Хлебушко-батюшка

3

Лукерья и Талька напились чаю, успели наговориться, пересказали друг другу деревенские и станционные новости; Лукерья наплакалась над письмом брата, который просил не оставить его семью; она уже в третий раз поставила чайник на плиту для Павла Лукича и Виктора, когда за окном послышались шаги.

Лукерья понимала: Талька пришла не из-за письма, оно только к случаю подвернулось; пришла, чтобы посмотреть на Виктора. Она сама оглядела ее всю; девка пришлась ей по нраву. «Дай-то бы бог…» — ворохнулось у нее где-то в груди потаенное.

Талька уже поднялась, чтобы уйти, — сидеть дольше не позволяло приличие; Лукерья, поглядывая в окно и прислушиваясь, остановила ее новым разговором; вот тут-то и вошел Виктор. Они обе замолчали. Виктор остановился у порога, узнавая и не узнавая Тальку.

— Кто это, мама, у нас? Ох, да ведь это Талька? — сказал он вопросительно, словно веря себе и не веря. — Так это с тобой мы ходили в школу? Бог ты мой, как давно это было. Ты была вот такая, — показал он рукой над полом. — Нет, вот такая, — приподнял руку повыше. — Да и я… А теперь вон ты какая. Талька, неужели это ты?

— Она, сынок, она самая, — певуче заговорила Лукерья, выручая зардевшуюся Тальку. — Письмо нам занесла. Она теперь начальницей на почте.

— Какая из меня начальница. Так, некого было поставить, вот и… — вконец смутилась Талька. — Ну, я пошла.

— Да сиди ты, сиди, торопыга, — взяла за руку и усадила ее насильно Лукерья. — Куда бежишь? У тебя небось не семеро по лавкам сидят. Скоко лет не виделись, поди поговорить с Витькой есть о чем.

— Верно, оставайся, Таля, — присоединился к матери и Виктор. — Чай пить будем. Попьем чайку и поговорим. Я провожу тебя, не беспокойся.

— Чай-то я уже пила…

— Ну, тогда погоди. Я перекушу по-быстрому, и пойдем.

Из дома они вышли быстро. Сначала шли каждый по себе. Талька молчала. Виктор наконец догадался, взял ее под руку. Он расспрашивал о школьных товарищах, кто где работает и кто куда уехал, рассказал сам, о ком знал, но кого потеряла из виду Талька. Видно, только такой разговор и был возможен при начальной скованности; вскоре Талька стала, какой и была, — озорной, смешливой и лишь чуточку застенчивой, что очень шло к ней, как любимое платье к лицу.

Они вошли в березовую аллею.

Мшистые, пегие березы стояли в два ряда; бахромчатые отростки на ветках покачивались, листья трепетали, кора отливала красным, будто березы загорели, а в просветах между ними голубыми загустевшими бликами синел воздух, и небо вдалеке было ультрамариновым, с белыми глыбами облаков на закрайках. Сразу за березами начинался луг и уходил к реке. Клевер рос густо и ровно, над ним поднималась светло-зелеными метелками овсяница, проглядывала тимофеевка. По краям луга желтела сурепка, — росными утрами ее выкашивали начисто, но она через неделю отрастала, распускала желтые соцветия, и растекался от нее над лугом маслянистый дух.

Неподалеку скрипнул коростель. Солнце, большое и красное, золотым стогом садилось за лес на краю земли; верхушка стога была продолговатой, а низ как обрезанный, и бегущие оттуда лучи стали длинными и нежаркими.

Виктор и Талька перешли мост и свернули на тропинку. Она вывела их к затону. Низкий пологий берег, извилистый и всхолмленный, уходил в воду. На той стороне еще горело незакатившееся солнце. А тут, в завечерелой стыни, голубело в затоне небо. От сосен тянуло смолистым духом. Земля под орешником пахла застарелой прелью. Душно. Платье липло к телу. Прохладная глубь затона манила. Талька свела лопатки, будто на них попала сенная труха или кострика.

— Искупаемся?

Повернулась на каблуках; озорно, по-девчоночьи, как маленькая большого, потянула его за руку. У самой воды, сомкнув коленки, нагнулась, пополоскала ладошку.

— А вода те-еплая, — пропела, — как парное молоко.

— Что ж, пожалуй…

Нагнув плечи, Виктор через голову потянул за воротник рубаху.

Талька отошла в тень ольхового, коряжисто росшего на береговой кромке куста.

— Отвернись, — сказала.

А сама хотела, чтобы хоть краем глаза поглядел — не урод она и не кривобокая. Разделась. Осторожно, будто по колкой стерне, подошла к воде, наклонилась. Из воды глянула на нее смуглянка, словно и не она, и — ах! — почуяв взгляд из-за куста, застыдилась и махом одним, раскинув руки и прижмуря глаза, бросилась в воду: хоть и прозрачна она, а наготу скроет, — и поплыла.

Виктор глядел, угадывая в воде плавные очертанья ее тела; сильно оттолкнувшись, прыгнул вниз головой и вынырнул возле нее.

За Давыдковым над темным лесом посветлело; край облака обозначился холодным, стального оттенка светом. Взошел и выплыл из-за облака месяц, тонкий, изогнутый серпом, к влажной, росистой, таинственной в этом призрачном свете земле. Его неровный, едва народившийся свет обманывал глаз, скрадывал расстояния. Вблизи, на том и этом берегу и у моста через Выкшу, виделось смутно: куст ивняка казался присевшим на кукорки сгорбленным волосатым лешим; под пролетом моста будто шевелилось что-то живое; осокорь за мостом, старый, с толстым, обомшелым стволом и с отбитой молнией макушкой, лысой на изломе, виделся коренастым великаном.

Вот в такие призрачные ночи человек и родил, наверно, легенду о дьяволе.

Возвращаясь из Давыдкова, Виктор залюбовался лунной ночью. Оглянулся. Позади лег ровный луг с дорогой и телефонными столбами по сторонам. Столбы уходили косой линией и виделись далеко. А в самом Давыдкове, в окружении домов, различались белый-белый магазин и темно-красная кирпичная школа. На фоне сумрачного леса, в зеленоватом прохладном воздухе, словно вымершее, село можно было представить себе то как уголок затерянной в безбрежном океане Атлантиды, то как скованный летаргическим сном островок неведомой цивилизации.

Виктор закрыл глаза и увидел женское лицо, таинственно-прекрасное, как у Веры Александровны, и такое же молодое и изменчиво-живое, как у Тальки. Донеслось какое-то веянье, словно дуновенье, и коснулось его лица. Любовь, казалось, была разлита в воздухе, в лунном свете, в ночном просторе с его причудливо размытыми линиями, ровными и плавными.

Он пошел по берегу реки и оказался за станцией. Выкша делала тут поворот, огибая поросшую ивняком и собашником отмель. Темно-желтая песчаная коса далеко вдавалась в воду, река бежала от нее, как от удава, и в ярости грызла противоположный, высокий и обрывистый, берег. Вода бурлила днем и ночью. Зато ниже отмели и изгрызенного слоистого коренника, и с той и с этой стороны, почти недвижно стыли в тишине плесы. В них на глубоких местах водилась рыба. С вечера приходили сюда рыбаки, ставили на ночь жерлицы и переметы, коротали темное время в шалашах на пахучем сене, спали урывками, вполглаза, а то и вовсе не спали, чтобы не прозевать зарю.

Сразу за кустами Виктор увидел костер. Две человеческие фигуры сидели у огня и, как завороженные, глядели на красные пляшущие языки. Сушняк горел, весело потрескивая и постреливая. Лохматая собака, урча, кинулась к Виктору. Тогда один из рыбаков нехотя оторвался от огня и приказал:

— Полкан, на место!

Виктор пошел назад. Лунные блики стали глуше, сгущенный воздух поредел; заря, чуть заметная за лесом, передвинулась к востоку. Кругом еще стояла глубокая чуткая ночь, но уже светлели дали, исчезала призрачность; в низких сырых местах молоком разливался туман. Показались домики станции.

Туп, туп, туп… Приглушенные влажным воздухом шаги раздались впереди. Кто-то невидимый шел по станции и не показывался так долго, что у Виктора засаднило внутри. Наконец из-за дома появился человек и сторожким звериным шагом направился к нему. Виктор смотрел на него широко открытыми глазами. Чухонцев.

— Я только что с участка, — сообщил он.

— Что ты там делал? — удивился Виктор.

— Смотрел. Мало ли что… Возле пшеницы Павла Лукича вечером останавливалась «Волга». Видел я ее и позавчера. Никто из машины не выходил. Что за человек приезжал? Не знаю. Что ему тут надо? Неведомо. Как только я стал подходить, он дал газу и уехал.