Уход на второй круг

У нее война?

Ок, у него тоже. Почему нет? У всех людей собственные войны. Внешние, внутренние. Кровавые и не очень. Его длится с тех пор, как вышвырнули за шкирку из нормальной жизни.

«Работай, Парамонов, локтями».

А Парамонов не умел локтями, не хотел. Он сам всегда был танком, прущим напролом. Безо всяких локтей. Лбом проталкивался. А потому его откровенно задрало чувствовать себя покореженным.

Заполнив необходимые бумаги на станции и вручив их старшему врачу смены, он торопливо переоделся и выскочил на улицу, глядя по сторонам. Петрусь еще толкался у машин.

— Букет давай! — подлетел к нему Парамонов.

— Чего? — обернулся Петька. — Нахрена?

— Ты отработал двенадцать часов, а я сутки. На ногах не стою, а цветы позарез надо. Сколько ты там за них отдал?

— А Анька?

— А Анька перебьется. У нее ты есть — нафига ей букет?

— Та бухтит вечно, что я типа того… привык, не ухаживаю.

— Ну ты ей завтрак в постель… или лучше ужин приготовь. Или там… пропылесось. Я тебя учить буду, Петька?

— А тебе зачем вообще? — спохватился водила.

Зачем ему? Зачем? Самому бы знать. Сто лет ни за кем не ухаживал. Обходился — сначала Вера, с самого универа почти. Как-то сразу вместе. Теперь по случаю, а случаев хватало. Чего далеко ходить — бабы и правда на него всегда вешались. А тут? Вот тут зачем?

— Надо. Потом расскажу, — сделав серьезное лицо, сообщил он водиле. Так, что сразу ясно — Илонка тут ни при чем. Еще не хватало, чтоб эта дура потом ему что-то предъявляла.

— Илонка тебе не простит, — заржал Петька и сунул букет Глебу. — Красивая или умная?

«Стерва!»

— Да… особенная, — пробормотал он, разглядывая светлые розочки — не белые, не кремовые, не розовые. Как будто пепельные. — Так и не объяснишь…

— Тогда Илонка верняк не простит, — скорчил и Петька серьезную мину. — Иди, сын мой, но не говори, что я не предупреждал.

— Не скажу, — вздохнул Глеб. И, махнув рукой, поплелся к метро — вместе с букетом. Сонный, уставший, злой, как сто чертей. Или как один большой Парамонов.

План выкристаллизовался вполне определенный. Как-то разом и сам собой. Будто бы последние несколько суток он только тем и занимался, что обдумывал детали, а не выдал его целиком сразу.

1. Приударить за стюардессой.

2. Соблазнить оную.

3. Коварно попользоваться женской беззащитностью перед собственной, мать его, неотразимой персоной.

4. Бросить.

Последний пункт плана — ключевой. Пройтись по ее самолюбию, как она прошлась по его. Подло и низко, кто ж поспорит. «На войне все средства хороши» — ее слова, за язык никто не тянул.

Разумеется, требовались доработки и детализация. В конце концов, это еще вспомнить надо, что такое свидания. Если, конечно, получится. Но теперь соблазнение чокнутой соседки, чьего имени он даже не знал, стало делом чести.

Нет, он отдавал себе отчет, что вся эта бодяга в его голове — не иное, чем плод бессонницы и раздражения. Но вместе с тем, стоило только решиться — отпустило. Превратить жизнь из артхаусной драмы в легкий водевиль. Про фельдшера и стюардессу. Даже несмотря на то, что ноябрь — месяц, совсем не располагающий к водевилям. Но органично захлебнуться жалостью к себе он тоже теперь уже не мог.

Ее Инфинити был обнаружен во дворе их общего дома на положенном месте — значит, тут. Значит, никуда не улетела. Парамонов поморщился и вошел в подъезд. Шаги по лестнице дались ему на удивление легко — должно бы наоборот.

Когда звонил в дверь, думал о том, насколько фальшива улыбка на его губах. И о том, уместна ли она в принципе. И потому, на всякий случай, скрыл лицо за букетом цветов. Кажется, если следовать жанру, это должно выглядеть ужасно мило. И очень скоро в ответ на звонок послышалось «Кто там?», несколько приглушенное дверью.

— Павший смертью храбрых на чужой войне! — хохотнул Парамонов.

— Что на этот раз? — спросила Ксения, открыв дверь. Одна бровь заметно дернулась, когда она увидела цветы.

Глеб выглянул из-за букета так, что показались одни глаза. Смеющиеся, синющие и едва ли вменяемые.

— Перезагрузка, — сообщил он.

— Вы еще и компьютерщик?

— В теории. Винду переустановлю. Если надо.

— Мне не надо, благодарю.

Парамонов все-таки явил ей свою морду. Широко улыбающуюся, в очередной раз проглотившую ее очевидное «вали».

— Я про наши добрососедские взаимоотношения. Предлагаю перезагрузить их. Обнулить, так сказать.

— В некотором смысле, они и так на нуле. Взаимоотношения.

— Ну, это только в некотором, — его черты исказила кривоватая усмешка, явно намекавшая разом на трубы, ее приемы самообороны и секс на тумбочке. Но вместо того, чтобы высказать все это вслух, он протянул ей розочки. — Короче, вот. В знак мира, дружбы и жвачки между первым и вторым этажами.

Сначала она очень долго рассматривала цветы. Потом не менее внимательно изучала его усмешку, словно считывая все невысказанное. Наконец, посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:

— Это крайне любезно с вашей стороны. Но я не люблю розы. Подарите их лучше своей медсестре.

— С Илоной у нас исключительно деловые отношения, — с чувством парировал он.

— Тогда маме.

Прозвучало просто. А в нем гулом отдалось. И ведь привык давно, что все. Отболело.

Продолжая улыбаться, он коротко кивнул.

— Хорошо. Можно, я скажу, что от одной замечательной девушки, о которую сломал зубы?

— Не стоит огорчать маму.

— Она не огорчится. Она всю жизнь считала, что я зарвался, — получилось куда более мрачно, чем хотелось бы. — Ладно. Понятно. Розы не любишь. Тогда спокойной ночи, стюардесса?

— Ну и вам, какой хочется, — ответила Ксения и закрыла дверь.

Парамонов сглотнул. Выдохнул. Тяжело, устало. Снова навалились сутки. И все предыдущие дни хождения по стенам. Букет отправился в мусоропровод. Он бы тоже туда отправился — но пришлось идти вниз, на первый этаж, в свою квартиру.

Стюардессе Глеб не солгал. Мать действительно считала, что он зарвался. И отец считал. За неделю до их гибели поймали его под кайфом. Студент-медик, сын профессора медицины, золотой мальчик с эффектной внешностью и множеством возможностей, под чьими ногами лежала столица. Нет, они его не баловали, даже старались держать в узде, но он всегда знал о себе то, на что другие надеяться не могут. И о возможностях, и о внешности, и о том, что отмажут, защитят, в обиду не дадут. И даже о том, что до черта талантлив, талантливее отца. Но это не помешало ему тогда все уничтожить. В один день уничтожить — их веру в себя. И их уничтожить тоже. У отца давно шалило давление, вряд ли ему легко дался тот скандал.

Уже перед сном, когда сознание еще не до конца ускользнуло, Парамонову отчетливо виделся дневной пациент. Тот самый, которого он вытащил с того света — передоз, пена изо рта, зрачки не реагировали. Подорожник. Мать в полном неадеквате. Думал, рехнется. Вытащил, до больницы довез. Знал, что пацана в чувства на этот раз приведут. Но знал и то, что такие не останавливаются. У всех людей свои нон-стопы.