Уход на второй круг

Иерархия медицинских заведений в представлении Басаргиной выглядела китайской грамотой. И все же разобраться, что же это такое было, становилось особенно важным. Не из любопытства, а потому что, оказывается, ей действительно нужно знать больше, чем ничего, о человеке, который… рядом.

Глеб явил себя еще минут через пять — докуривал. Уселся на диванчик, положил рядом телефон и негромко попросил:

— Можно мне пароль от твоего вай-фая? Придется в почту зайти.

— У тебя есть дети? — спросила она невпопад, рассматривая его, как нечто диковинное.

— Какие дети? — непонимающе уставился он на нее.

— Обыкновенные! Ты говорил… Я слышала.

— Аааа, — по его лицу расползлась улыбка. Рассеянная, уставшая, вялая. — Не, это так… гипотетические дети… для операционной конкретных живодеров.

— А почему они звонят тебе?

— Да это коллега бывший… из Института неотложки — посоветоваться… им в детство девочку привезли с симптомами от герпеса до кишечной инфекции. Они никак не определятся. Сейчас точно по закону подлости окажется аппендицит. А пять суток потеряны. Перитонит. Плохо, короче.

На лице Ксении отразилось явно удивление, которое она и не пыталась скрыть, озвучив его:

— И какого черта ты делаешь на скорой?

— Работаю, — пожал плечами Парамонов.

— Это такой карьерный рост?

— Бывает и такой, — криво усмехнулся он, начиная мрачнеть, хотя куда уж было мрачнеть-то. — Допустим, мое призвание фельдшерство?

— Ты еще про водопроводчика расскажи! — фыркнула Ксения.

— Что плохого в моей работе?

— А что в ней хорошего? Я не понимаю, о чем ты говорил, но я слышала — как. Чушь собачья твое фельдшерство.

— В медицине нет того, что называется чушью, если это сопряжено с жизнями людей.

— Да ладно! — махнула рукой Ксения. — Можно подумать, ты в своем Институте плохо управлялся с этими жизнями, если тебе звонят за советами. Кстати, пароль от вай-фая — мой телефон.

— Ну вот плохо управлялся! — взорвался Глеб, вглядываясь в ее лицо ядовито-синими глазами. Почти индиго. — Ты же не знаешь, почему поперли. Именно поперли, а не ушел!

— Они правы? — не отводила она взгляда. — Или проще было согласиться?

— Проще. Проще, потому что я не знал, смогу ли… снова оперировать. У меня пациент на столе умер. У меня под ножом. Он мне до сих пор снится. Может быть, это была просто не моя работа.

— Жалеть себя — твоя работа, — нахмурилась Ксения и отвернулась.

— Не всем в небе летать.

— Бухать надо меньше! — не осталась она в долгу.

Он побледнел. Губы вытянулись в подобие улыбки. Гадкой и неприятной. Иногда он умел улыбаться и так. Встал из-за стола, подошел ближе к Ксении. И почти на ухо ей проговорил:

— А это, радость моя, тебя не касается. Не твоя территория.

— Да Боже упаси! — отмахнулась она, отстраняясь. — Только и про призвание быть суфлером втирать мне не надо. Видела я твою квартиру, и машина у тебя — не Дэу.

— Не по Сеньке шапка, да?

— Черта с два ты Сенька, — Ксения повернулась и посмотрела прямо ему в лицо. — Неужели совсем не хочется вернуться?

— Здесь мне положено хотеть тебя. Остальное позволь при себе оставить, раз уж… раз уж у нас все так.

— Оставляй, — пожала она плечами. — Катайся на скорой, спасай репутацию живодеров и страдай от несправедливости бытия.

— Я — не страдаю, — выпалил он. — Я просто живу. Ты же тоже просто живешь. Ты карьеру делаешь, я бухаю. Все правильно.

— Из нас двоих мужик, вроде, ты, — рассмеялась Басаргина.

— А какая тебе разница, если интересующий функционал устраивает?

— Никакой, если тебя устраивает, что тебя имеют.

Парамонов вскинулся на нее и замер в состоянии полнейшего замешательства. На несколько секунд, пока обрывалось что-то внутри. Так просто все расставить по своим местам. И потом только понял, что смеется. Смешно не было, а смех был. Мрачный, злой, обдающий ее льдом. Но короткий. Быстро сошедший на нет, как резкий порыв ветра.

— Ну, раз ты меня уже поимела, то я пошел, — наконец, проговорил Глеб. — Дам поиметь себя живодерам.

— Не забудь утешиться потом… — пробурчала Ксения.

— Сейчас в ларек сбегаю за пол-литрой и утешусь. Спасибо за ужин! — выкрикнул он, убираясь с кухни. Следующим громким звуком, который она услышала, был звук хлопнувшей за ним двери.

***

Он ворвался к себе в квартиру с тем же звуком — звуком хлопающей двери. Шандарахнул что было силы. И от порога ломанулся к бару. Коньяк, пролившийся в глотку одним глотком, резко обжег внутренности и привел в чувства. Второй глоток убрал застилающую весь мир пелену перед глазами. Третьего не было. Третий увлек бы в беспросвет. А это не то… не то, ради чего стоило его делать. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой — на стену с черно-белым коллажем, на котором на фрагменты был разбит портрет Тарантино, состоящий из кадров его фильмов.

Потом выдохнул и прошептал:

— Б — Бешенство.

Или «б*я», но это уже другой вопрос.

Поставил недопитый стакан на стойку.

Следующие два часа ему удалось поспать. Но лучше бы и не спал. В полумраке комнаты, в сгущающихся мартовских сумерках, он видел прошлое. Оно кружило вокруг непрожитой жизнью — его и того парня. Его губами повторяло раз за разом: «… он даже курить просил, шутил с врачами». Его губами, но не его голосом.

Маялся, открывал глаза, упирался взглядом в потолок с софитами, поблескивающими от света фонаря, проникающего из окон. И снова проваливался обратно. В узкий больничный коридор, стискивающий члены, не отпускающий, не дающий просто уйти.

Почему человек не успел стать для него мясом, рабочим материалом? Должен был. Все так говорили. У всех так происходит. А он резал человека. И этот человек перестал быть человеком в его руках. И пофигу, что операция шла как по учебнику — минута за минутой, хоть снимай как пособие для йуных лекарей. Раз — и все. Остановка сердца. Не запустили. Может быть, другой врач имел бы другой результат?

Парамонов откидывался обратно на подушки, поворачивался набок. И видел Басаргину. «Из нас двоих мужик, вроде, ты». Жестко. Для женщины, отрицающей возможность чувств — жестко. Впрочем, не жестче Веры, признававшейся в любви когда-то.

Подрывался и смотрел теперь уже в ночь.

Чем она там сейчас занимается?

Не Вера. Ксения. Ей спать еще рано. Она часами в притоне алкашей не откачивала. У нее собственная чистенькая жизнь. Ничем не оскверненная память. И полное удовлетворение по всем пунктам. Впрочем, в смысле удовлетворения ему тоже грех жаловаться. Вряд ли когда его половая жизнь была столь полноценной и разнообразной, какой стала в последние месяцы.

Мрачный смешок в темноту. Рука, коснувшаяся пылающего лба. Холодное к горячему. Еще не хватало подхватить вирус.

Стоило снова улечься, как комната осветилась включившимся дисплеем телефона. Звук входящей эсэмэски — вибрация, от которой и внутри него что-то завибрировало. Чертыхнувшись, он потянулся к соседней подушке, взял трубку и открыл сообщение.

«Прав. Аппендикс. Перитонит».

Спасибо, Сережа!

Еще один плюсик к карме.

Глеб швырнул телефон на место и, протяжно выдохнув, выполз из постели.

Кухня. Включенный свет. Стакан воды — горло задрало после коньяка. Голова расходилась. И несколько секунд — прямо перед собой. Завис. Как тогда на коллаж — теперь на плитку над рабочими поверхностями.

На часах было 20:10, когда он набирал Астахова, перекатывая сигарету с одной стороны рта на другую. Потом нервно выдергивал ее и слушал длинные гудки до той секунды, когда Сергей ответил.

— Да, Глеб.

— Готовят к операции?

— Ну да, экстренно, в детстве… Ты это… спасибо… Вера должна будет.

— Должна?

— Должна.

— Ок. Тогда вот что, Сереж… Вы там хоть убейтесь, хоть дугой выгнитесь, хоть наизнанку. Я хочу на эту операцию.

— Чего?

— Того!

— Сдурел?!

Сдурел? Пьян? Устал долбиться головой о стены?

Одно он знал наверняка. С него — хватит. Всего хватит.