Хлебушко-батюшка

Когда Катя и Пашка скрылись за холмом, Егору представилось, что ее уже увели. Горбатилось поле, горбатилась, взбегая на холм, дорога; неустоявшейся свежей горечью наносило от придорожного полынка. Егор раздул ноздри, сглотнул застрявшую в горле горечь, поставив, как на приступок, ногу на трак, полез, словно дед на печку, в кабину.

С первым секретарем райкома Василием Васильевичем Егор знаком с прошлого года, когда тот приезжал вручать знамя совхозу и грамоты трактористам, дояркам, птичницам, свинаркам. Был митинг. После митинга — обед. Василий Васильевич разговорился с Егором. Они говорили о лете (оно стояло необычайно жаркое), о видах на урожай, о вредителях растений. По такому лету нужно было сеять попозже, приметы с весны были нехорошие. Егор предупреждал об этом директора и управляющего, но его не послушали, сев закончили рано, а зря; при позднем севе пшеница с меньшими убытками проскочила бы знойный июнь, не развелось бы столько вредителей. Василий Васильевич, сам в прошлом агроном и директор совхоза, слушал. Он сидел, чуть сгорбясь (давняя привычка), и глядел из-под прищуренных век на Егора с интересом. Владимир Степанович давно моргал Егору: кончай, мол, и указывал пальцем на стакан: угощай гостя. Егор приподнял стакан. Василий Васильевич приподнял тоже, оглядел шумное застолье. Оба выпили. С этого дня они — хорошие знакомые.

Когда Егор шел звонить Василию Васильевичу, было темно, дул ветер. Над. Лебяжьим собрались тучи, накрапывал дождь. Огни горели редко и тускло, дома стояли невеселые. И мысли у Егора текли тягучие, невеселые. Когда он возвращался с поля, весь пропахший керосином, ему казалось, что и воздух, тяжелый и спертый, тоже пропах керосином и от вспаханной земли и молодой по бокам дороги травы также наносит этим дурманящим запахом. Теперь оттого, что подул ветер с дождем, стало свежей. Егор широко, всей грудью, глотал прохладный воздух, но свежести все казалось мало, и дышал он тяжело.

В передней комнате конторы огня не было: свет косо ложился из приоткрытой двери кабинета; оттуда раздались шаги, и голос Федора Кузьмича спросил:

— Кто там?

Тут же Кузьмич появился в дверях и щелкнул выключателем. Щурясь и мигая, как Владимир Степанович, он оглядел Егора с ног до головы, словно не узнавая, и холодно, строгим и равнодушным голосом, проговорил:

— А, это ты… Я сказал Рюхину, чтобы он передал тебе. Но если уж ты пришел, то скажу тебе самому. Мы переводим тебя на новую работу. Завтра поедешь сеять под Максатиху.

— Каждый день перегоны. Времени уходит сколько… — сказал Егор.

— Об этом уж позволь судить нам, — перебил его Федор Кузьмич, давая понять, что разговор окончен, и повернулся, чтобы идти к себе в кабинет.

— Погоди, Кузьмич, — сказал Егор. — Почему вы с главным агрономом так и не съездили за Лосиную балку?

— Главный агроном сказал, что приедет завтра утром.

— А поля к тому времени будут распаханы?

Егор подошел к стоявшему на столе телефону.

В райкоме ответили, что Василий Васильевич в командировке, в областном центре, должен приехать сегодня вечером, но неизвестно, вернулся ли. Егор переступил с ноги на ногу, не зная, что делать, — все, о чем думал он, рушилось, — и лишь немного спустя сообразил, что можно ведь позвонить Василию Васильевичу домой, и, когда опять поднял трубку, услышал:

— Что ты делаешь?

И не сразу понял, что это говорит Кузьмич. Егор позабыл о нем, а Кузьмич был тут, никуда не уходил и, пока он говорил по телефону, стоял в дверях, приподняв брови.

Егор был взволнован разговором и немного растерян: ему показалось, что Василий Васильевич говорил с ним сухо: пообещав приехать и во всем разобраться, он попрощался и повесил трубку; Егор не ждал, что разговор будет таким коротким, и с минуту слушал далекие гудки.

— Что ты наделал? — говорил Кузьмич, выходя следом за ним на крыльцо. — Надо же, впутал Василия Васильевича!

Он говорил и сам теперь верил, что Егор все испортил; он утром рассказал бы обо всем главному агроному, и они вместе что-нибудь придумали бы, можно ведь что-нибудь придумать. А теперь Егор спутал ему все карты; приедет Василий Васильевич, и будет на весь район шум, и, может, кто-то даже полетит со своего поста. Егор ушел, а Федор Кузьмич все стоял под дождем на крыльце и думал: «Ох уж этот мне Егор…» Он покачал головой и вернулся назад в контору.

Лебяжье засыпало. Огней стало меньше. Ветер стих, и Егор услышал, как стучит по тополиной листве дождь. Капли ударялись редко, глухо, и листва негромко ответно роптала. Тихо как. Не слышно ни песен, ни гармошки. Забилась в избу гармошка. Мокро, да и поздно уже. Наверно, полночь. Егор поглядел на небо. Тучи, тучи, и ни единой звездочки; только на востоке смутным намеком обозначился просвет.

— Бывали дни веселые…

Пьяные голоса вырвались из-за плетня. Двое шли, обнявшись. Рявкнули они неожиданно и до того громко, что Егор вздрогнул.

— A-а, Егор. Здрассте. Наше вам… — Тяпа снял кепку и пьяно кланялся, тянул Пашку в сторону, а тот вырывался, хрипел, ругал последними словами Рюхина, Кузьмича, Лебяжье, лез с кулаками на Тяпу и Егора, в ярости тряс и ломал плетень.

— Пошли, пошли, — тянул его Тяпа и испуганно пятился от Егора. — Это Егор ведь. Егор. Не узнаешь?

Вот тебе и Пашка. Вот тебе и Тяпа… Егор не помнил, говорил он эти слова или это просто при быстрой ходьбе рвался наружу из легких воздух. Дома, в сенцах, он сшиб сапогом пустое ведро, хлопнул дверью так, что Гуля, спавшая одетой и при ночнике, вскочила и со сна замахала на него руками:

— Что ты? Что ты?

— Где Катька? — сдавленно, задыхаясь, спросил он.

— Дома она. Спит. Да тише ты! — зашикала на него Гуля. — Разбудишь.

— Скажи ей, чтобы она больше с Пашкой никуда ни ногой! — все так же, сдавленным голосом, крикнул он и для большей убедительности прибавил: — Никуда ни ногой!

— Ладно, скажу. Ложись. Да что случилось?

Ответить он не успел — в дверь забарабанили, гвоздили двумя кулаками сразу. Егор вышел в сенцы, спросил:

— Что надо?

— Катюха, выходи! — прохрипел Пашка.

— Я покажу тебе Катюху! Я покажу тебе Катюху! — крикнул Егор, открывая дверь, и, взяв Пашкину руку, заломил ее за спину, подтолкнул Пашку сзади коленом, вывел за воротца.

— Не дерись, — извивался Пашка. — Драться не положено!

— Уходи! — Егор ударил Пашку еще раз, погрозил: — Придешь, я тебе ноги повыдергаю! — И, уходя, опять сказал: — Я тебе покажу Катюху!

Но Пашка никак не мог угомониться. Он приходил еще трижды, стоял под окном и стучал в дверь. Катя проснулась, испугалась и заплакала, и потом слушала, как Пашка кружил вокруг дома, падал, ругался и требовал:

— Катюха, выходи!

Ни она, ни Егор, ни Гуля больше не спали. Было еще темно, когда Егор стал собираться в поле. Проходя мимо лежащей лицом вниз Кати, он остановился и сказал:

— Увижу тебя с ним — высеку как сидорову козу. Запомни.

В Максатиху он приехал засветло. Два дня без остановки сеял пшеницу, а на третий утром сломалась сеялка. Он достал из-под сиденья проволоку и плоскогубцы, приладил сошник. Долго возился, выбивая шпунт, крепящий к валу шестеренку; расцарапал ладонь, сбил на пальце кожу. И эта досадная задержка, и саднящая боль в пальце, и косые взгляды сидевших рядом баб-сеяльщиц взвинчивали его. Он, сердясь, ударил молотком по головке шпунта, тот отскочил, и боль опять, словно током, прошила руку. Егор бросил молоток и тут увидел несущийся как ракета зеленый «газик» и пыль, клубистыми струями расходящуюся позади. Подождал, пока «газик» остановился, чужевато покосился на вылезавшего в открытую с другой стороны дверцу Василия Васильевича и, когда тот подошел, не подавая руки, хмуро кивнул ему головой.

— Руки у меня, видите, — сказал, поворачивая замасленные ладони.

— Не ладится? — спросил Василий Васильевич и подошел ближе к сеялке. — Ага, шестеренку не так поставили, — сказал, наклонясь. Выпрямился и виновато сказал Егору: — Никак не мог я раньше вырваться. Дела. Неотложные, срочные, сверхсрочные.

— Теперь уж, наверно, поздно.

— Вася малый. — Василий Васильевич подошел к «газику», положил руку шоферу на плечо; шофера, как и его, звали Василием и, чтобы отличить, называли Васей малым. — Вот что, Вася. Привези мне директора и управляющего. Да захвати из мастерской слесаря отремонтировать сеялку. А мы, — повернулся он к Егору, — пройдемся пешочком. Лосиную балку я помню.

«Газик» укатил, а Василий Васильевич и Егор отправились прямо через поле. Шел Василий Васильевич неходко, дышал тяжело и часто останавливался. Ноги у него были короткие и полные, сапоги он не покупал, а шил на заказ; грудь выдавалась вперед, плечи крупные, голова на них сидела низко и плотно — издали казалось, он не шел, а катился и останавливался только для того, чтобы полюбоваться весенним простором, высоким небом и разливом Актуя вдалеке. Егор не спеша шагал сбоку и тоже глядел по сторонам. Пиджак он расстегнул, кепку снял и нес в руке. Солнце было горячим, земля быстро высохла, ветер степлился и загустел; Егор шел весь мокрый и, останавливаясь, смахивал рукавом со лба пот. Василий Васильевич не потел, а бледнел. На остановках, оглядываясь на Егора, бормотал виновато:

— Отвык. Одышка. Надо бы больше ходить пешком.

На полях за Лосиной балкой было тихо. Они были вспаханы и засеяны. Трактора праздно стояли у дороги. Никитич, Венька и белобрысый парень сидели у вагончика и, покуривая, глядели на Егора и на круглого бритоголового человека с полным бледным лицом и черными бровями. Василий Васильевич подошел к краю засеянного поля, кряхтя, наклонился, взял горсть земли; она, как песок, потекла у него промеж пальцев. Потом подъехали две машины, из передней выскочили Владимир Степанович и Федор Кузьмич и побежали к секретарю райкома.