Уход на второй круг

19

Конечно же, она знала про случившееся. Плохие новости распространяются значительно скорее хороших. Наспех позвонила родителям, но думать об этом себе не позволяла. Один раз начнешь — больше не остановишься. И тогда самое верное решение — менять профессию. А это не входило в ее намерения.

И потому — не думать. Делать свою работу, выполнять свои обязанности. Приземлиться, сдать документы. Достаточно и того, что разбор полетов вышел скомканным. Больше молчали. У Басаргиной, помимо прочего, была еще одна причина, из-за которой она не замечала происходящего. Перед ней стоял выбор: перезвонить Глебу или нет. Вернее, Ксения задавалась вопросом: ждала или нет. И понимала, что не ждала. Уже давно ничего и ни от кого не ждала. Это освобождало от жалости. Она не жалела других, но и себя не жалела. Просто жила и делала карьеру — кажется, так. Этим она и продолжит заниматься. Отсюда напрашивался сам собой вывод — не перезванивать. Каждому свое горе.

В конце концов, Фриз послал всё к черту и распустил экипаж.

Около пяти Ксения шагала по парковке, поеживаясь в коротком пальто. Тонкий мех не спасал от весенней сырости, проникающей даже под кожу, а морозный ветер вырывал из прически пряди волос, которые она тщетно пыталась заложить за уши, пока не доберется до машины.

Тот, которого не ждала и не жалела, показался впереди прежде, чем она успела сообразить. Высокий, мокрый, с непокрытой головой и свисающей на почти серое лицо черной отросшей челкой. Обесцвеченный, как на монохромной фотографии. Только взгляд все еще синий, пронзительный, влажный. Он стоял, привалившись спиной к ее Инфинити, скрестив на груди руки. И в упор смотрел на нее.

— Привет, — спокойно сказала Ксения, останавливаясь напротив.

— Здравствуй, — негромко ответил Парамонов. — Как долетела?

— Спасибо, хорошо.

— Я… — начал Глеб и запнулся, его кадык дернулся, а он продолжил: — Я волновался.

— Со мной все в порядке, как видишь.

— Вижу… Со мной не в порядке.

— Мне спросить, что случилось?

— Не надо. Я хочу тебя увезти.

— Глеб, не говори глупостей, — проворчала Ксения. — Я устала. Ты наверняка тоже.

Он невесело усмехнулся. Да, устал. Без нее быть устал.

— Я поведу и обещаю тебя не угробить. Буду нежен.

— Ты сейчас серьезно? — удивленно спросила Басаргина.

— Я всегда серьезно. Ты не заметила?

— Заметила. В прошлый раз. Но я не буду все время соглашаться с твоими серьезными решениями — послать меня или увезти в неизвестном направлении.

— Ксения, пожалуйста.

— Что «пожалуйста»? Я понимаю, что мы ничего друг другу не должны. Но, кажется, все прекратить — было самым правильным.

— Прекратить, — пробормотал он себе под нос, рассматривая ее. От глаз к губам. По каждой черточке. По каждому изгибу и полукружию. Несколько настойчивых секунд.

А потом вдруг сгреб ее в охапку, одновременно заставляя отпустить чемодан, перехватывая ее ладонь и намереваясь взвалить себе на плечо. Она задергалась в его руках — и совершенно бесполезно. Уже через мгновение самым непочтительным образом Парамонов тащил ее к своей машине и волочил за собой ее багаж.

— Когда в следующий раз будешь выбирать себе квартиру, рекомендую к вопросу сантехники и канализации подойти самым ответственным образом! — выкрикнул он.

— Придурок! — пыхтела она, извиваясь в его руках. — Чего ты ко мне прицепился? Тебе баб мало? С твоей рожей тебе каждая даст! Сам сказал: всё! Ты же мужик! Ты же должен держать слово!

— То есть тебе моя рожа нравится? — хмыкнул Парамонов.

— Нет!

— Ну и ладно! — он увесисто хлопнул ее по бедру. — Не брыкайся! На нас оглядываются, решат, что я тебя похитил.

Она замерла — его ошибкой было не видеть ее лица, которое в это самое мгновение отражало и работу мысли, и принятое решение — и заверещала на всю парковку:

— Полиция-а-а-а!

— Дура! — гаркнул Парамонов. Сделал еще насколько шагов, огибая автомобиль, и вдруг опустил ее на землю. Перед ней открылась дверца спорткара: — Сама сядешь или запихивать?

Ксения вздохнула.

— Я устала. Я хочу домой. Я правда не понимаю… зачем ты здесь?

— Если сегодня я буду без тебя, я напьюсь. Поедем, я отвезу тебя… к себе, хорошо?

— Хорошо! — буркнула Ксения и сердито сунулась в его машину, исчезнув в салоне. Оттуда же на свет божий донеслось: — Делай, как знаешь!

Еще некоторое время понадобилось для того, чтобы отправить ее чемодан в багажник. Когда Глеб усаживался рядом, чувствовал себя разбитым и размазанным по асфальту. Пальцы вцепились в руль. За судорожным вдохом последовал протяжный выдох. После чего он коротко бросил:

— Спасибо.

— Пожалуйста, — бесцветно отозвалась Ксения и отвернулась.

Это ему оставалось только проглотить. Самое малое, что он мог. После всего случившегося по его вине — только проглатывать. В конце концов, главное помнилось. Тогда — она звонила. Звонила, чтобы он ее послал.

Глеб вырулил с парковки у аэропорта, испытывая облегчение сродни тому, что случилось с ним после самой первой в жизни самостоятельно проведенной операции. Ей предшествовали годы ассистирования, когда казалось, что он знает и умеет все. А потом вдруг выяснилось, что нихрена он не знает и не умеет. Когда он в ответе за то, что происходит на операционном столе.

Сейчас было похоже. Он был в ответе за свои поступки. В конце концов, она в его машину села. Тогда — позвонила. А сейчас — села. Это в некотором роде обнадеживало.

От Жулян до Стретовки было часа полтора езды. Они доехали за час. В молчании.

Когда выбрались за город, и до Ксении должно было дойти, что совсем не домой они едут, ожидаемого вопроса не последовало. Ожидаемого ли? «Делай, как знаешь». Ксёныч держала слово.

Они мчались вперед в сгущавшихся сумерках, когда дорога освещалась фарами дальнего вида, и глаза слепили фары встречных машин. То, что помогает видеть, то и лишает зрения. Резвящейся мошкарой перед ними мерцали капли мелкого дождя, переходившего в снег. И звук трассы — единственный звук. Он даже музыку не включал. Снова и снова заставлял себя оказываться в том мгновении, когда понял, что она могла быть в разбившемся самолете. И в этом случае сейчас не сидела бы с ним в салоне его тачки. Колени немели, пальцы снова покрывались испариной. Хотелось выкричать из себя это жуткое чувство потери. Выплеснуть. Как когда-то давно, когда двадцатилетним пьяным сопляком кричал, запершись в собственной квартире, в ночь после похорон матери.

Только лет теперь ему уже значительно больше. Сейчас он уже не стал бы так шуметь. К черту беспокоить соседей.

Съехали с трассы на проселочную дорогу. Поплелись между домов, пока не выехали за пределы села, к озеру, где стоял его дом. И только остановившись под калиткой, перевел дыхание и снова рискнул взглянуть на Ксению.

— Приехали. Это типа родовое поместье, — сообщил он ей.

— Обитаемое? — равнодушно спросила Басаргина.

— Сейчас — да. Не вилла в Тоскане, конечно.

— Это бесконечно разочаровывает, — Ксения открыла дверцу, вышла из машины и оглянулась. В темноте скорее угадывались, чем виделись, постройки в отдалении. Спрятала руки в карманах и уставилась на Глеба.

Он вышел следом, закрыл машину. А потом завозился с замком калитки. Движения были нервными, совсем не спокойными, без свойственной ему в обычном состоянии вальяжности. Потом повернул к ней голову и тихо сказал:

— Здесь есть душ, кровать и холодильник. Даже с едой. Выспишься.

— Черт возьми, Глеб! — взвилась Ксения. — Все то же самое есть у меня дома! Нахрена ты меня сюда приволок?

— Здесь лучше спится. Это мой дом, Ксёныч. Не коробка, а дом.

— Прекрасно! А здесь чего торчим? — она зло толкнула калитку и стала пробираться по темной дорожке. Глеб забежал вперед, обогнав ее, чуть задев рукой ее руку. Через минуту двор осветился светом фонаря у веранды. А он сам стоял где-то внутри, она слышала, что он снова открывает дверь — теперь уже в дом. С неба по-прежнему сыпались снежинки. И когда его лицо снова показалось на улице, он улыбался. Мрачно и устало. Непроницаемо.

— Проходи, — пригласил Парамонов, — я вещи занесу.

Она молча вошла в дом, скинула обувь. Двинулась вдоль коридора до ближайшего дверного проема, включила свет, найдя рукой выключатель, и оказалась в небольшой комнате. Осмотрелась и расположилась в кресле, запахнув под самое горло пальто воинственным жестом, словно обрядилась в доспехи.

Несколько минут она провела одна. Слышала его шаги по щебню. Гулкий удар калитки. Стук колесиков ее чемодана. Он втащил его в ту же комнату. И замер на пороге, вглядываясь в нее. Снова и снова.

— Макароны на ужин сойдут? По-флотски?

— Сойдут.

Парамонов кивнул. Опять вышел. Бахнула дверца холодильника. Из кухни донесся крик:

— Кофе? Или все-таки чай?

— В макароны? — спросила Ксения, не заботясь, услышит он ее или нет.

Он услышал. Показался на проходе. В очередной раз замер, рассматривая ее. Если бы она захотела, могла бы уловить в тишине, как будто с усилием стучит его сердце.

— В чашку.

— Не надо ни кофе, ни чая.

Глеб нахмурился. На переносице ярко отпечатались две длинные морщины, уходившие высоко на лоб. Он сделал еще один шаг, входя в комнату. И проговорил:

— Я будто в яме побывал.

Ответа не дождался. В кухне что-то зашипело. Масло на сковороде. Глеб не двигался.

— Знаешь, — наконец, разлепил он губы, — когда кажется, что времени прошло очень много, а на самом деле всего пара часов. Провал. Вокруг что-то происходит, кто-то куда-то идет, что-то говорят. Даже отвечаешь. А на самом деле нихрена не можешь — летишь в яму. А потом списки появились, и кислород закончился… ну, пока не увидел, что тебя нет.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — голос Ксении прозвучал глухо, принужденно.

— Не знаю. Ничего, наверное. Наверное, это мне надо говорить… Я виноват… Ты звонила, а я упивался злостью на тебя, но понимаешь… на самом деле я уже почти два года на себя злюсь. Люди в большей или меньшей степени жалят, это привычно, но мне не хотелось, чтобы ты видела во мне то, что я вижу каждый день. Мне не хватило сил быть кем-то другим.

— Если ты ждешь сочувствия — это не ко мне, — она устало потерла лоб. — Да и не мне тебе указывать, что и как делать. Твоя жизнь, твоя профессия…

— Не жду, Ксёныч, — улыбнулся Глеб. — Нахрена мне твое сочувствие? Когда сегодня… с этим рейсом из Вены… Я подумал, что хочу… вот этими руками чувствовать тебя, — он протянул ладони вперед, сжал их в кулаки и убрал за спину. — Мысль о том, что не смогу больше, оказалась неприемлемой.

— И с неприемлемым можно смириться.

— Можно. Все мирятся. Я не хочу. Без тебя — не хочу, — Глеб подошел к окну, дернул штору, закрывая его, и снова обернулся к Ксении. Теперь он улыбался. Уголки губ были подняты вверх, но глаза все еще не пускали внутрь. Он сам исходил словами: — Ты знаешь, в самом начале я думал просто влюбить тебя, а потом бросить. Ну, отомстить… А потом оказалось, что отодрать себя от тебя не получается. Даже со всеми твоими принципами, всем, что я о тебе знаю. Не получается.

Ксения долго смотрела на него. Молчала, он тоже молчал. Когда тишина вокруг них зазвенела, она наконец сказала: