Хлебушко-батюшка

3

Полевая дорога прорезала узким коридором хлеба. Пшеница посветлела; колосья, слегка тронутые желтизной, покачивались под теплым, дующим из глубины поля ветром. И осокорь, поседевший от зноя и пыли, едва шевелил серебристой листвой. «Москвич» шел на малой скорости. Николай Иванович, высунув голову в боковое окно, правил, вдыхал полной грудью теплый ветер, напоенный запахом восковеющих хлебов.

Кончилось поле, и впереди, справа и слева, раздвинулся простор колхозного луга. Там только что подошел к концу упряг. Бабы побросали вилы и грабли, мужики оставили тракторы и выпрягли лошадей. Уселись тут же, под копнами. С самого раннего росного часа кипела работа, и вот луг словно вымер, лишь на самом краю, ближе к Выкше, белели платки и чубатились обнаженные головы. Бабы сидели, вытянув ноги; мужики расположились кто на корточках, кто полулежа на боку. Молодые побежали обкупнуться на Выкшу. Рассказы и смех слились в гомон, и был он слышен далеко.

Неистребимо весело там и задорно, хоть сам подходи и смейся вместе с той вон белозубой бабенкой, что хохочет у стога, увертываясь от обнимающего ее парня. Волосы у нее растрепались и упали на смуглый лоб, юбка с одной стороны подоткнута, и оголилась загорелая нога. Парень оставил ее, подошел к шумной компании, облюбовавшей себе место в тени выпряженной брички, и беззлобно огрызался на двусмысленное подшучивание, вогнавшее бабу в краску, и сам захохотал вместе со всеми, когда шутники перекинулись на других.

Глядя на притихшую у стога бабу, румяную и простоволосую, Николай Иванович подумал о своем. Не шла у него с ума Вера Александровна.

Однажды вечером он застал ее в поле.

— Я посижу тут у вас. Не прогоните?

— Сидите, места хватит, — повела она вокруг рукой.

Он присел у межевого столбика.

— Может, и вы посидите вместе со мной?

— Можно и посидеть. Меня не убудет от этого.

— Откровенность за откровенность, Вера Александровна. Помните, вы рассказывали мне о своей жизни? Так вот я хочу теперь рассказать вам о своей. О себе и о жене.

— Что-то быстро отправили вы ее отсюда.

— Нам нечем вместе жить. Все, что было, выгорело. У нас ведь давно нелады.

Смеркалось. За полем у леса воздух уже сгустился и потемнел, а тут, на участке, вечерний, подцвеченный пшеницей свет подернулся, как кисеей, туманцем, перемежался полосами — где место повыше, было светлей, а в низинах хлопьями собиралась темнота и ложилась пятнисто на уставшую землю.

С поля Николай Иванович и Вера Александровна шли рядком. Она шагала, задумчиво глядя перед собой, вздыхала. Где-то в ней копилась жалость к Николаю Ивановичу, к себе, к двум порушенным жизням, к вечереющей, грустной в этот час земле. Николай Иванович взял ее под руку. Она не оттолкнула его и не отодвинулась, только вздохнула полнее, набирая больше воздуха, будто хотела нырнуть глубоко-глубоко. Николай Иванович был счастлив. Он никогда и не подозревал, что можно быть счастливым от такой малости, что идешь под руку с женщиной.

Встретившаяся на пути баба остановилась, проводила их понимающей улыбкой. Он поглядел на бабу счастливо-смущенными глазами, а Вера Александровна отняла у него руку и заторопилась, уходя.

— Погодите. Куда же вы? Я провожу вас.

Он проводил ее до крыльца. Вера Александровна не сразу ушла в дом. Николай Иванович стоял внизу у первой ступеньки и глядел на нее. Все было дорого и любимо в этой женщине: ее глаза, плечи, руки, все ее большое и сильное тело.

— Вечер такой, что не хочется и уходить от вас.

Она отвернулась, скрывая улыбку.

— Но ведь все равно придется уйти.

— Знаю.

— Если вам не скушно, посумерничайте со мной, — разрешила Вера Александровна. — Я перед сном сижу одна.

Она придвинула к перилам стул. Николай Иванович примостился на ступеньках, глядя снизу вверх на чудное в сумерках лицо Веры Александровны. К ней в полосатой детской пижаме выбежала дочурка и, увидя постороннего, прижалась у нее на коленях, затихла, как пригревшийся бурундучок.

Дочурка так и уснула у нее на коленях под гомонок их то пригасавшего, то возгорающегося разговора. Вера Александровна унесла ее в дом, уложила в постель и вернулась к нему на крыльцо. За конторой, возле темных кустов жимолости, потухли фонари. Заря привяла, светлое пятно в той стороне неба сместилось по горизонту на восток.

— Скоро утро. Идите домой, Николай Иванович.

Он поднялся. Уже утро? Не верилось. Когда же успела пройти ночь?

Спать не хотелось. Он вышел за станцию в березовую аллею. Стало светлеть. Свет шел от узкой с размытым верхним краем полосы, опоясывающей на востоке горизонт. Ясно блестели звезды, зеленоватые у светлой полосы и бледно-лиловые на остальной части неба. От земли веяло свежестью. Стволы берез белели в слабом свете утра так, словно от них самих исходил свет, тихий, ровный и такой чистый, что, казалось, они светились изнутри. Николай Иванович подумал: «Все в природе разумно, естественно и просто. И эти березы, и утреннее небо, и луг, и поле. Надо, чтобы и в жизни была такая ясность и простота. Тогда все будет хорошо. Я люблю Веру Александровну. Да, люблю, люблю, люблю. Нужно объясниться и жить вместе. А это что за жизнь — ни женат, ни холост».

«Завтра, — решил он. — Какое там завтра? — поглядел на небо. — Сегодня». И засмеялся от счастья.

Вечером он сделал ей предложенье:

— Выходите за меня замуж, Вера Александровна.

Вера Александровна ничего не отвечала. Молчала она так долго, что он подумал: надо уходить. Лицо ее, как густой сеткой, занавешено темнотой. Она поднялась, прислонилась к резному стояку крыльца, так и стояла в обнимку с ним. Николай Иванович покачивался на верхней ступеньке, обхватив колено руками; словно хотел встать, но не вставал. Вера Александровна заговорила:

— Вы моего характера не знаете. Я ведь такая: своего никому не уступлю. Уж если муж мой, то чтобы весь без остатка был мой. Ничего не хочу исполу, наполовину.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Николай Иванович.

Он с самого начала верно угадал ее характер. За внешним спокойствием — взрыв, страсть. Но такие женщины считают своих мужей личной собственностью, как и себя причисляют к собственности мужей. Он привык жить сам по себе, и тут Вера Александровна была права, когда предупредила его:

— Вам со мной будет трудно.

Но как, задумав совершить переворот в травосеянии, он шел напролом, так и тут, увлеченный Верой Александровной, он и не думал сдаваться…

Луг сменился лесом, лес — опять полем; хлеба сбегали в низины и поднимались на пригорки, а Николай Иванович все думал о Вере Александровне. Он уже тосковал, хотел ее видеть, говорить с нею. «Москвич» взревел мотором, прибавил хода.

Вера Александровна с нарастающим беспокойством замечала, что чем дальше, тем больше ее тянуло к Николаю Ивановичу. Он нравился ей, серьезный, неуемный, большой силы человек. Он был не из тех начищенных, нафабренных и набриолиненных красавцев мужчин, которые встречались ей в жизни и смотрели на нее, как на свою добычу; нет, в Николае Ивановиче все было естественно и просто: уж если он брался за дело, отдавался ему весь, уж если любил — то по-настоящему. И все же Вера Александровна чего-то боялась. Первая ее любовь была доверчивой и слепой; потом на нее столько всего наслоилось, что теперь не верилось: была ли любовь-то? Боже, сколькие ей объяснялись, сколько она выслушала уверений и признаний; сколько было писем, записок, телефонных звонков, подстроенных встреч; ей признавались в любви юноши и молодые женатые мужчины, отцы семейств и пожилые, в годах люди; говорили:

— Ваша красота, как талант, всем видимый, всех влекущий. А талант предполагает служение. Служение людям. Он мучается, страдает, бывает глубоко несчастен сам, но ведь живет он не для себя. В древности самые красивые и умные женщины шли в гетеры. Вы должны облагораживать любовь. Счастье уже быть рядом с вами, видеть вас.

А ей хотелось обыкновенного бабьего счастья — иметь дом, мужа, рожать ему детей…

«Москвич» вынырнул из-за поворота. Сначала над лугом буревой тучей взвилась пыль; она клубилась, приближаясь. На самом острие тучи голубела точка. В низине у Выкши клубы разлились, как бурые волны в половодье, затопили луг, а на изгибе шоссейки вышмыгнула машина, и Вера Александровна узнала видавший виды «Москвич» директора станции. Николай Иванович, миновав станцию, мчался в поле. Сердце у нее часто забилось. Он круто завернул к участку Павла Лукича, остановился прямо перед ней, вышел из машины и взял ее за руку.

— Поедемте.

Вид у него решительный.

— Куда это вы меня собрались везти?

Она спросила насмешливо; глаза глядели прямо на него, но руки подрагивали, выдавая волнение.

— Садитесь, дорогой узнаете.

Вера Александровна забоялась — не за себя, за него. Как бы не постигло его разочарование.

— Никуда я не поеду, Николай Иванович.

Она отвернулась и пошла к пшенице делать свое привычное дело.