Уход на второй круг

16

Ее распорядок — точный, выверенный, определенный, без эмоций и вероятностей — медленно шел трещинами. Ксения их замечала. Это вносило дисбаланс в ее устоявшуюся жизнь. И недовольство. Собой, родителями, братом. Понимала, что до теории заговора им далеко. И все же всерьез боялась, что близкие люди, уверенные в ее одиночестве и несчастливости, знают грандиозный способ спасения и будут всеми правдами и неправдами его осуществлять. Если уж даже Денис перекочевал по другую сторону баррикад. Денис — единственный, кто понимал и принимал выбор сестры. Никогда не лез в душу, прикрываясь благими намерениями, но оставляя за ней право самой решать — отказаться от прошлого или хранить о нем память.

Но почему тогда она сама вместо библиотеки торчит дома и ждет — Ксения не могла этого не признать — ждет, когда придет Глеб. Или позвонит. Или она сама, заметив знакомую машину, спустится к нему. Физически чувствуя, как с каждым разом трещины в ее миропорядке становятся глубже, делают ее уязвимой.

В попытке сопротивляться она сердилась. Теперь на Глеба.

Наблюдать его пробежки по утрам вошло в привычку. Еще хватало сил одергивать себя — не ее дело, как проходит его завтрак. Если бы не уверенность, что он отбирает у нее единственно важное. Делающее ее той самой Ксенией Басаргиной, с которой она умела жить — в бассейне, спортзале, за учебниками. А не прислушивающейся к входящим эсэмэс о пропущенных, когда включала телефон, оказавшись на земле, забывая о небе.

Небо больше не приносило ни радости, ни уверенности. Превратилось в обыкновенную работу, в которой присутствует расписание, исчезающее из быта. Не изменял настроения Ксении и вновь притихший Игорь, в чем была безусловная заслуга Глеба, словно расставившего отношения в их виртуальном треугольнике по полочкам «мое — чужое».

Все менялось вокруг, стремительно и неумолимо, и она больше не знала, чего ждать. От себя. От других.

Не знала, что делать, когда она отчаянно хочет в отпуск, Глеб настойчиво изображает друга, а Фриз в самый неподходящий момент неожиданно спрашивает о том, на что она предпочла бы не отвечать — потому что у нее давно уже не было ответов. Он умел — ненавязчиво и одновременно припирая к стенке. В кабине пилотов, за чашкой кофе, где-то над Варшавой.

— Как поживает твой Отелло?

— Обыкновенно поживает, — слегка пожав плечами, сказала Ксения.

Фриз усмехнулся и посмотрел на нее. Спокойно, сдержанно. Будто бы говорил о работе.

— Знаешь, я с самого начала тебя себе присмотрел. Твое семейное положение мне было глубоко пофигу. А когда ты умудрилась овдоветь, пришлось себя останавливать. Судя по тенденции, зря. Благородство еще ни разу доброй службы мне не служило.

— Я не вещь, Игорь Владимирович.

— Не вещь, не вещь, — миролюбиво отозвался он. — Но не вижу ничего плохого в том, что мне понравилась девушка.

Она удивленно взглянула на Фриза и проговорила:

— Наверное, нет. Но спать там, где работаешь — беспринципно.

— Я помню твою установку, Ксюш. Она на меня не действует. Кулаки Отелло — другое дело. На свадьбу-то позовешь?

— Вы сейчас серьезно? — еще больше удивилась Басаргина.

— А то! Может, я всю жизнь мечтал украсть невесту?

— У вас не получится, — вырвалось у нее со смешком.

— Ты во мне сомневаешься? Или Отелло к стулу привяжет?

— Я уверена в себе.

— Верная и преданная? — хмыкнул Фриз.

— Циником быть проще? — спросила она в ответ.

— Ты и сама это понимаешь.

Она понимала. Хотя никогда не искала простых путей, балансируя между пресловутыми «добром и злом».

Лишь все чаще озадачиваясь чувством, что ее собственное «зло» по отношению к другим — к Глебу — начинает перевешивать. Оправдывала себя, что ничего ему не обещала, и понимала, что каждый принятый звонок, каждая открытая дверь — и есть некое обещание.

Она не помнила, когда это началось. Ожидание, мысли о завтраках, выискивание совпадающих выходных. Ссоры. Которые возникали едва ли не из воздуха и приводили не к привычному сексу — к примирению.

Ксения хорошо помнила одну из таких ссор.

Она возвращалась с экзамена, откровенно уверенная, что ей повезло. Несмотря на почти заброшенную учебу, легко справилась с английским. Практика помогла. По этому поводу в супермаркете был куплен торт-мороженое. И подъезжая к дому, она набрала Глеба, воспользовавшись поводом, но терпеливо выслушала положенное количество гудков, прежде чем вежливый голос предложил перезвонить позже.

— Ну и ладно! — сказала она оператору, поворачивая во двор, и чудом не зацепила собственным кенгурятником и без того разукрашенный царапинами бампер реношки. Салон внедорожника огласился громким ругательством.

Ксения зыркнула по сторонам. Успела заметить Глеба, курившего на крыльце с водилой. «Петькой», — услужливо подсказала память. И девицу-медсестру в кабине. У этой имени не было. Глеб ли не говорил, или она сама не запомнила — история умалчивала.

Припарковавшись и захватив с соседнего сидения пакет с тортом, Басаргина выбрались из машины и щелкнула замком. Каблуки звонко застучали по асфальту, и так же звонко она поздоровалась с Глебом, направляясь к подъездной двери.

— От медицины привет работникам авиации! — торжественно обрадовался Парамонов, отвлекаясь от беседы с водилой. — Все нормально?

За это время лохмы его отрасли еще больше — кажется, Глеб совершенно игнорировал необходимость похода в парикмахерскую. Но при этом он похудел, сделавшись еще более жилистым, вытянутым, крепким — пробежки и трезвый образ жизни шли ему на пользу.

— Вашими молитвами, — отозвалась она, прикладывая к домофону ключ.

— Режим «Королева» активирован, — хохотнул он.

— И вам хорошего дня, — фыркнула Ксения и скрылась в тени подъезда, прекрасно расслышав за спиной торопливо брошенное Глебом: «Ладно, Петь, езжай, привет жене!»

С этого момента можно было запускать обратный отсчет. Он затушил сигарету. Раз. Бросил окурок в урну у крыльца. Два. Махнул водителю. Три. Повернулся к двери. Четыре. И, наконец, влетел в подъезд вслед за Ксенией, чтобы догнать ее почти в самом начале лестницы. Потому что он тоже соскучился. Он чертовски соскучился по ней. До жжения внутри, под ребрами. До жуткого желания получить ее здесь и сейчас. Прямо сейчас.

— Дай сюда пакет, — пробормотал он куда-то ей в шею, оказавшись рядом, на пару ступенек ниже. Потягивая носом запах. И задыхаясь от желания.

— Это мой пакет, — буркнула Ксения.

— Отдам в кухне. А потом честно пойду спать.

— Я звонила… — сказала она прежде, чем успела вспомнить про Фриза с его просьбой о приглашении на свадьбу, и услышала в собственном голосе упрек.

Свадьбы нет, а упреки есть. Слишком явные, слишком из другой жизни. И даже не ее жизни — никогда ей не были свойственны подобные упреки.

— А я собирался перезвонить, когда Петьку выпровожу, — он все-таки отнял у нее пакет и усмехнулся, близко-близко от ее лица, так, что она ощущала малейшее шевеление воздуха и любое движение его рта: — Сдала?

— Сдала, — кивнула она, с силой сжимая в ладони ключи, отчего они больно впивались в кожу.

— Умница, дочка.

В следующее мгновение расстояния между ними совсем не стало. Губы их почти совпали по контуру. И ощущение кожи на коже — каждой складки, каждой ложбинки, каждой шероховатости — сводило с ума. Поцелуй не был быстрым. Медленным и нежным, но вместе с тем соскучившимся. Таким, как если бы он целовал ее тысячу лет до этого, зная наизусть звучание любого ее вздоха, и все не мог насытиться. А потом не целовал один год — и встретив вновь, уже не мог оторваться. Его свободная рука заскользила по рукаву ее пальто, добираясь до плеча. И выше, до шеи. Прокралась под шарфик. Касалась пальцами кожи. А потом он выдохнул и отстранился, оставаясь совсем рядом, чтобы ощущать исходившее от нее тепло.

— С приездом, Ксёныч.

Она перевела дыхание, не чувствуя ничего, кроме его руки на своей шее, и ускорила шаги по ступенькам, потащив его за собой. Глеб вновь поднимался наверх. Не было прошедших суток на ногах, не было усталости от вызовов ложных и моральной истощенности от трудных. Не было даже последнего недопитого стаканчика кофе, оставленного на крыльце у станции — он испытывал жажду того рода, которая имеет отношение только к Ксении. Она возилась с замком — а он сдвигал шарф в сторону, чтобы вместо пальцев на ее шее были его губы, в то время как свободная ладонь ложилась на затылок, зарываясь в волосы.

Закрытая изнутри дверь смела все барьеры. На пол летело лишнее — пакеты, вещи, приличия, отмечая их путь по квартире. Ее руки метались по одежде Глеба, быстро и уверенно, следом метались губы резкими, требовательными поцелуями по обнаженной коже. Откровенно хотела его и также откровенно предлагала себя. Чтобы он брал. А он брал предложенное. Подхватил ее тело, тонкое и гибкое, увлек на постель, осыпая касаниями, в которых нуждались оба. И знал, что соскучился. Каждый раз скучал в их разлуки. И с каждой — все сильнее. Раздвигал молочно-белые ноги, поддерживал ягодицы, сжимая пальцы. Лицом утыкался то в грудь, то в живот, опускаясь ниже, пробуя на вкус кожу — чуть прикусывая, касаясь языком, втягивая носом запах. Добрался до пальцев ног, проводя по ним губами, и вновь заскользил вверх, по внутренней стороне бедер, пока не коснулся горячего и влажного, захватывая ее в плен.

Или в плен захватили его?

Она подалась к нему, обняла ногами, скрестив их в тонких щиколотках — не вырваться, скользила кончиками пальцев по плечам, рукам, выводила узоры на ладонях. Вздрагивала, когда пряди его волос щекотали кожу. Дрожь по венам растекалась вдоль всего тела, пульсировала под его языком, горела на губах разноцветными фантазиями в ожидании, когда она сможет прикоснуться к нему.

Будто услышав это ее ожидание, он негромко проговорил:

— Потерпи немножко, — покалыванием по коже. Импульсом. Потому что вздрагивала она даже от звука его голоса. И от слов, произнесенных так близко к средоточию ее ожидания. Он снова приник губами к клитору, дразнил его языком, опускался ниже, к расщелине между складочек плоти. И самого себя чувствовал мальчишкой в период полового созревания. Страдал маниакальной зависимостью от секса. От секса с этой женщиной. И, не признаваясь себе в том, не решаясь спрашивать, хотел, еще сильнее чем хотел получить ее, чтобы она тоже нуждалась в нем. Сейчас, в эту минуту. Довести ее до самой грани и дать ей себя. Его пальцы скользнули туда, где только что был рот, лаская, чуть надавливая, проникая внутрь, в то время как губы снова вернулись к клитору.

Медленно двигаясь навстречу его пальцам, она коротко глухо вскрикивала, пока не захлебнулась стоном. Замерла на мгновение, ничего не видя перед собой, кроме радужных пятен, разметавшихся по потолку. И завозилась, дернулась вниз по простыне. Губами — к его рту, руками — к его члену. Обожглась ладонями, обожгла взглядом. Одуревала от черных провалов его зрачков, кусала губы злыми поцелуями, дразнила оставляющим прохладные дорожки языком. Сводила ноги, теперь вынуждая ждать его. Закрывала глаза и пропускала вздохи. У него же даже дышать терпения не было. Хрипло, коротко, рвано — только чтобы хватало легким кислорода.