дня Парамонов припарковал машину у аэропорта. Выбрался из нее и среди галдящих вокруг людей и прибывающих и отбывающих автомобилей стал оглядываться в поисках ее танка Инфинити. Чтобы понять: здесь она или уже уехала.

Выдохнул с облегчением: авто стояло в другом ряду, но совершенно точно было ее. А потому он забрался обратно в свой спорткар — бдеть.

Он увидел ее минут через сорок. Она сосредоточенно катила по тротуару свой чемодан, а рядом деловито шел с ней в ногу мужчина — «мечта всех баб»: высокий и в форме. Они о чем-то говорили, вернее, говорил он. Эта парочка подошла к машине Ксении, она открыла багажник, но поставить в него чемодан не успела — пилот перехватил его и отправил в машину сам. А после так же быстро и уверенно перехватил за талию Басаргину и притянул к себе. Судя по движениям Ксении, она пыталась оттолкнуть его от себя, но мужские руки держали крепко.

И все. Перекрыло. Наблюдать стало невозможно — да и что наблюдать-то? Как она выдирается?

Вспомнил себя, когда красавец в погонах летел в февральскую слякоть, держась за нос. И почувствовал, как холодный воздух еще сильнее распаляет злость. Так бывает — чтоб от холода становилось горячо?

— Твою ж мать, — гундосо выдыхал от неожиданности пострадавший, продолжая прижимать пальцы к лицу.

— Еще раз увижу — убью нахрен! — прорычал Глеб, наклоняясь над пилотом. В том, что повержен пилот, сомневаться не приходилось.

— Ты кто такой?

— Тебя не касается. Вали!

— Совсем с ума сошел, — сердито сказала Ксения Глебу и наклонилась к Фризу, протягивая руку. — Вы живой? Машина ваша далеко?

— Это твое счастье? — прокряхтел Игорь, кивнув на Парамонова.

— Типа…

— Сочувствую. Скажешь, когда надоест.

Фриз встал без ее помощи. Смерил Глеба еще одним взглядом и хмыкнул, отчего у того снова зачесались кулаки, но и отвечать смысла не видел. Не маленький. Просто смотрел, как пилот уходит все дальше по парковке. И не решался выяснять: надоест?

— Нахрена ты влез? — спросила Ксения, тоже провожая взглядом командира.

— То есть должен был не лезть? — осведомился Глеб, чувствуя, как нарастает раздражение.

— Да ты вообще ничего не должен, — возмутилась она и, наконец, посмотрела ему в лицо.

— Вот как? — так надоест или нет? Или этот вопрос теперь не актуален? Он хмуро кивнул. — И то, что он тебя лапал, меня волновать тоже не должно было?

— Во-первых, он меня не лапал. А во-вторых, по какому праву ты считаешь возможным размахивать кулаками?

— По какому праву? — Парамонов навис над ней, внимательно глядя в глаза. Нифига не находил того, что по идее должен был найти после месяца траха. И сердился теперь уже не на летчика-испытателя его нервов, не на Ксению — а на себя. Забывчивость — дурное свойство человеческой головы. Наклонился еще ниже и проговорил:

— Наверное, по тому же, по которому влез по осени в твою квартиру. Меня прет спасать нуждающихся.

— Я не нуждаюсь! — выдохнула она зло.

— Я видел другое! Прости, меня так воспитали!

— Лучше бы тебя научили включать мозг.

— То есть я еще и тупой? Ну да, естественно, — заржал он, мрачно рассматривая Ксению, — идиот, которому мозга не хватило. Только учти, я и правда никаких прав на тебя не заявлял. Я всего лишь отшвырнул хама. Или он не хам?

— Вот сейчас — ты не поймешь.

— А ты объяснять не пробовала!

— Я объясню! — рявкнула Ксения. — Ты сейчас дал в морду командиру моего экипажа. А у меня послезавтра рейс. Вот только не знаю, состоится ли он. Или меня отстранят. Что его остановит снять побои и накатать жалобу, а?

Она резко развернулась и дернула дверцу, села в кресло, завела двигатель. Парамонов рванул к ней и, не давая закрыться, выкрикнул:

— И поэтому ты терпишь шантаж? Или, может, тебя это положение вещей устраивает как плата за полеты?

— Не твое дело!

— Мое дело тебя трахать?

— Можешь не трахать, — ответила она спокойно и захлопнула дверцу, отгородившись от Глеба.

Несколько мгновений он позволял себе стоять, сунув руки в карманы куртки, смотреть, как ее машина плавно выезжала с парковки, и злиться. Злиться молча, ощущая, как эта злость продолжает распространяться по телу. В то время, как хотелось орать и колошматить вокруг все, что попадется.

Поставила на место. Ксения поставила его на место. Она сделала именно то, чего он хотел в самом начале их отношений. Еще с утра это вспоминалось как нелепица. А теперь… его поимели.

— Поимели, Парамонов, — процедил Глеб сквозь зубы. Дебильная привычка говорить с самим собой. Чего еще ждать от сумасшедшего?

У Ксении Басаргиной полеты и командир экипажа. Куда там фельдшеру, который живет на земле без кожи? Содрал с себя когда-то. Оказалось, это не смертельно. Больно, мучительно, грозит инфекциями и кровотечениями, но не смертельно. Вот сейчас царапнуло.

Их разделяли два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Тысячи метров между небом и землей и его койка на станции скорой помощи. Непреодолимое расстояние. Глеб выругался и посмотрел наверх, в непроглядную серую высь. Туда, где летали ее самолеты.

Следующее, что сделал, — ломанулся к своей машине. Запрыгнул внутрь, выхватил телефон и уставился на дисплей. Петрусь отпадает. Жена и ребенок. Илонка тоже. Даже несмотря на то, что ее-то он может трахать, чувствуя себя человеком. Какие еще варианты? Разве они есть? Он один. Выгнал всех. Молодец, чё!

Парамонов заржал в голос и долбанул по рулю. Он хотел возвращения! Он, мать вашу, хотел возвращения! Назад! В жизнь! В нормальную жизнь, где ночами его не преследуют голоса, где на него не смотрят как на мусор, где он живой человек, который много чего может и умеет. И, будучи атеистом, чувствует себя всемогущим — спасать жизнь дано не каждому.