Хлебушко-батюшка

2

Начальника почтового отделения в Давыдкове Наталью Говорушкину родные и знакомые называли Талькой. Но если это шло к простому почтальону, каким и была до прошлого года Говорушкина, то нынешняя ее должность вообще-то не позволяла такой фамильярности.

Почтовое отделение занимало одну комнату в сельсовете. За невысоким деревянным барьером размещалось Талькино хозяйство — два стола, коммутатор, ящики для почты.

Сидеть на месте Талька не любила по причине своего девчоночьего неустоявшегося характера, но теперь приходилось запасаться терпением: пока не раздашь почтальонам газеты и письма, никуда не уйдешь. Да и вызвать могут из района к телефону — спросить, потребовать, дать приказанье. Какая-никакая, а начальница. Телефонистка Даша, моложе ее, совсем зеленая девчушка, отпрашивалась по своим делам, и Талька дежурила у небольшого, на несколько номеров коммутатора. Однако характер сказывался: как только Даша возвращалась, Талька убегала — то уносила депешу в контору колхоза, то в школу телеграмму; иногда и просто хитрила — не всю почту отдавала почтальонкам: «Не велика цаца, сбегаю и сама».

Сейчас Тальке двадцать. Всю жизнь она мечтала о чем-то необыкновенном. В школе ей хотелось стать то врачом, то учительшей; это было, когда Талька училась в четвертом классе; потом захотелось быть капитаном, побывать в разных странах. Но ученье Тальке не давалось. На уроках она вертелась, над учебниками долго сидеть не могла. Однажды на уроке истории преподаватель спросил у нее, что за императрица правила Священной Римской империей в восемнадцатом столетии. Поднятая с места Талька молчала, — была такая императрица Мария-Терезия, да она ее запамятовала. Разве упомнишь всех императриц?

— Фредерика-Алиса-Мария… — тек в уши доверительный шепоток.

Знай, кто ей помогал, — а это был известный всей школе враль и насмешник Гошка Топорков, — заткнула бы уши, не слушала, но она не знала и доверчиво повторила вслед за Гошкой все имена и вроде бы знакомую царственную фамилию — Гогенштауфен и только тут поняла, что провалилась с треском, окончательно.

Преподаватель фыркнул:

— Вот как? Фредерика-Алиса-Мария Гогенштауфен? Заба-авно! Заба-авно!

Класс взорвался оглушительным хохотом. Прозвище было готово. Правда, показалось оно длинным, да ребятам и не нужен был полный титул, они для краткости дразнили ее Фредкой Гогенштауфен.

Восьмого класса Талька не закончила, ушла в колхоз; надо было помогать семье. В колхозе разбитную девчонку определили в письмоносцы, — пускай бегает по деревням и разносит почту. Талька бегала и, словно не замечая будничной повседневности, мечтала о необыкновенном. Она красивая, увидит ее нездешний, приезжий человек, холостой и знаменитый, конечно, и предложит ей выйти за него замуж. Одевалась Талька, как актрисы в кино, в просторную белую, с большими отворотами на груди блузку и в узкую, выше колен, черную юбочку. Ноги у нее загорелые, крепкие, икры круглые, коленки с ямочками внизу. Артистки в кино, особенно заграничные, чаще попадались тощие; а у Тальки приятно круглилось лицо, и плечи, и грудь, и бедра; лишь подкрашенные губы портили впечатление натуральности, но это была мода, а от моды Талька отставать не могла.

В теплое солнечное утро Талька, как обычно, в девять пришла на работу. Даша с кем-то говорила по телефону.

— Ты чего это, Дашутка, линию заняла? — строго спросила она. — Вдруг кому срочно понадобится.

Но Даша ничуть не боялась своей начальницы. Глаза у нее синие, круглые, вечно чем-то удивленные и обрадованные; они точно нарисованы — до того четка в них каждая черточка: и темноватый ободок зрачка, и голубые лучики от него, и синий разлив радужки. Даша взглянула на начальницу этими детски чистыми, синими глазами и прикрыла трубку рукой.

— Не ругайтесь, Наталь Васильевна, подождут. Я с Танюшкой-подружкой… Важные новости. У нас тут на побывку солдаты пришли: Толик Николаев, Вадька Бучнев, Слава Кузнецов. Ой, дела-то, дела-то какие! Танюшка голову потеряла. Ведь у нее с Толиком… Да вы сами знаете. Танюшка приглашает меня сегодня вечером. Может, и вы пойдете? Парни — что надо.

— Где уж мне! — отмахнулась Талька. — Тут от Гошки Топоркова не знаешь куда деваться. Вернулся со службы и как прилип. Проходу не дает.

— Так чего вы за Гошку не выходите? Кого ждете?

— А вот это не твое дело! — оборвала она Дашу.

— Ну, Наталь Васильевна, и злая вы сегодня… Таня, так я вечерком к тебе загляну, — сказала Даша в трубку и положила ее на место. — Есть еще новость, Наталь Васильевна. На станцию пришел Витька Савелов, — продолжала неунывающая телефонистка. — Говорят, научной работой заниматься будет. Ученым станет.

Талька села разбирать привезенную почту. Но что-то не давало ей покоя. Витьку Савелова она знала. Лукерья, его мать, и Талькина мама — обе из Вязникова. Когда-то жили по соседству, дома их стояли рядом, огороды разделяла узенькая межа. Из долгих школьных лет память сохранила о Викторе только то, что он отлично учился. Ходил с ней рядом тихий, внешностью неприметный, взрослей ее парнишка, не дрался, не грубил… Талька механически перебирала письма и газеты. Она разложила почту по ящикам, а письмо Алексея Савелова сунула в карман.

— Дашутка, — окликнула она телефонистку, — почту раздашь сама. Кто будет спрашивать меня, скажи: ушла по делам. Да зубы-то не скаль! — прикрикнула Талька.

— Ладно, идите, Наталь Васильевна, — согнала с хорошенького личика выскочившую улыбку догадливая Дашутка. — Я без вас все сделаю. Небось управлюсь, не подведу.

Дома никого не было. Талька перерыла свой гардероб. Как назло ни одного чистого, приличного платьишка. Стирку собирались устроить в субботу, перед баней. Не теряя времени, Талька нагрела в чугунке воды, наскоро простирнула синее, в белый горошек шелковое платье с короткими рукавами, ополоснула его в колодезной воде и повесила на бельевую веревку во дворе. Достала и почистила нарядные белые с золотистыми пряжками босоножки. Тут же, во дворе, стянув с себя кофточку, вымыла голову, выплеснула на траву мыльную воду и… увидела входившую мать.

— Ты чего это выдумала середи недели чистоту наводить? — шумнула она на дочь по своему обычаю.

— Надо, мама. Я иду на станцию.

— Зачем это? — нахмурилась мать. Она не любила, когда дочь ходила или ездила то на собрания, то на совещанья.

— Как зачем? Иду, — значит, дело меня там ждет. Да по пути письмо Лукерье снесу. Прислал ей брат из заключения.

— Прислал! Нашел теперь сестру! Допекло мучителя! Нужна, видишь, стала. А кто выгнал ее с ребенком из родительского дома? Его за такие дела — казнить мало! Пишет! Я бы ему отписала… Лукерье-то не забудь — поклон от меня передавай… Да верно ли, что идешь на станцию? Что-то уж больно прихорашиваешься.

— Ох, какая ты, мама…

Мать боялась за Тальку. У нее перед такими сборами каждый раз болела душа. Вокруг нее всегда крутилось много мужчин. Долго ли до обиды? Далеко ли до греха? Избаловалась девка. Говорят, вступает в разговоры с незнакомыми. И постоянно веселая, за словом в карман не лезет. Вьется, как бабочка, вкруг огня. Выходила бы замуж за Гошку. Парень с головой, работящий, непьющий, глаз с нее не сводит. Чего тянет? Чего ждет? Ох, Талька, Талька!..

А Талька выгладила платье и крутилась перед зеркалом, поворачиваясь к нему то одним боком, то другим. Платье сидело на ней ладно, шелковая ткань ласкала тело. Талька набросила косынку на плечи и пошла.

Она любила поле и лес. Они всегда были рядом. Лес одним краем заворачивал к Давыдкову, и дорога до моста через Выкшу разрубала его надвое. Высокие гладкие сосны с зелеными шапками на макушках далеко одна от другой. Елки были густы, но низкорослы. На открытых местах лопотали без ветра тощеватые осины. И все кругом было пронизано светом. Отслаивались на соснах пересохшие от жары чешуйки, поблескивала в подтеках смола, рябило в глазах от вертучих листьев осин. И сами осины, высветленные солнцем, казались не зелеными, а белыми, как березы.

Лесной конец дороги выбежал на луг, и открылся спуск к Выкше. Талька глядела на луг, на петляющую в невысоких берегах Выкшу, на голоногую, в одних трусиках девчушку, игравшую на отмели, на горячем песке. На лугу взбулькнули перепелки: «Буль-буль-буль», будто где-то зарылось в траве подернутое ряской озерко с кувшинками в стоячей воде; лягушки сидели под листьями кувшинок и озорно пускали пузыри.

Талька глядела… И привиделся ей в зеленой дали этой давний летний день и конопатая девчушка. Голенастая и босоногая, девчушка носилась по деревне и задирала мальчишек. Соскучившись, убегала к матери в поле. Там взбиралась на копну и слушала, как басовито гудели над ней шмели. Палило солнце, поддувал ветерок, от привядшей в копне травы медово тек запах… Тальке и теперь, в самом расцвете, не верилось, что она была худенькой и с конопушками, носила линялые, застиранные платьица и, дразня мальчишек, высовывала язык.

За Выкшей на взгорке над лугом плясало марево. Струями тек от земли жаркий воздух, завихряясь и подрагивая. В светлом и зыбком этом мареве искривился пригорок и березовая аллея неподалеку, кудрявый подлесок и лес, зубчатый и смолистый, остро подпиравший за станцией горизонт. Где-то вблизи, в одном из фокусов этого текучего завихрения, Талька увидела неровно изломанную дорогу и на самом ее изломе шедшую навстречу красавицу в таком же синем с белым горошком платье — крепкоплечую, с загорелыми руками и круглым лицом в русом обрамлении волос. Талька догадалась, что значило это видение. Держалось оно недолго. Как-то Талька вычитала в книге о необыкновенных явлениях, что в воздушных потоках, восходящих от земли и затем опять спускающихся к ней, иногда возникает такое преломление света, что можно увидеть отражение предметов, находящихся от того места вдалеке. Красавица, шедшая ей навстречу, была она сама. Потоки воздуха поплыли, сместились, и видение исчезло, растворилось, как будто его не было совсем.