Уход на второй круг

20

Дни шли за днями. Всегда подразумевалось, что остается завтра. Это еще не будущее. Это уже настоящее. И пока так происходит — жизнь вполне сносна.

«112-я! Улица Энтузиастов, 45/22. Мальчик, десять лет, температура под сорок», — так голосом Лены из аквариума звучал июнь. Или это у Лены был голос июня? Парамонов не разбирался. Ему было не до того. Он в который раз командовал Петьке или Валерке рвать в сторону указанного адреса. Температура под сорок — будни. А мамашам и папашам — почти конец света.

Шли дожди. Как зарядили в последних числах мая, так уже две недели. Половину дня солнце — половину дождь. Но сказать, что ему не нравится, он не мог. Глеб любил дожди. Здорово это — однажды весной на тридцать третьем году жизни выяснить, что мало что в мире лучше хорошего дождя.

И смотреть, как улицы умываются теплыми струями. Раскрывать над головой зонт и нестись в метро. Или наблюдать за дворниками, сметающими бегущие по стеклу дорожки воды, — когда в машине немного парко, а на соседнем сиденье после рейса дремлет Ксёныч, которую он снова забирал в Стретовку. Или, оставшись в Киеве, под шум дождя варить ей кофе, а себе заваривать чай, слушая, как она отмазывается от родителей, от их вечных воскресных обедов, от всех людей и всех событий разом.

После странного утра на его даче, когда он, наконец, сказал о том, что чувствует, толком не зная, себе или Ксении, стало легче. Ему — точно. Он определился. Поставил на место один из пазлов. Тех самых, из которых состоит жизнь. И в некотором смысле, повернув его нужной стороной, он уже точно знал, что остальное тоже может совпасть. При должном желании. И без спешки.

И теперь его «работа-дом-день-ночь» неожиданно и долгожданно перестало существовать как схема. Он возвращался. Медленно, постепенно, он возвращался, одновременно переставая себя узнавать. Или знакомясь с собой новым.

Смены в бригаде скорой помощи больше не были осью, на которую он нанизывал себя самого, удерживая на краю ямы. Работа стала просто работой, которая забивала время. А еще время забивали мигалки, дети с температурой под сорок, периодические явления в Институт и неожиданное возвращение в его жизнь Тима, Сереги и, черт с ним, зав. энтерологии. Не так много, как раньше, но уже что-то. Осмоловский фоном. И Петька с Аней и их полугодовалой дочкой, у которой «странная припухлость на пяточке, Парамонов, посмотри, а?»

Ожидание. Ожидание себя из смен и Ксении из рейсов. Ради совпадающих выходных, когда она уже не закрывалась от него. Готовила обеды, кормила, целовала, устраивалась рядом смотреть вечерние киношки и даже футбол. Ради ночевок в одной кровати, когда ему казалось, что теперь они живут вместе. Двадцать четыре ступеньки перестали существовать. Один взлет по лестнице — и ее губы на его губах, томившихся в ожидании, томящих в предвкушении.

Казались ли они самим себе обычной парой, у которой, возможно, однажды сложится семья? Об этом не думал. Тогда, в то утро в Стретовке, когда Ксения вышла к нему на пирс, дал себе слово не думать. Потому что это нечестно по отношению к ней.

Но настоящее, сегодняшний день и чуточку завтрашний — отвоевывал раз за разом.

Любимое кафе на Андреевском, Пейзажка, сюрреалистичная выставка в «АртПричале», океанариум, фестиваль воздушных шаров, затесавшийся в планы совсем неожиданно, но вписанный в жизнь. Букетики ландышей в апреле и тюльпаны с ирисами в мае. Огни мостов над рекой вечером и силуэт просыпающегося города, золотившегося под солнцем, утром. Вечера и ночи. Самое главное — ночи. Когда ему больше уже не снились кошмары, и он всерьез верил, что это его возвращение. В другую ипостась, но путь наверх, не вниз.

У десятилетнего мальчика с температурой под сорок болел живот. Пальпация оказалась крайне болезненной. Глеб настоял на госпитализации. С ним в машину скорой села его мама, всю дорогу поглаживала по руке и что-то рассказывала о том, что скоро они поедут за город к какому-то Макару, который возьмет его на рыбалку. А Парамонов, подбадривая мальчишку, откуда-то наперед знал, что лечиться ему долго и основательно. Пропало лето.

Хотя ему с самого утра казалось, что пропал день.

Все шло наперекосяк. Бесконечные простаивания в пробках, когда надо бы лететь. Раздражающее Илонкино щебетание по телефону под звук клаксонов. Ракушка едва началась смена. Онкологию Парамонов не жаловал.

Продолжилось это безобразие пьяным уже начавшим синеть бомжом на рынке — кто-то из продавцов вызвал скорую, не выдержав хриплого воя. Когда 112-я бригада приехала на место, бомж был уже без сознания. А Глеб мысленно и совершенно напрасно матерился — сколько работал на скорой, линейным бригадам часто приходилось пахать за реанимационные и наоборот. Пора бы уже и смириться. И заняться, в конце концов, своим делом, потому что его дело — у операционного стола, а не кантовать по больничкам тяжелых.

«112-я! Улица Абрикосовая, 22. Мужчина 35 лет, сильное головокружение и рвота». Петька берет нужный курс. Илонка вздыхает — надеялась сбежать с работы пораньше, а тут получи фашист гранату за час до окончания смены.

— Тебе еще дозаполнить карты надо было, сказал бы, что времени нет, — пробурчала она, надув губы.

Глеб морозился. В последнее время их отношения вышли на ровную плоскость. Она не провоцировала, он не реагировал. Общались исключительно о работе. Илона искала новую жертву, впрочем, равной Парамонову на станции все равно не было. Олег по-прежнему часто уходил в ночь.

До небольшого коттеджного поселка добрались довольно быстро, несмотря на пробки. А вот войти во двор дома, на который был вызов, оказалось непросто.

Звонок в ворота. Тишина. Лай собаки.

Еще звонок. Ноль реакции.

Темные окна.

— Может, сами в больницу поехали? — озвучила Илонка предположение.

Звонок.

И шелест шагов вперемешку с тихим плачем. Детским плачем.

— Кто там? — расслышали они тонкий голосок.

— Скорая, — отозвался Парамонов.

Щелкнул замок и в калитке показалась зареванная красная мордашка в кудряшках. Девочка лет восьми.

— Помогите папе, пожалуйста! — выпалила она. И смотрела дикими перепуганными глазами. Заглянуть в такие глаза страшно. Потусторонний взгляд.

— Дома кто-то еще есть из взрослых? — осторожно спросил Глеб, наклонившись к ребенку.

— Только я и папа, но он не просыпается, — ответила девочка и разрыдалась еще сильнее.

Было от чего. Тело лежало ничком на кровати и признаков жизни не подавало. Реаниматологом Глеб не был. Он людей у неба назад ножом забирал.

Кожные покровы сероватые. Остатки рвоты в уголках рта. Трупные пятна в области крестца исчезают при надавливании. Дыхательных движений нет, пульса нет. Симптом Белоглазова положительный.

Констатация смерти. А в голове у него только рыдающая в голос испуганная девочка, которая в доме одна. Скорую вызвать отец успел. Дожить до нее — нет. И что делать после вызова трупоперевозки, Глеб не знал. На дворе вечер. Ее мать уехала на выходные к родственникам за город. Уже мчалась обратно, но все это время восьмилетняя девочка должна была провести в помещении, где умер ее отец?

— Уже дома могли бы быть, если б не Ленка! — ворчала рядом Илона. Ее мало что трогало. Ничего и никого не впускала в себя. Может быть, так и лучше бы. Может быть, потому легко отпускала — без сцен и воспоминаний. Непробиваемая. Глеб таким похвастаться не мог. Иногда не спасал и кипятильник на шее — к черту! Мнить себя машиной — к черту!

В апреле состоялся крупный разговор с Осмоловским. Глеб окончательно и бесповоротно послал его с частными больничками, не желая довольствоваться полумерами. Либо все, либо дальше фельдшером, как бы сильно ни хотелось назад, в свою жизнь. Может быть, просто приспособился? Не отрицал больше возможности разных реальностей для одного человека? Перестал чувствовать себя несчастным?

А потом Осмоловский снова ему позвонил, когда Парамонов всерьез поверил, что на него забили окончательно — слишком долго морду воротил. Но бывший начальник предложил встретиться, потому что «дело есть, Глеб».

На эту встречу в день, когда все рушилось, Парамонов задерживался из-за девочки, которую не с кем было оставить, пока не отыскалась соседка, забравшая ее.

Хлестал дождь. Теплый, летний. Не похожий на этот день. Потому что дожди теперь Глеб любил. И дни любил. И жизнь. Дождь как глоток воздуха после констатации смерти.

Выскочив из машины и легко перепрыгивая через лужи, без зонта и не чувствуя усталости, он пробежался к крыльцу Института. И еще через пять минут стоял в кабинете, где когда-то подписывал свой приговор. В котором все однажды нашло свой конец.

— Александр Анатольич, опоздал! Казнить будете или миловать? — со смехом спросил он после рукопожатия.

— Вряд ли мне под силу как одно, так и другое, — усмехнулся и Осмоловский, жестом указывая на стул.

Глеб сел. Придвинулся к столу и улыбнулся:

— Ну это как посмотреть. Как поживаете?

— Неужели твоими молитвами?

— Александр Анатольич, обижаете! О вас не только я молюсь. Весь Институт и пациенты, — теперь улыбка сделалась кривоватой. Мрачной. Холодной.

— Будем считать, я тебе поверил, — Осмоловский осмотрел свой стол в безупречном порядке и продолжил: — Что скажешь об ОКБ имени Пирогова?

Растянутые уголки Парамоновских губ медленно опустились. Он потер переносицу и сосредоточенно посмотрел на главврача.

— Что там хорошее оборудование, и они неплохо развернули сотрудничество с Германией.

— Работа в ней тебя бы устроила?

— Меня туда не возьмут, — отрезал Глеб.

— С моей рекомендацией — возьмут.

— Когда вы меня… когда мне пришлось уйти, все понимали, что это конец репутации. Врач, уволившийся после смерти пациента, — это все. Клеймо. Вы же отдаете себе отчет, как это выглядело тогда. Теперь еще интереснее — я два года не практиковал. Какая нахрен областная? У них своих кадров нет? Так немецких на стажировку возьмут!

— Практику наверстаешь. Там не место главврача освобождается. А все остальное… — Осмоловский потер холеные руки, покрутил обручальное кольцо, — время идет, Глеб. У тебя есть талант. Репутацию можно восстановить. Если ты действительно этого хочешь. Легко не будет. Но все, чем я смогу помочь, я сделаю.

— Почему вы считаете, что это возможно? Вы же тоже тогда… поверили, что я виноват?

— Не поверил, Глеб, — резко ответил Александр Анатольевич. — Но вариантов у меня не было. И у тебя тоже, хотя ты и не хочешь этого понимать. Увольнение по собственному — не уголовная статья.

Глеб кивнул. Уткнулся лицом в окно, за которым все еще шел дождь — напоминание. Что все возможно пережить на свете. И что бури утихают. Как там сказал Осмоловский? «Время идет». Год назад он бы и на пороге Института не появился. И трубку брал, когда главврач звонил, лишь из уважения к отцу, который с ним дружил.

— Я мог пободаться, — проговорил наконец Парамонов. — Характера не хватило.

— Сделал бы только хуже…

— Вы этого до конца не знаете, Александр Анатольич. Никто не знает. Можно было рискнуть и остаться. Назначили бы экспертизу. Допросили бы патологоанатома…