Хлебушко-батюшка

Проселок пылил под дрожками, припорашивая колеса. Возле неширокого, поросшего осокой озерка Прохор свернул на большак. За пологим затравяневшим эскарпом сизо дымилась низкорослым полынком межа. За ней желто маслилась низкая стерня, лежали копешки свежей соломы. За это поле отчитывал его Василий Павлович. Остановился. По вытолоченному машинами следу прошел на межу. С краю вдоль неширокого треугольничка ходил комбайн. Дожинал. По стерне без дороги направился к нему. Комбайнер последним заходом сжал полоску, вырулил на притоптанную колесную колею, спрыгнул с мостика, достал папироску.

— Огонька бы, — попросил.

Закурили.

— Куда теперь? — Комбайнер пыхнул папироской, показал рукой: — Туточка через дорогу подходит поле. На самом виду. Давай смахну его… подальше от греха.

— Успеется. Завтра скосим его жатками. Поезжай на пятое поле. Как бы не потекла там пшеница.

«На самом виду. Смахнуть бы… Ишь ты…» Узнали, за что его ругали, и сделали для себя выводы: убирать в первую очередь не то, что подошло сейчас, а то, что на виду. Лишь бы не ругали. Нет уж, лучше пусть ругают. Да и с этим полем что вышло? Уборка навалилась, а он один без агронома; в первые дни закрутился, и вот она, — не видя, подошла пшеничка. Все никак не пришлет агронома управление. Дел невпроворот. Тут в поле все горит — не отойдешь. Там надо бы на фермы. Не был на них с самого начала уборки. Агроном хоть бы маршруты составлял для комбайнов — все ему было бы свободнее.

Комбайн, взревев, побежал по дороге. Прохор поехал на полевой стан. Возле тракторной будки его догнал мальчишка-верховой:

— Там из району приехали. Дожидаются.

Василий Павлович поджидал его у тока. Он стоял, прислонясь к машине, в мягких хромовых сапожках, положив короткие полные руки на живот, и нетерпеливо посапывал. Завидя бренчащие дрожки и самого Кленова, встал, выпрямился, низенький и грузноватый, одутловатое оливкового цвета лицо под соломенной шляпой сердитое.

— Тррр! Стой, Гнедко. Приехали.

Дрожки остановились. Взбитая колесами пыль забусила траву. Конь фыркнул и помотал длинной головой, Василий Павлович подскочил к дрожкам.

— Это что же, товарищ Кленов, вместо того, чтобы везти на элеватор, хлеб с нынешнего дня ссыпаем в свои амбары? Кто позволил? — Лицо его затряслось.

— Василий Павлович…

Прохор хотел объяснить, но Василий Павлович затопал сапогами. Должно было это выглядеть грозно, а вышло другое: сапоги взбили пыль — ни стука, ни грюка; один сапог попал в колдобину, нога Василия Павловича подвернулась, и он упал бы — не поддержи его Прохор.

— Не-ет! Не-е-ет, голубчик. Это даром тебе не пройдет! На бюро! Этот вопрос мы вынесем на бюро. — Он оттолкнул Кленова. Неловкость только подбавила ему злости. — Хватит, понянчились мы с тобой! Приедет Корзунков, что я ему доложу? Что председатель озерского колхоза засыпает зерно на фураж и не отгрузил ни одной машины государству?

— Я сам обо всем доложу.

— Где уполномоченный? — уже мягче спросил Василий Павлович.

— Где-то ходит. Я за ним не доглядчик.

— Ходит. Приедет Яков Петрович, а его нет. Голову вы с меня сымете!

Яков Петрович молча выслушал и того и другого. Был он хмур и неприветлив: только что с сыпного пункта — поступление хлеба за сутки почти не увеличилось; снизу пытливо поглядел на Кленова — взгляд внимателен, но в серых глазах настороженность и холодок.

— Мы свое наверстаем, — пообещал Прохор.

— Поехали. Кажите хозяйство.

Все дообедье и после обеда они кружили по полям. Морщины на суховатом со впалыми щеками лице секретаря райкома разгладились, глаза посветлели. Он прилощил ладонью короткие, с зачесом набочок белые волосы, спросил, добрея:

— Центнеров на пять повысили в этом году урожайность?

— Местами — до семи, а в среднем — по четыре будет.

— Он и тут прибедняется, — наморщив квадратный лоб, проворчал Василий Павлович.

На животноводческих фермах секретарь райкома был задумчив. Глядел не спеша, покусывал обветренные губы.

— Строитесь своими силами?

— Приходится.

— Не много же вы настроили. Надо бы подумать, как помочь Озерам, — повернулся Корзунков к Василию Павловичу.

На радостях Прохор и уехал к вечеру в поле.

…Фары высветили впереди межу, следы трактора на притолоченной траве. Поворот. Прохор потянул рычаг фрикциона на себя, выглянул в боковое окно, отпустил рычаг, выходя на гон, и, выведя жатку снова на хлеб, откинулся на спинку сиденья.

Ночь была прохладной и сухой. Прохор поджал ноги. Голова начала чугунеть. До трех раз раскуривал папироску — она тухла. Ночная темнота стала понемногу оседать. Вдалеке, в холодном тумане, чуть обозначилось, посветлело небо; край его медленно окрашивался в розовое. Где-то в кустах у озерка порскнула, тенькнула пичуга. Над всхолмленным простором поднималось неяркое утро. Хлеб отсырел. Прохор остановил трактор. От будки по дороге протарахтел заправщик.

Прохор пошел к будке, пошатываясь. Ноги горели, голова гудела, поясница налилась тяжестью. Возле будки вкусно попахивало дымком. По бригадирской привычке скомандовал поварихе подать ведро с водой, долго умывался, фыркал — разогнал усталость. Позавтракав, пошел ловить коня. Когда вернулся, приехавший из Озер подвозчик передал ему:.

— Там вас в конторе ждут не дождутся.

— Кто?

— Какая-то агрономша.

У него по широкому лицу разлилось удивление.