Хлебушко-батюшка
- Автор: Александр Игошев
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1979
Читать книгу "Хлебушко-батюшка"
IX
Василий Павлович разогнулся, потянулся к коробке с папиросами. Не сразу — медленно, толчками отливала от лица кровь. Машинально сунув папиросу в рот, поднес горящую спичку. Глотнув дымка, откинулся назад — взгляд туманен, лежащая на столе рука неподвижна. За окном — красноватый свет луны, гудки машин, скрип повозок, голоса разъезжающихся.
В виски било равномерно и глухо, духота подступала к горлу. Встал, подошел к окну, толкнул полуоткрытую створку, открыл другую — ночная свежесть хлынула густо и обильно. Облокотясь на подоконник, высунулся наружу: площадь под окнами опустела; запоздавший председатель отвязывал коня; из-за угла с ревом выскочила полуторка, простучала кузовом, скрылась. Василий Павлович проводил ее взглядом.
Бюро кончилось сегодня мирно. Корзунков вел его спокойно, даже чересчур спокойно — так показалось Василию Павловичу. Он порывался с хлесткими вопросами к председателям, нервничал сам и хотел передать свое беспокойство другим, покрикивал на председателей, чтобы не думали, что все сойдет им с рук, но Корзунков то и дело останавливал его:
— Спокойно, спокойно, Василий Павлович. Нам ни к чему нервничать и срываться на крик. Положение тяжелое, но не безнадежное. Комбайнов не хватает, машин мало, а сроки поджимают. Давайте еще раз разберемся, что мы можем сделать своими силами. Помощь нам будет оказана, шлют нам с Кубани комбайны и из краевого центра грузовики. Но пока они идут по железной дороге, надо обходиться тем, что есть в наличии. Погода скоро переменится. Обещают затяжные дожди. Что ты хотел предложить, Василий Павлович, говори.
Но у Василия Павловича уже пропала охота говорить. Все-таки он отвел душу, вызвав к себе после бюро группу председателей. Первым пригласил Сукманова. Глянул на него исподлобья тяжелым взглядом:
— Ты что же это, а?!
— Да я, Василий Павлович…
— Вижу, что ты. Выполнил план и на том успокоился?
— Да ведь как получилось? Бож-же ты мой… я готов волосья на себе рвать, — Ерофей запустил пальцы в шевелюру.
— А ты поспокойней. Слышал, что говорил Яков Петрович?
Поглядел на Сукманова пристально — зрачки расширились. Сукманов ответил горящим взглядом, глаза горячечно блестели, под скулами затвердели желваки.
— Когда повезешь хлеб?
— Завтра.
— А не подведешь? — Сидя за столом, снизу уперся в него твердым взглядом.
— Завтра сам привезу квитанции.
— Ну иди.
Выскочил как ошпаренный. В дверях столкнулся с Кленовым, скользнул по нему, как ножиком, глазами.
Тот зашел и встал спокойно, на лице — ни тени смущения. Когда прошлой осенью вынесли ему выговор, пробкой вылетел с бюро. Потом, когда ругали, краснел, слушал молча, закусив губу и опустив глаза, но — уже выдерживал. Теперь — попривык, закалился — ничем его не прошибешь! Василий Павлович, как ни крепился, в сердцах бросил карандаш на стол. Он стукнулся и покатился, упал на пол. Кленов нагнулся, поднял карандаш, осторожно положил его к бумагам.
— Ну чего молчишь?
— А что говорить? Вы все знаете.
— Не послушался — трактор и машину на отвозке хлеба не использовал, вот и не выполнил плана хлебосдачи.
Недобро уставился из-под надвинутых бровей; волосы топорщились, сидел весь ощетиненный, как еж; взгляд нестерпимо колюч.
— Ты понимаешь, до чего ты докатился?
— Я не мог иначе.
— Невыполнение указаний органов Советской власти… Ты чуешь, чем это пахнет?
Василий Павлович резким движением оттолкнулся от кресла, вылез из-за стола, прошелся по кабинету.
— Что мне с тобой делать?
Издали, из угла, скосил взгляд: стоит, не шелохнется; парусиновый дождевик вздулся на спине горбом; под глазами синеватые круги. Не спит, как и он, ночами? Упрям, вбил себе в голову: ранняя зябь. Да я бы всей душой рад помочь, паши, ради бога. Но трактор, один трактор на день, на два мог бы снять для такого случая — сдал бы хлеб, отрапортовал и паши сколько душе твоей будет угодно. Василий Павлович тряхнул головой, вышел из угла. И, как бывало не однажды — походил, от сердца отвалило… Стоит, не ворохнется. И, как всегда, хоть бы слово в свою защиту. Молчун. Ругай не ругай — такой уж есть.
— Когда выполнишь план?
— Пришлете машин — завтра к вечеру отгрузим.
— Где я их тебе возьму? Рожу?
— Возьмите из других колхозов, где хлеба на токах нет. Или — чего проще — создайте сводный отряд и отправляйте в те хозяйства, где скопился на токах хлеб. Говорят, у Сукманова два дня простояли без дела машины.
— Ты Сукманова не трожь, — глухо проговорил Василий Павлович.
— Я не против Ерофея.
— Тебе еще тянуться да тянуться до него.
— Знаю.
— Поучился бы у Сукманова.
— Что есть у него доброго, перенимаем.
— Вот это другой разговор.
— Насчет сводного отряда я говорил вашему заму Панченкову.
— Что — он?
— Я думал, он вам докладывал.
— Ладно, этот вопрос мы решим. Поезжай домой и жми на хлебосдачу.
Выпроводив, сел, опустил руки на подлокотники. О хлебе болела душа: много осталось его на полях. Пустить все машины. В две недели сжать, обмолотить, вывезти на элеватор. Хоть закрывай в районе учреждения. Что он мог сделать кроме того, что делал? Не спать круглые сутки? Он и так почти не спал. С каждым днем его все больше охватывала усталость, она прочно поселилась в его теле. А сейчас он почувствовал, что ему нездоровится.
Василий Павлович зябко поежился, сунул руки в карманы. От окна потянуло знобким осенним холодком. В голове клином засело: машины… А ведь, пожалуй, Кленов прав. Взять машины с кирпичного, как сегодня решили на бюро. Машины, мобилизованные ранее. Собрать их, создать два отряда. Утром позвонить Кленову и Сукманову — пускай готовят хлеб. Потом — к другим. Меньше будет простоев. У Василия Павловича посветлели глаза, сошла с лица хмурь. Пройдя, толкнул дверь: дежурный поднял на скрип голову.
— Панченков ушел?
— Здесь.
— Позови.
Костя вбежал, как всегда, веселый, подтянутый. Будто и не было утомительного дня и двухчасового заседания бюро.
— Вот что, Костя. Кленов предлагает создать сводные отряды по вывозке зерна. Надо завтра же взяться за это дело.
— Но, Василий Павлович…
— Никаких «но».
Костя взглянул: лицо Василия Павловича было твердым, ни одной смягчающей черточки. Мгновенно прогнал появившуюся было в глазах тень сомнения.
— Поручаю это дело тебе.
— Слушаюсь, Василий Павлович.
Ерофей в большом недоумении. Из управления он махнул к Надежде Алексеевне. Хозяйка дома сказала, что она тут больше не живет, переехала в колхоз. В какой — хозяйка не знала. Ерофей примчался обратно в управление. Но спросить было не у кого, все, за исключением начальника и его заместителя, разошлись. Неподалеку у коновязи возле дрожек и машин толпились, закуривая, последние из вызванных Василием Павловичем председателей. Кленова уже не было. Председатели негромко переговаривались и отъезжали один за другим. Ерофей устало вытянул ноги. «Ну вот и…» — не додумал, приподнялся, устраиваясь удобнее на сиденье, тихо стронул машину с места. Темновато и загадочно молчали в темноте дома. Поворот. Пустынная улочка-боковушка. Там, в глубине за плетнем, знакомая дверь… Он густо кашлянул.
Непонятно отчего пробирал холод. Ерофей поежился. Никогда Василий Павлович не говорил с ним таким тоном. И поделом — оправдаться нечем. Он прибавил газу; машина запрыгала по колдобинам, выматывая душу…
Почти перед самыми Озерами увидел впереди в свете фар коробок и обтянутую парусиновым дождевиком широкую спину копавшегося у дрожек Кленова. У него что-то случилось. Дрожки стояли посередине дороги. Ерофей подъехал, свернул на боковину, остановясь, выпрыгнул на траву.
— Ты чего тут стал на дороге?
— Тяж слетел. Придется отпрягать.
— Погоди. И так обойдемся. — Ерофей подошел, взялся за тяж, с натугой потянул. — Давай берись за колесо. Так сподручнее. Нажимай, нажимай!
Конь переступил с ноги на ногу, шагнул вслед за оглоблей вбок, клацнуло железо. Тяж натянули. Ерофей расслабил затекшие руки, достал папиросы, одну сунул в рот, протянул пачку поднявшемуся с земли Кленову.
— Закуривай.
Зажег спичку, поднес.
— Спасибочко.
Пока Кленов раскуривал папироску, Ерофей глядел на его осунувшееся с опущенными веками лицо, всматривался, будто видел впервые и эти широкие скулы, и небольшой нос, и округлую выпуклость лба.
Непонятное чувство вызывал у него этот человек. Вроде бы и не дружил особенно с ним. Заезжали друг к другу по-соседски. Встречал его Ерофей весело: «А-а, соседушка… Рад, рад. Ну, как у тебя идут дела, рассказывай. Трудно? Сам вижу — нелегко тебе». Тащил его в контору, рассказывая о своем хозяйстве. Потом вез в поле показывать хлеб, остановясь у рослой, густой пшеницы, запускал руку в зеленые колосья: «Гляди — хороши!» Вез его на фермы и там все показывал. Нравилось, как Прохор слушал его — внимательно и почтительно. Робко переспрашивал. Он поглядывал на него искоса: бьется в трудностях человек. За все-то его ругают. Ну, как тут не посочувствовать? И Ерофей сочувствовал.
Он незаметно наблюдал за Кленовым. Работяга — что верно, то верно, этого у него не отнимешь: когда бы ни приехал к нему, суетится, хлопочет, бегает по бригадам и фермам. Тихий… Он только с виду тих и прост, а так надо к нему присмотреться. Завтра вырвется вперед? Обойдет его, Сукманова? Ерофей достал вторую папиросу, сердито сунул ее конец к быстро догорающей спичке, обжег пальцы; чертыхнувшись, тряхнул рукой; злость прихлынула опять, подступила к горлу — не продохнуть.
— Ты чего? — спросил Прохор.
— Так, — устало качнулся на ногах. Покосился: заметил, как он переживает? А не все ли равно? Черт с ним.
— Ругают, ругают, ругают, — негромко заговорил Прохор, — а толк какой? Дают невыполнимое задание. А со мной поговорили? У меня спросили: могу я его выполнить или нет? Я знаю колхоз или Василий Павлович? Голова у меня есть на плечах? Могут сказать мне: подумай сам? Хлеб… Да вывезу я все, лишнего не оставлю. Но хоть бы посоветовались со мной: где я буду брать зимой концентраты? Молоко я должен сдавать? А мясо? Живем одним днем. А что будет с нами завтра?
— Чего ты хочешь?
— Хочу, чтобы со мной считались.
— Хо-хо, — хохотнул Ерофей.
— Мы с Надеждой Сергеевной…
— С кем, с кем? — вскинулся Ерофей.
У него словно что-то оборвалось внутри.
Уехала, и ему ни слова. Так близко сейчас от него и хоть бы подала какую весть… Ерофей не слышал, что дальше говорил ему Кленов.
Из ближней балочки наносило прелью. Вдалеке на лугу у стогов прошелестела ночная птица. Конь в упряжке мотнул головой — тихо звякнули удила на уздечке.
— Ну, поехали. Поговорили, и хватит, — Прохор шагнул, одним махом вспрыгнул в коробок, тяжело повернулся назад.
— Поехали. — Ерофей очнулся, пошел к машине.
Обогнал Кленова, но ехал медленно, правил лениво. На отшибе замельтешило освещенное окно. Ерофей глянул из-под насупленных бровей. По склону, спускаясь, шагала женщина. Покачивалась. У Ерофея непонятной сладостью сжалось сердце. Женщина ростом и фигурой походила на Надежду Сергеевну. Она? В это время Прохор догнал его на своем рысаке. Ерофей услышал у окошка посапывание коня. Дышавшая теплом лошадиная морда поднялась, наклонилась вправо. Прохор свернул на проселок, прокричал: