Хлебушко-батюшка

VIII

Сзади, с тока, доносился стукоток. Шумело, как вода на перекатах, зерно. Равномерно похлопывали крылья ветродуев. Басовито врывался в вечернюю тишину гул ВИМа. Прохор остановился, закуривая, повернулся спиной к прохладе, ползущей с востока, — огонек спички выхватил из темноты округлый выступ скулы, устало прижмуренный глаз; бровь поднялась, изогнулась. Прикурил, выпустил первую затяжку, посмотрел туда, откуда доносился шум, послушал: только что был там, все обошел, кажется, ночь можно будет провести спокойно.

За неяркими огнями тока, за бугром тухла полоска зари. Сразу над ней — темное небо, чем выше, тем чаще звезды. Прохор зашагал не торопясь… Перед вечером позвонили из района. Валюшка протянула ему трубку:

— Завтра вызывают на бюро.

Он подумал: «Начинается…»

Доброго ждать ему нечего. Трактор на отвозку зерна он так и не выделил: самое время пахать раннюю зябь. В прошлом году вспахал рано, прикатал, выровнял — вон какой вымахал хлебушко. Машина так и не возила хлеб на элеватор.

Прохор пыхнул папироской — посыпались искры. Вдруг почувствовал смертельную усталость не оттого, что устал, а оттого, что завтра его опять будут ругать. Он качнулся, взялся рукой за стояк. Завтра приведут в пример Сукманова. Скажут: надо было идти на жертвы. Прохор притушил сапогом папироску, положил руки на колени. Идти на жертвы… А если можно без них? Выполнить план, засыпать семена, выдать хлеб колхозникам; все, что сверх того — на элеватор. Без крика, без шума, без надрыва.

Встал, раздумывая — куда идти, повернул к конторе. Мысли теснились в голове, приступали одна за другой, горячили его.

В прошлом году как спорил — не надо распахивать дальний луг за толокой, хорош на нем родится пырей — сколько всегда там ставили стогов! Место высокое, открытое всем ветрам; весной сбежит вода, в ветреные летние дни выдует верхний слой; не будет от распашки никакого проку, один только вред. Как ни доказывал, не послушали. Нашумели: «Паши! Расширяй посевные площади! Этот луг — твоя целина. А кормовую базу укрепляй за счет кукурузы и свеклы». Укрепил… Кукуруза не удалась. Свекла хороша, когда есть сено; а распаханный луг оплешивел — ни травы, ни хлеба. Возил нынче туда Василия Павловича: «Вот — глядите». Посмотрел, усмехнулся: «Вижу. Земля тут ни при чем. Виноват хозяин». Нашел козла отпущения… Прохор глянул исподлобья на мигнувшее из-за плетня освещенное окошко, нахмурился. «Положим — хозяин виноват: с вами согласился. Положим, плох хозяин. Но вы дайте ему хозяйновать, не опекайте его на каждом шагу. Сколько лет твердим: планирование снизу. А где оно? Придешь со своим планом, а в управление контрольные цифры сверху — садись, поправляй… Пока речи да разговоры, все гладко, все как надо, а станут утверждать план, распишут все по пунктикам, и попробуй не выполнить хоть одно „указание“».

Прохор разволновался, достал новую папиросу, сунул ее в рот, долго чиркал по коробку спичками, они стреляли, трещали, ломались, но не горели. Он шел, думал: «Управленцам что, где можно и схитрить, им не пахать, не сеять, бумага все вытерпит. А ты тут попробуй схитри — с глазу на глаз с землей. Ее не обманешь, она как баба — с ласковым ласковая, что в нее положишь, то и возьмешь».

Подошел к конторе. Ступив на крыльцо, постоял, не решаясь зайти. Валюшка сидела, низко склонясь над столом, писала. Глаза в тени, щеки круглы и румяны. Припухлые девчоночьи губы шевелились тихонько. Полной грудью навалилась на стол. Валя, Валечка, Валюша. Так она хорошела с каждым днем. Она повернулась к нему, хотела встать навстречу — и осталась на месте, заалелась. Вот и еще для него — боль…

Он прошел в кабинет, зажег лампу, пошарил по столу глазами — заведующий током должен был принести квитанции, — нашел их, придвинул к столу табурет, тяжело опустился. Прислушался — за дверью будто никого и не было. Тихо-тихо там. Что-нибудь случилось? Он вздернул брови и вдруг понял: Валюшка тоже слушает, что он делает…

Утром мать сказала ему:

— Агрономшу твою видела.

— Ну и что? — Он даже не поднял глаз — читал вчерашние газеты.

— Красивая.

— Мне-то что до этого?

— Как что? Бабы говорят, ты все с ней да с ней… Не отходит она от тебя.

Прохор оторвался от газеты, смутился. Но тут же поборол свое смущение.

— Я езжу с ней по делу, мама.

— А это не дело, то, что я тебе говорю?

Прохор встал. Он и не думал как-то, нравится ли ему Надежда Сергеевна. Красота ее была яркой. И то, что мать заговорила о ней, было неприятно, будто где-то в думках своих уже соединила его с агрономшей.

В глазах его наливался гнев; дрожали веки, подпрыгивали белесо выгоревшие на солнце ресницы. Он хлопнул дверью и ушел.

В завозне сам оседлал бегунка. Застоявшийся конь косил на него большим глазом, беспокойно, в ожидании бега, переступал с ноги на ногу. Прохор вскочил в седло, пустил бегунка вскачь. Скоро оба они, и всадник и конь, обожженные бьющим навстречу свежим утренним холодком, успокоились. Прохор натянул поводья. Цоканье копыт все тише, все глуше — и смолкло. Он неподвижно застыл в седле. На дороге густым слоем лежала пыль. Трава была прохладной. Вдалеке на востоке заря поджигала облака; они таяли, как угли, не разгораясь. Из ближнего ложка пахнуло прелью донника; стог сена неподалеку за травянистой межой источал терпкий запах. Прохор, наклонясь, прыгнул с седла, отвел коня на зеленую отаву, стреножил и с наслаждением привалился к стожку. Отчего-то захотелось вдруг покоя и тишины. Он вытянул ноги, положил голову на сено, глядел на восход.

Заря меж облаков разгоралась все жарче, малиново накалялась, будто поковка в горне; золотистый луч выпрыгнул из-за облака, скользнул по небу; круглой взгорбленной поковкой выплыл край солнца; светлые лучи, брызнув, растеклись по дальнему лугу, по купам дерев у Актуя, и трава на лугу и верхи тополей осветились мягко и неброско. Прохор не отрывал взгляда — следил, как выкатывался радужно-огнистый диск, как ожили, затрепетав, далекие склоны.

Бог ты мой, как красиво!.. И каждый день начинается так. Он чувствовал себя свежо, словно впервые увидел восход солнца. И был рад и удивлен — ему стало легче. И подумалось: как бы ни был занят, надо вот так приходить в степь и глядеть, глядеть, не отрываясь, на первый робкий луч, на молодые побеги свежей отавы, на круглую каплю, прозрачную, дымчатую, медленно сползающую по тыльной стороне широкого и крепкого, как ладонь, листа подорожника.

Ему было светло и радостно, будто он прикоснулся к чему-то необыкновенно чистому и это обновило его. Он закрыл глаза и вдруг увидел Валюшку, ее лицо, загорелое, полное, с весело блестевшими глазами, увидел круглые плечи, ее крепкое угадывающееся под платьем тело и ложбинку в низком вырезе на груди — и все в нем замерло, так необыкновенно хороша была она. Он не понимал теперь, как можно жить в этом мире без нее, быть рядом и не знать ее, не чувствовать прелести этого утра, жить, не испытывая радости, сухой, одинокой, бобыльей жизнью. Он ощутил, как подкатила к горлу горечь оттого, что за повседневной вязью дел и забот упустил очень для себя важное дело; горечь стояла в горле комом, но где-то внутри уже рождалось светлое чувство, и Прохор, приподнявшись, слышал, как оно наполняет его.

Солнце поднялось выше; облака остались внизу, белые и холодноватые, а оно выпало на простор, и все кругом осветилось; густой и синий воздух стал прозрачным, прояснились далекие увалы, и светлой полоской, словно изогнутая станина бороны «зигзаг», проступила вьющаяся среди кустов река. Прохор встал, сходил за конем, растреножил его, постоял, раздумывая, но узды на гриву не набросил; медленно, будто боясь расплескать что-то переполнявшее его, зашагал по дороге; конь, вытянув голову на длину повода, сторожко двинулся за ним.

Дорога, петляя, спустилась к Актую. Возле берега на луговине паслись телята. От реки тянуло прохладой, день намечался незнойкий, никто их не беспокоил, и телята, уткнув морды в траву, не спеша, с хрустом щипали сочную отаву. Красные, белые, пестрые, они испятнили луг. Из-за куста, росшего у самого спуска к воде, выскочила шустрая голенастая девочка и побежала вдоль воды к густо росшему рядом ивняку. Вслед ей встала из-за куста Степанида, мать Валюшки, в выцветшей кофточке, в синем вылинявшем платке, вскинула руки:

— Ох, наказанье… Танька, куда ты?

— Я к Валюшке! — тоненько крикнула девочка на бегу.

Степанида покачала головой:

— Никакого сладу с вами. Ладно уж, беги.

Прохор подошел, поздоровался. Степанида обернулась, нахмуренное лицо сердито.

— Здравствуй, председатель. В поле? А я тут с девками воюю. Мало работы — стадо пасти, принесло их на мою шею. Валюшка прибегла с утра: «Дров порублю». И Танюшка, коза, следом. — Степанида вздохнула. — Плохо без мужика. Помоложе была, все бога молила: послал бы мальчонку на развод. Видать, не услышал моей просьбы. Остались у вдовушки одни помощницы — девушки.

— Выйдет Валя замуж — вот вам и мужик будет, — улыбнулся Прохор.

— Кабы она зятя в дом привела. А то ведь уйдет — и поминай как звали. Да и за кого выходить-то? Мало в Озерах ребят. Посылала ее: поезжай в город, там хоть замуж выйдешь. Так куда, расшумелась: не поеду.

— Валюшка и здесь жениха найдет.

— Найти-то найдет. К ней вон приезжал тракторист из Ключей…

— Из Ключей? — сердце Прохора упало.

— Только вот что, председатель, — Степанида глянула на него зорко, осмелела. — Встал ты ей на пути. Ни о ком она не хочет слышать.

— Да ведь и я… — начал было Прохор, но Степанида вдруг махнула рукой, решилась:

— Давай напрямки, председатель. Как хозяина мы тебя знаем и уважаем. Хозяин ты для народа хороший. А как муж? С Ксюхой ты таскался? Таскался. Уехала баба от срама и замужем за тобой не побывала. Теперь вот, слышала, с агрономшей у тебя завелись шашни… Повадился бычок по огородам ходить. Такого, знаешь, до смерти не отвадишь. Так и ты — натешишься да и прочь. Нет уж, лучше, председатель, отваливай. Валюшка счастье и без тебя найдет.

— Вот вы как?

— Да уж так, Прохор Васильич. Не осуди на лихом слове. Терпела я, терпела, да оно и выскочило. Зятек навроде тебя нам без надобности.

— Насильно мил не будешь.

— Верное слово. Прежде так и говаривали.

— Прощайте, тетка Степанида.

— Прощай, касатик.

Он взметнулся на коня, угнездился на седле. Большие руки у него дрожали.

— Мама, с кем это ты?

Из ивняка вышла Валюшка. Увидела Прохора — глаза радостно вспыхнули. Она не торопясь подходила, улыбалась. Было тихо. Под копытами переступавшего коня шуршала трава; где-то в стороне на перекате шумела вода. Валюшка подошла, подняла глаза: из них хлынуло столько света, что Прохор зажмурился. У него не было слов. Он только чувствовал, как горячая волна накрыла его с головы до ног; сердце выбилось из ритма, но это было не страшно. Страшно было другое, то, что сказала Степанида. Он вспомнил это и дернул коня за повод:

— Н-но-о, чертяка!

Как отголосок всего накипевшего и враз схлынувшего, в голове обрывочно пронеслась мысль: «Повадился бычок…»