Уход на второй круг

08

Его вело. Конкретно так, тормоза отказывали, и он отдавал себе в том отчет. Уже перебор, уже хватит.

Все дело, разумеется, в цепной реакции. Потому всякую вину за страдания окружающих возле него Парамонов с себя снимал. Да, несправедливо, но жизнь, в конце концов, штука совершенно несправедливая. Разве кто-то говорил, что будет просто?

— Лена, я не поеду к Гиреевой на Русановку! — орал он в телефон. — Я полчаса назад наркомана откачивал, ты себе не представляешь, какой подорожник, еле систему поставил. Вопли его матери слушал, потом ее в чувство приводили. Какая, нахрен, Гиреева? Ты издеваешься? Больше некому?

— Некому! Правда, некому, Глеб. Съезди. Поговоришь минут десять и свалишь.

— Чтоб вы там удавились в своем аквариуме, Лена! — гаркнул он и отключился. Глянул на Петьку. — Русановка, бл*ть! Понял?

— Харе гавкать! — обиделся водитель. — У Илонки месячные, что ль?

— Задрали, даже покурить не успел! Илона, мать твою! — последнее он орал уже в окошко машины — медсестра на крыльце пила кофе с подружкой. И это было наибольшее ее прегрешение, какое он только мог себе представить.

Та едва ли не подпрыгнула. Сунула подружке стаканчик и быстренько устроилась в салоне.

— Куда едем? — спросила она.

— Твоя любимая Тимофеевна.

— И твоя, — улыбнулась Илона и придвинулась к нему. — Ты дерганый такой.

— Вот сейчас, пожалуйста, меня не трогай! — в голосе его отчетливо звучала сталь.

Впрочем, последние несколько дней только она и звучала. Буквально лязгала. А он сам как с цепи сорвался. Метался по квартире раненым зверем. Сутки. С перерывами на беспокойный сон. На вторые повезло. Позвонили со станции, попросили выйти на восемь часов — Татьяна Ивановна запросилась в отпуск за свой счет. И он, почти испытывая счастье, помчался на работу. Думал, там забудется. Да с фига ли?! Оттарабанил день, а к вечеру снова засосало под ложечкой: дома он точно сойдет с ума. Дома невозможно находиться, не сходя с ума. Потому что прокручивал, постоянно прокручивал весь их короткий, незамысловатый диалог с этой крэзанутой, уверовавшей, что он — конченый отброс, с которым можно и не считаться, только пользовать, а она — право имеющая. И пользовать, и не считаться. Понимая, что переключиться не удастся, Парамонов плюнул и остался еще на восемь часов, надеясь в кои-то веки: вдруг работа лекарством сработает?

А не срабатывала нифига работа. Только в снежный ком нарастали обиды, грозившие смести его самого. Так и перебивался часами, стараясь дома не бывать. Пока его не отправили отсыпаться с воплем: «Мы не имеем права допустить вас к работе!»

У всех права. Все правы. Кроме него.

Сейчас он вышел уже в свою смену. Но степень накала прилично возросла — Инфинити под окнами способствовал дикому желанию расколошматить все вокруг к лешему. А самообладание, видимо, окончательно разобидевшись, гордо удалилось. Черт его знает, к лучшему ли, но Петька с Илоной действительно заметно притихли.

Когда он вжимал кнопку звонка знакомой квартиры, думал только о том, как бы не начать орать с порога. Дверь живо распахнулась и на пороге радостно всплеснула руками Гиреева, пребывавшая сегодня в роли добродушной старушки. Фланелевое платье в деревенский цветочек и кружевной передник завершали образ.

— Глебушка! — проворковала она. — Как же я рада вас видеть. Проходите, проходите.

— А уж как я рад, — буркнул Парамонов, вваливаясь в квартиру и волоча за собой Илонку. Дальше прихожей не пошел, в сторону ванной даже не глянул. Зато глянул на Светлану Тимофеевну самым выразительным образом: — Рассказывайте!

— Что-то вид у вас какой-то… уставший, — протянула она.

— Уставший. Вызывали чего?

— Да сердце что-то покалывает. Может, чайку? Передохнете немножко, — не унималась Гиреева. — Я с утра пирожков напекла. С вишнями.

— Зачем? — осведомился Парамонов.

— Что «зачем»? — удивилась старушка.

— Пирожки завелись зачем? Теперь вот сердце.

— Ну а что ж мне? Лечь и помирать?

— Мне было бы, во всяком случае, меньше ложных вызовов.

Светлана Тимофеевна открыла рот, задумалась, виновато тряхнула перманентными кудряшками и совсем по-детски сказала:

— Я больше не буду, Глебушка.

— Вы и не будете? — повел он бровью. — Ладно, пошли давление мерить.

— А давление у меня, как у космонавта. Вы ступайте, Глебушка, ступайте. Пирожков возьмете?

— Прекращайте, а! — взвился Парамонов. — Внуков своих пирожками кормите, меня не надо! Или найдите себе новое хобби! Некоторые, вон, цветы на подоконнике выращивают и счастливы!

— Хорошо-хорошо, — согласно закивала Светлана Тимофеевна, — буду цветы выращивать. Вы уж только не нервничайте так. Вы же доктор, понимаете же…

— То есть давление мы не мерим, рекомендации не слушаем? Могу идти?

— Я обещаю вам заняться цветоводством, — старушка сложила на груди руки — ладонь к ладони. — Выращу что-нибудь необычное и напишу в завещании, чтобы пересадили на могилку.

— Вот и прекрасно! Всего доброго, Светлана Тимофеевна! — рявкнул Парамонов, так и не сбавляя оборотов.

— И вам, Глебушка, — попрощалась Гиреева.

Парамонов снова ухватил Илонку и поволок ее за собой. Уже внизу, на одном из лестничных пролетов, не оборачиваясь, прорычал:

— Если пожалуется в министерство, в следующий раз шандарахнем ей сибазон с фуросемидом. Устроим актрисе Лебединое озеро.

— Ты совсем с катушек слетел? — икнула Илона.

— А в чем я не прав, позволь узнать?

— Ну ты-то уверен, что прав.

Он завис. На секунду. Потом зло сверкнул глазами в ее сторону и ринулся вниз. До свиста в ушах. Знал, что она не виновата, знал, что перегибает, но ну его к черту, пытаться удержать себя. Лучше игнорировать. Так и он, и Илонка сохраннее будут. Заодно есть шанс, что на Петьку не срикошетит.

А виновата во всем одна-единственная сука, не имеющая ни малейшего представления обо всей его чертовой жизни, но посчитавшая себя способной делать выводы. Да хрен ей, а не выводы.

Парамонов сцепил зубы, устраиваясь в машине, дал сигнал в диспетчерскую, что освободился. И закрыл глаза. Хоть на несколько минут. Подумать. Потому что понимал — еще пока смутно, на уровне подсознанки — пока он не решит эту проблему, проблема будет мешать ему жить. Какое-то внутреннее решение принять было просто необходимо, иначе сожрет себя, в конце концов.

Умение жрать себя было его особенным талантом и призванием. Рация ожила меньше чем через пять минут.

«112, вы с Русановки не уехали?»

«Едем на станцию».

«Вызов на Миколайчука, 4. Цветочный павильон. Женщина, 40 лет, потеряла сознание».

Да разве с такой работой вообще можно хотя бы пытаться что-то осмыслить? Тем более, придумать месть — жуткую и коварную.

— Спасаем цветочницу, — крякнул Парамонов, быстро глянув на Петьку.

— О! Прям романтика, — хохотнул водитель. — Пока вы там миссию выполнять будете, куплю Аньке роз. Все бабы любят.

«Все бабы хренью страдают!» — мысленно выругался Парамонов. Но язык себе на этот раз прикусил. Во-первых, все-таки Илона. Во-вторых, Петьке вряд ли понравилась бы столь нелестная характеристика как его инициативы, так и его жены.

С миссией складывалось сумбурно. Потерявшая сознание женщина сидела на стульчике в цветочном магазине — продавщица любезно уступила ей свой. И кудахтала над той, как квочка.

— А мужу позвонила? — верещала она.

— Да позвонила, позвонила, не рванет он сюда с работы.

— Вот беда. Как же так…

— Вы помолчать можете? — злился на тупых баб Глеб Львович, пытаясь продраться к пациентке — необъятной знойной красавице с живописными дредами. Бледной, уставшей и громко охающей.

— Я… когда с солнца заходила сюда, перед глазами искры, в ушах зашумело, вот и… еще и в жар бросило…

— Так ведь ноябрь! — восклицала в свою очередь цветочница.

— Тихо! — снова выпалил Парамонов, замеряя давление страдалице. 80 на 55. Потрясающе.

Еще спустя пару минут в ее сумке обнаружилась обменная карта.

Тридцать четвертая неделя беременности.

Потрясающе вдвойне. Особенно при учете болей внизу живота.

— Петька, ты цветы выбрал? — уже по-настоящему ревел Парамонов. — Нам тут дамочку на п*здоремонтный завод транспортировать. Бегом!

Петька и побежал бегом к реношке, по дороге распахивая дверцы, закинул цветы, которые все же успел купить, завел двигатель и ломанулся обратно к Глебу.

— Я никуда не поеду! Мне еще шесть недель до родов ходить! — выдала новую информацию к размышлению пациентка.

— Супер! А отвечать за тебя кто будет? Она? — Парамонов ткнул пальцем в цветочницу.

— Я не могу, у меня рабочий день не закончился!

— Я не поеду! У меня сумка дома. И я не хочу еще рожать!

— На сохранении полежишь. Сумку муж привезет. Поехали!

Дамочка засомневалась. Засомневались, кажется, даже ее дреды. Но времени ждать у Глеба Львовича особо не было. До пересменки оставалось продержаться еще с час. И есть шансы, что эта красавица будет последней. А потом неизвестно как, но придется держаться дома.

— Илона, ну включи наседку, а! — обреченно вздохнул Парамонов.

— Девушка, — тут же заговорила Илона, будто ее и вправду включили. — Не хотите сейчас рожать — не надо. А в больницу надо. Там хорошо, спокойно и кормят. Аожет даже к вечеру уже и отпустят.

Глеб плюнул и выперся на улицу. Кури-и-и-и-и-ить!

Одна готова угробить и себя, и ребенка, потому что в больницу не хочет. Но то ладно, что взять с беременной? Другая — от мужа гуляет направо и налево. Ну и пусть, что только с ним, вроде. Хотя ему и не было интересно, с кем еще может спать Илона. Чего ей тот Олежа сделал? Нормальный мужик, на двух работах работает. Электриком и сторожем. Летом новую машину купил — Илона хвасталась. Что ей не так? Третья при первых же трудностях — сдает нахрен. Предает. Продает. Оставляет в одиночестве, со всем дерьмом — одного. Потому что перестал соответствовать статусу.

И четвертая. Которая ни к селу, ни к городу. Которой он вообще нахрен не нужен. Которая тупо воспользовалась. Зачем? Для самоутверждения? С каких это пор для самоутверждения нужно опускать других людей? Или это он такой лошара — с ним можно?

Парамонов зло сжал меж зубов сигарету. Время истекало. Надо что-то решать. Что-то, черт подери, решать, иначе он правда явится к этой дуре, трахнет ее снова, пока дурь из головы не вылетит… и на сей раз ей вряд ли это понравится. Потому что ему тоже надо самоутвердиться. Имеет право — она сама ему дала его своей выходкой.

В дверях цветочного показались Илона и барышня в дредах.

— Уговорила? — проворчал Глеб.

— В больничке же лучше, чем в магазине, да, Глеб Львович? — порола откровенную чушь Илона.

— Гора-а-а-аздо! Садитесь! — он открыл дверцы минивэна, помогая женщинам войти.

Последние минуты смены сопровождались светомузыкой — у беременной ко всему прочему открылось кровотечение. Сдавая ее в приемник гинекологического отделения, Глеб, наконец, почувствовал облегчение. Феерия идиотизма подходила к концу. Далее начинался его персональный идиотизм, который казался даже привычным.

И вместе с ним пришло четкое осознание, что он созрел для дальнейших действий.