Хлебушко-батюшка

3

На крыльце, в свете погожего летнего дня, Николай Иванович как следует разглядел своего заместителя. Внешность Богатырева не соответствовала его фамилии: он был невысок ростом, худощав, лицо имел красное, волосы белые; глубоко сидевшие серые глаза доверчиво щурились на свет. Носил Богатырев соломенную шляпу; как только они вышли, накрыл голову, и затененные полями лоб, подглазницы и верхушки скул приобрели смуглый, темно-оливковый оттенок. Пиджак на нем белый, летний, с накладными карманами, брюки серые, легкие; на туфлях и концах штанин виднелись следы желтоватой пыли.

— Ты чего так смотришь на меня? — смутился он под взглядом Николая Ивановича.

— Да вот гляжу и глазам не верю. Живо-ой! Здоро-овый! Хоть куда молодец! — Лубенцов взял его за руки выше локтей, слегка пожал.

У Парфена Сидоровича зимой умерла от рака жена. Похоронив ее, он слег и сам и всю весну провалялся с инфарктом в больнице. Чудом выжил, и его отправили на курорт долечиваться. И вот он — живой и здоровый…

Ветер с поля дышал зноем. Политые пшеница, рожь и гречиха сверкали свежей зеленью; земля там парила. Синяя «Волга», как ракета, неслась по дороге; за ней, будто отработанные газы, толстым жгутом свивалась пыль и серыми клубами расползалась по сторонам. Нестерпимо яркий солнечный свет резал глаза. Николай Иванович жмурился.

— А у нас, вот видишь, завариваются дела, — прогудел он и отпустил руки Богатырева.

— Да уж вижу, вижу.

— Поедем, поглядим, какие теперь у нас на станции травы.

Парфен Сидорович ответил не сразу.

— Мне надо к сыну, в академию. Я приеду завтра. Идет?

Ответ не бог знает какой дипломатичный. Николай Иванович понял: о травах с ним говорить преждевременно, пока сам не посмотрит — ничего не скажет; такой уж он человек.

— Садись, подвезу до вокзала.

— Вот за это спасибо.

В машине Богатырев спросил о Павле Лукиче.

— Ничего, работает старик.

— Важенков уже уехал?

— Нынче утром.

Николай Иванович отвечал односложно.

Однажды в разговоре директор института назвал Богатырева и Аверьянова Орестом и Пиладом. Николай Иванович не силен был в мифологии, подзабыл ее основательно, но догадался, что Орест и Пилад — это неразлучные друзья. Теперь он вспомнил это и задумался: с ним будет Богатырев или против него?

В открытое окно «Москвича» бил свежий ветер. Лубенцов откинулся в кресле; нога на акселераторе подрагивала от толчков на неровной дороге. Он и сам был как струна, не мог расслабиться; в первые минуты встречи с Богатыревым, при нечаянной радости, внутри у него немного отпустило, теперь он опять заводился. Когда дорога вильнула вбок, Лубенцов из-за поворота оглянулся на светло-розовое за купами тополей здание института и сжал губы.

Парфен Сидорович засек этот его взгляд.

— Ты не обижайся на Михаила Ионовича. Он с тобой хоть и говорил резковато, но по-доброму, по-свойски.

— Зарубил на корню доброе дело. Это, что ли, по-свойски? — подпрыгнул при сильном толчке машины Лубенцов.

— Со старым тоже надо считаться, — мягко блеснул глазами из-под поля шляпы Богатырев.

— А если оно стоит как пень на дороге? — запальчиво выкрикнул из-за шума мотора Николай Иванович.

— Ну, если как пень…

— Может, и не пень, — смягчился Лубенцов; полное ею лицо поджег стыдливый румянец: нельзя так, все-таки живые люди, живое дело; надо по-человечески, по-хорошему.

Парфен Сидорович отвернулся. Руки у него на коленях, набухшие венами, подрагивали.

— Вон они, видишь, луга? Видишь каковы? — словно оправдывая себя, опять повысил голос Лубенцов и кивнул за окно «Москвича». — Много с них наскребешь? А кормить скот чем-то надо. Не хлебом же, как кормят кое-где частники! Ты говоришь: не обижайся, успокойся. Нет, не могу! — В голосе Николая Ивановича пробилась боль.

Да, луга, луга… Богатырев вздохнул. Степные и лесные, полевые и приречные, с цветастым многотравьем, земляничные на взгорьях и пыреистые на равнинах. Сколько их полегло под плугом, сколько их в пору, когда распахивали целину, под шумок распластушили горячие головы.

— Паши, не жалей. Скот можно прокормить и с поля, кукурузой и зеленкой. Это выгодней.

Они и сами потом опамятовались, горячие головы.

Парфен Сидорович и теперь помнил заливной луг в Вязникове. На том лугу косили каждое лето сено мужики, косили да нахваливали. Помнил он и пойму за Малым логом. Малышня играла там летом, каталась в спутанной, как горох, мягкой траве. И были еще луга — за Белым увалом, действительно белым от выступавшего в осыпи известняка, за синим блюдцем заросшего чиром Кривого озера, за Красным лозняком.

Мужики в прошлом году говорили:

— Посвели луга. Скотиняку теперича выгнать некуда.

На юге области агроном Серапионов растил кукурузу на небольших участках. И ведь вызревала она, посаженная на земле щедрой, где-нибудь в затишке, на самом припеке. Как осень — ток завален желтыми початками. Бабы лущили твердые, словно каменные, прочно сидевшие в гнездах янтарные зерна.

Опыт этот и перенять бы. А тут размахнулись, как на Украине или на Кубани. Луга посвели, а толку никакого. Кукуруза чахла, червивела…

Не взяли еще и того во внимание, что испокон веку русский мужик кормил скот с луга. С поля корм шел неважнецкий — солома. Да еще после молотьбы полова и разные озатки. Основой был луг. Без него не мыслилось скотоводство.

В душе Парфен Сидорович был согласен с Лубенцовым: нужно, ох как нужно теперь селу научное травосеяние.

— Хоть база-то для луговодства у нас на станции имеется? — спросил он у Николая Ивановича.

— Так ты… — вскинулся было обрадованно Николай Иванович, но Богатырев осадил его:

— Погоди. Ты меня не торопи, дай во всем разобраться. Очень уж ты горяч и нетерпелив. Тебе сейчас — вынь да положь. Да если еще я подбавлю горючего. Что получится? Нет, как бы не напороть чего сгоряча. Рубанешь сплеча, а потом…

— Что ж, разбирайся, — буркнул Лубенцов и уткнулся взглядом в ровно бегущую дорогу.

Был он доволен и таким исходом разговора, только почему-то не хотел этого показывать.

На невысоком холме, окруженное тополями, показалось большое село. Дома с огородами лепились по склону. Внизу, в зарослях кустарника и осоки, бочажками разлился ручей. На площади, на самом видном месте — школа и сельсовет. За селом парами вышагивали опоры электролинии. Николай Иванович проехал по главной улице, подкатил к железнодорожной платформе.

— Приехали.