Уход на второй круг

«У тебя волшебные руки, Глебыч», — однажды сказал ему Осмоловский. Сам сказал — сам подставил под сомнение. Сам вышвырнул — нашкодившего щенка, который мнил себя полубогом.

А вот сейчас он на месте. С волшебными руками. И волшебным пенделем, придавшим ему ускорения в яму. Пора бы уже успокоиться и не рыпаться. Не изображать из себя того, кем не является, оставленного даже не в прошлом — в другом измерении.

Бар по пути встретился вполне ожидаемо. Кто-нибудь замечал, что эти чертовы бары встречаются в любом направлении, по какому ни двинься? Главное — способность их увидеть и готовность в них идти. Парамонов, гребаный фельдшер, был готов.

Только затем, чтобы потом, поздней ночью, не нужно было искать себе оправдания, когда ноги снова понесли его не в собственную квартиру, а наверх. Чтобы не считать себя слабаком, привыкшим к унижениям, но просто банальной пьянью, которой до лампочки, где орать благим матом. Лишь бы выкричать из себя — просто выкричать.

Пьяный вдрызг, настолько, что самому противно, он стоял, держась рукой за стену, иначе вело. И сильно вжимал кнопку звонка у двери.

— Попробуй не открыть, попробуй только… — бормотал он и тут же истерично вскрикивал: — Ксёныч! Ксё-ныч!

Она открыла. Молча отошла в сторону, впуская его в квартиру. Глеб ввалился следом, по-прежнему держась за стену. Но едва взгляд оторвался от пола и поднялся к ней — мутный и вялый — на дне глаз полыхнуло. И он ухватил ее за плечи, дергая на себя.

— Я подумал! Трахать лучше, чем не трахать, — важно сообщил он и заржал.

— Глубокая мысль.

— Да? Ну пусть… Пошли?

— Иди, — кивнула Ксения. — Сейчас дверь закрою, приду.

— Ксюш, ты же не спишь с ним? — мотнул он головой.

— Пьяный придурок, — усмехнулась она, потянувшись к замку.

— Нее… я не пьяный… я вещь… или это… типа коврика… надо тебе, а? Буду тут, под дверью, тебе понравится. Ты же так ко мне, да? — и кажется, отпустив ее, он всерьез вознамерился развалиться в прихожей.

Она повернулась к нему и, зная, что все равно не осознает и вряд ли даже слышит ее, не сдержалась:

— Не понравится!

— Че? Вполне коврик!

— Спать иди ложись! — велела она. — Как все нормальные люди, слышишь?

— А я — не нормальные, — пробубнил Парамонов, послушно поднимаясь с пола и при этом правда очень мало напоминая хоть что-то нормальное. — Куда ложиться-то?

— Люди спят в кроватях, — устало объяснила Ксения.

— Аааа… так вот, где спят люди… Вот как оно… а я-то думал… — некоторое время он смотрел на нее с самым задумчивым видом. А потом кивнул и, шатаясь, поплелся в комнату, намереваясь занять ее кровать. Молча, без пререканий. Но понурив плечи так, будто тащил на себе целый мир.

Она наблюдала за его перемещениями, прислушивалась к беспорядочным звукам, доносившимся из комнаты, и только когда услышала скрип кровати и вскоре раздавшееся сопение, разложила в кухне диван. Подушка с одеялом нашлись в кладовой. И устроившись, наконец, на ночлег, Ксения заснула, словно провалилась в пустоту без сновидений.

За окном было уже светло, когда она открыла глаза. Долго лежала, разглядывая паутину в одном из углов потолка. Равнодушно отметила, что надо будет снять.

В квартире было тихо, и оставалось лишь гадать, не ушел ли Глеб посреди ночи. Но дальше об этом думать не стала. В конце концов, Ксения поднялась, собрала постель, поставила вариться кофе — все у нее выходило бесшумно и аккуратно. Легко упорядочивать жизнь, если отвечаешь только за себя. Как только в нее вмешиваются другие — начинается хаос. И всё, так или иначе, заканчивается мордобоем.

Основной виновник и хаоса, и мордобоя выполз буквально через несколько минут после того, как аромат кофе стал разноситься по всей квартире. Больше всего было похоже, что на него и явился, потому что глаза виновника еще не проснулись, а обоняние — вполне. Стоял на пороге в арке, опершись плечом об угол. Спал, видимо, не раздеваясь, потому что футболка была измята, а джинсы — они и есть джинсы. И задумчиво глядел на нее некоторое время, пока не решился смущенно произнести:

— Доброе утро.

— Наверное, — обернулась Ксения. — Соображать в состоянии?

— Врать не буду, — вздохнул Парамонов. — Кажется, пол шатается. Но это пройдет.

— Глеб, я прошу тебя… Никогда больше не приходи ко мне в таком состоянии. Ты можешь относиться к этому, как захочешь, но для меня не существует никаких оправданий, когда человек сам доводит себя до свинства и отсутствия ответственности за поступки.

— А трезвым приходить можно?

— Тебе было плохо? — ответила она вопросом.

— Нет. А тебе?

— А я бы давно сказала.

— А этот твой командир что? Или мне не стоит спрашивать?

— Я с ним не сплю.

Облегчение на его лице читалось слишком явственно. Всего на секунду, но вспыхнуло.

— Прости. Я влез на твою территорию. Но мы никогда не оговаривали рамки. И я… посчитал возможным.

— Дело не в территории, — устало проговорила Ксения и отвернулась к окну.

У нее получилось загнать поглубже мысли о собственном предательстве, сил съедать себя каждый раз и снова наращивать броню — не оставалось. Но чувство вины никуда не ушло — застыло, выжидая. В то время как Глеб запросто допускает, что в ее жизни может быть он сам, Фриз. Сколько еще? Сама позволила, сама забылась. И знала, понимала, чувствовала, что это несправедливо по отношению к нему. Вчерашнее — лишнее тому доказательство. Но понимала и другое: оставаться без него — не хочет.

Некоторое время Парамонов молчал, не глядя на нее и одновременно с этим сосредоточенно рассматривая плитку на полу. Вероятно, тот по-прежнему качался под ногами, и ему это совсем не нравилось. А потом он всё-таки спросил. Спросил то, что жаждало выхода у них обоих, и то, чего она… Нет, не боялась. Не хотела слышать. Голос его был все ещё хриплым со сна и от алкоголя. Но звучал твердо.

— Тогда, может быть, дашь себе труд объяснить мне, в чем дело? Потому что у меня… В моей голове… Все это выглядит так, будто мы играем в кошки-мышки. У тебя аллергия на орехи и на отношения?

Ксения молчала. Долго, тяжело, разменивая минуты на давящую тишину. Придумывая, что сказать. Но черт его знает почему, Глебу она никогда не врала. Даже когда это звучало обыкновенными отмазками — Ксения говорила ему правду. Начинать врать поздно.

— У меня не может быть отношений, — сказала она негромко. Не Глебу, не себе. В пустоту. — Потому что есть человек, которого я люблю.

Он изменился в лице и оторвал взгляд от пола, вперившись в нее. Что-то оборвалось. А молчать до бесконечности невозможно. Точно так же, как развернуться и уйти. Хотя это, пожалуй, было не самой дурацкой из всех его идей.

— И почему не с ним? — мрачно спросил Глеб.

— Он умер. Он был моим мужем.

А вот теперь еще и оглушило. Не продохнуть.

— Ого…

Она молчала. Можно было сколько угодно орать, бухать, выносить ей мозг, сидеть под дверью и изображать жизнь — она молчала. И это молчание камнем обрушилось на него в один момент. И сразу все объясняло.

— Давно? — спросил Глеб, понимая, что это ничего не меняет.

— Это не отмеривается временем.

— Ну да… Не отмеривается, — сказать больше было нечего.

И очевидно, делать тут больше нечего. Вспоминать все случившееся, собственные планы, желание отыграться — бессмысленно. Шах и мат, Парамонов. Чего ты там выдавал про человека без кожи?

— Ладно, я пойду, — пробормотал он. — Отоспаться надо, на работу вечером. Простишь за вчерашнее?

— Да, — кивнула Ксения.

— Тогда пока.

Парамонов развернулся и направился в прихожую, больше всего на свете желая и страшась оглянуться.

— Я завтра в рейс улетаю, — раздалось за спиной.

Когда он все же обернулся, Ксения стояла рядом. Смотрела на него — не мигая, устало, разбито, и опиралась о шкаф, будто под ней тоже качался пол. Как загипнотизированный, он вцепился в этот взгляд. И пересохшими губами спросил:

— Вернешься как всегда?

Она закивала в ответ быстро и отчаянно. Он опять замолчал, словно бы именно сейчас что-то решал. И сам не знал, что решает. А потом взял ее за руку и тихо сказал:

— Я буду в смене как раз. Отдохнешь после рейса. А вечером загляну, ладно?

Она снова кивала, теперь уткнувшись лбом в его грудь. Слыша, как стучит его сердце. И совсем не слыша своего. Если бы она не продолжала дышать и чувствовать Глеба, можно было решить, что оно остановилось. А он почему-то мучительно придумывал, как назвать то, что происходит. Просто уйти — не мог. Нельзя просто так уходить.

Неожиданно и резко Ксения оторвалась от него.

— Иди, — сказала она спокойно, подтолкнув его к выходу. — Сейчас — иди.

— Да. Пока… Если что, я рядом, — пробормотал Глеб. И вместо того, чтоб выйти, шагнул к ней, поцеловал — быстро и крепко. И лишь после этого нашел в себе силы оставить ее одну. Знал, что ей это надо. Знал, что надо ему. И не знал, как пережить эту неделю, когда они снова не смогут видеться.

Щелкнул замок, громко отозвавшись в подъезде и в голове Ксении. Она медленно сползла на пол, кутаясь в толстый халат, казавшийся сейчас жестким и грубым, и пряча лицо в коленях. Так же, как когда-то давно, когда-то совсем недавно, она сидела в углу, набирая телефон «Скорой». И наперед зная — не спасут, не смогут, не успеют.

Не будет ребенка, не будет Ивана. Ничего и никогда больше не будет.

До этого были похороны. Долгое время ей казалось — она совсем их не помнит. Четким, контрастным все стало позже. Вот она сама сидит у гроба. Рядом свекровь, худая, желтая, вцепившаяся в руку мужа. Три недвижимых фигуры, только слезы текут у всех троих. Подходили люди, что-то говорили. Кто их слышал? Распоряжались всем сослуживцы Ивана — ни родители, ни Ксения не понимали, чего от них хотят.

С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, — но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.

Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?

Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину — домой можешь не приходить!», — ставшее последним сказанным между ними.

Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.

«Ну хоть ты ответил! — весело возмутилась она. — Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»

«Ты только не волнуйся».

«О чем?»

«Ты когда вернешься?»

«Что случилось? — стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. — Денис, где Иван?»

«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».

«Не мели чепухи! — взвизгнула сестра. — Вы идиоты! Где он», — отказывалась она принимать непоправимое.

«Ксюш!»

«Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду — и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»

Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о невыбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.