Хлебушко-батюшка

3

Весной Павел Лукич ездил по району, консультировал агрономов перед севом; когда появлялись всходы, за ним посылали снова; теперь шло колошение, и его потянуло с небольших участков станции на просторы полей, где на громадных площадях происходило необыкновенное, почти чудо: из зеленой, плотно свернутой трубки прорезался колос, в котором аккумулировались энергия солнца и соки земли.

Он не дождался машины, поехал на автобусе. Дорога в выбоинах. На них трясло и качало; кузов автобуса скрипел, мотор выл натужно; пассажиры, привыкшие к тряске и толчкам, разговаривали, смеялись, доставали из сумок еду и ели.

— Микит, а Микит, — спрашивала широкоплечая старуха с переднего сиденья стиснутого в проходе парня, — как у вас в Аксиньине с покосом, управились чи нет?

— Покосу нынче хватит до осени, Митревна, — отвечал Никита, кренясь набок на глубокой выбоине и хватаясь сильной рукой за поручень у самого потолка.

— Ай! — взвизгнула рядом молодайка, валясь и не падая, зажатая телами.

На нее шумнули:

— Держись, Аниска!

— Ну и мягка ты, баба!

— Руку убери, срамник! — крикнула она, наливаясь румянцем.

— Травы нынче — не глядел бы, — продолжал Никита, когда автобус выпрямился. — Эта канитель теперь до снега.

— И у нас, — вздохнула Митревна, — стоит скулеж… Иди-ка, Микит, поешь, — пригласила она, разложив на коленях кошелку.

— Мне сходить скоро, — отнекнулся Никита.

— И-и, голубок, скоро — не споро. Иди, иди. Проголодался, поди.

Где-то в середине автобуса, в самой толчее, разговаривали об урожае.

Подвыпивший мужичонко в поношенном пиджаке, в в выцветшем картузе с лаковым козырьком доказывал соседу:

— Имею я телка годовалого, поросенка к осени выкормлю, овечек, могу я потребить мясо сам, ежели в семье трое едоков? Бож-же ты мой, да ни в каком разе! А кому продам? Кооперации? Она плотит мало. Везть на рынок — далеко.

— Тебе бы опять устроить загребаловку?

Под шумок разговоров о хозяйстве пышнотелая и полнолицая баба с карими глазами, лукаво посмеиваясь, рассказывала:

— А у нас, бабоньки, объявился в Марушихе дьявол. Приходит к Лукьянихе ночью и громко стучится. Она открывает ему. «Здравствуй, бабка, я — дьявол». Лукьяниха оглядела его с ног до головы: парень как парень, в новом костюме, в капроновой сорочке, при галстуке; все честь по чести. «Какой же ты, — спрашивает, — дьявол? От родителей я слыхивала: дьявол страшный, зубы оскалены, на лбу рога, в глазах — геенна, вместо копчика — хвост. У тебя же ни геенны, ни хвоста — ничего этого нету». Он отвечает: «Нынче, бабка, дьяволы, как люди, поголовно нарядились в городское. Ты думаешь: человек, а это — дьявол. Ну, вот что, бабка, разводить тары-бары мне с тобой некогда, да и не с руки, амуницию показывать недосуг, далеко она, в аду. Ты деньги мне, что у тебя в подполье спрятаны, вынь да подай. Не отдашь — в ад утащу». Видит Лукьяниха: плохо дело, парень молодой и сильный, не отдашь — задушит и сам возьмет; полезла за горшком в подполье, да оттуда через окошечко-лаз и выбралась на улицу. Кликнула народ. Дьявола поймали. Когда его повели, он ей и говорит: «Молись, бабушка, через две ночи убегу, приду по твою душу».

— Ну и как, пришел? — со смехом спросили у бабы.

— Не пришел. Да бабка его под конец признала. Это был жених внучки. Бабка видела их в городе, в пьяной компании. Пропились они, вот и вздумали взять ее на испуг.

— Н-ну, прокураты!

— Под дьявола сработали!

— Мелковато. Раньше дьявол норовил погубить сначала душу, а эти сразу за кошелек.

На переднем сиденье в углу ссорились влюбленные: чубатый парень с серыми на круглом лице глазами и девушка, совсем молоденькая, с тонкой шеей; костюм на ней модный, сшит по фигуре; она еще не привыкла к нему и поправляла то плечо, то рукав, то складку на невысокой груди; юбка открывала голые коленки, и девушка безуспешно натягивала ее и оглядывалась на стоявших в проходе мужчин.

Павел Лукич не мог сам себе объяснить — почему, но он любил такую толчею, шум, гам, разговоры, когда все вместе — серьезное и смешное, веселье и печаль, раздумья о жизни и текущие дела, когда люди рассказывают, смеются, едят, поют песни, плачут — и все это вместе называется жизнью. Подвыпивший мужик затянул песню. Заплакал на коленях у матери грудной ребенок. Митревна, поев и послушав песню, уткнулась носом в кошелку и задремала. Павел Лукич сидел, покачиваясь, удивлялся пестроте жизни, богатству ее красок.

В колхозе имени Владимира Ильича его встретили агроном Сергачев и председатель Панкин и повезли по полям. С утра здесь прошел короткий и обильный дождь. Сухая земля выпила воду, но в выбоинах еще блестели кое-где лужицы и трава по обочинам дороги отдавала сыростью; подсыхая, она запахла сильней; в воздухе разлит запах медоносов, масличных и бурьянов, особенно полыни, цветущей мелкими желтоватыми цветками.

Колхоз имени Владимира Ильича расположен на юге области. Характер местности тут близок к Черноземью: холмы и увалы, переходящие в равнину, местами перелески, как островки среди полей; лес синел далеко на горизонте изломанной полосой. Полевой подсохшей, но еще не пылившей дорогой «газик» взобрался на холм. Павел Лукич вылез из машины. Он останавливался здесь и весной. С холма открывался широкий обзор. Тогда видны были отсюда разделанные и засеянные поля, расчерченные дисками и прикатанные катками, еще чуть влажные, светлые на супесях и темноватые на проступавших черноземах. Над ними полыхали бездымные костры марева… Теперь уходила вниз по склону широкой зеленой полосой пшеница.

— «Аверьяновка», — сказал Сергачев.

— У нее есть свое имя — «гибрид-22», — поправил его Павел Лукич.

— Народ зовет пшеницу «аверьяновкой», и мы привыкли к этому.

За пшеницей через межу начиналось поле овса, за ним — рожь; дальше опять шла «аверьяновка».

— Нынче весь яровой клин мы заняли этим сортом, — пояснил Панкин.

Павел Лукич глядел. Перед ним зеленели типичные поля средней полосы и шумели пшеницей. Его пшеницей. Что-то застенчивое появилось в нем — и в том, как он стоял, не зная, куда девать руки, и в том, как переводил взгляд с агронома на председателя, и в том, как сдерживал в себе радость; в радости-то за долгие годы он научился сдерживаться, не то что во гневе…

Они пошли вдоль поля, оставив «газик» на холме. Пшеница стояла низка и густоросла, с длинным, зеленым, рогом изогнутым колосом. Ровные ряды сомкнулись, нигде не было видно земли, один многокилометровый зеленый поток плыл по полю к дороге и обрывался у кудрявившейся травами межи.

— Ох, и хороша пшеничка! — похвалился Сергачев.

Но Павел Лукич уже качал головой. Он теперь видел недостатки сорта. И колос казался ему не так велик, и вес зерна — меньше; при холодной весне и дождливом лете запаздывала пшеница и с созреванием; и хоть Павел Лукич знал, что нет сортов, одинаково хороших для любых условий, он стремился именно к тому.

— Год для нее выдался удачный. А в будущем не стоит так рисковать.

— У нас и в прошлом «аверьяновка» дала наивысший урожай, — не сдавался Сергачев.

— Ладно, поглядим, что будет осенью. — Павел Лукич присел на корточки и, как обычно, измерил длину колоса и высоту травостоя; пересчитал количество зерен в колосе и число стеблей в кусте; записал это в блокнот.

Пока Панкин ходил за машиной и спускался на ней с холма, Павел Лукич с Сергачевым дошли до края поля. Павел Лукич часто останавливался и смотрел, чист ли травостой, равномерно ли растет пшеница, и его глаз примечал все: и редкие, оставшиеся после прополки сорняки, и не засеянную при повороте агрегата узенькую проплешинку, и слабо раскустившиеся стебли на сухих, выжженных солнцем местах. Подъехал на «газике» Панкин. Сергачев помог Павлу Лукичу подняться в машину, сел с ним рядом. Земля уже подсохла, из-под колес потекла струйками пыль. Ехали мимо ржи. Она стояла, как дичь на погорелой пустоши, соломистая и многоколенная. Кое-где на окраинах сине светились в ее густоте васильки. Потянулась луговина с высохшим ручьем. На ней — дикий клевер, мятлик луговой, костер безостый — куст от куста редкими островками. Панкин сказал, не отрываясь от руля:

— Вон он каков нынче, покос.

— Это правда, что станция с будущего года переходит на травосеяние? — спросил Сергачев.

— Вчера на совещании в райкоме выступал Лубенцов. — Панкин сбавил ход, мягко проехал колдобину, продолжил: — Говорит, надо решать этот вопрос безотлагательно.

— Что ж вы спрашиваете, коль все знаете? — неохотно отозвался Павел Лукич.

— Решать — не рубить, тут надо голову иметь, — проговорил Сергачев.

— Но и тянуть особо нечего, — возразил Панкин. — Травы — дело не десятое. Тут знаешь как: и рад бы годить, да пора родить. А они вон видишь какие у нас нарождаются? — указал на травы.

— Так, значит, Лубенцов обнародовал в райкоме свой план? Торопится! — сказал Павел Лукич, вроде бы сам себе сказал, но Панкин с Сергачевым насторожились.

С весны в нем жило горькое сознание, что, увлеченный травами, Лубенцов глух к основному назначению станции. Но лишь теперь, на колхозных полях в самом центре сельской России, он понял, чем это грозит земледелию. Десятки лет станция питала этот регион новыми сортами, семенами высоких репродукций. И вот хозяйства лишатся этого. Когда-то еще другая станция или институт наладят с ними связи; когда-то приспособят свою работу к конкретным нуждам этого региона…

Павел Лукич попросил:

— Остановитесь. — И объяснил: — Хочу пройтись.

Большое колхозное поле раскинулось по обе стороны дороги: по одну — пологий холм среди чуть приподнятой равнины, по другую — низинка с колдобиной, заполненной с весны талой водой, и над нею выросший тут, на вольном просторе, густой, свесившийся над колдобиной осокорь, одинокий сторож полевой среднерусской полосы. Он мешал трактористам пахать, но было жаль одинокого великана, и они объезжали его стороной. Проезжая по полю, когда пшеница золотила колос, любовались бескрайним разливом хлебов, и осокорь, как богатырь, крепко стоявший на родной, взрастившей его земле, был приветливо-шумлив. Без него не смотрелось поле.

Дорога пробегала мимо осокоря и пропадала за поворотом. Павел Лукич прошел поворот. Председателю и агроному казалось — идет он по пшенице; вокруг него колышутся колосья, тянутся к нему, качаясь; и он — как тот осокорь среди зеленого разлива; без него не было бы этой дивной, на особинку, пшеницы, Панкин и Сергачев понимающе переглянулись.