Хлебушко-батюшка

3

Павел Лукич шагал на участок, чертыхаясь.

Никого и ничего ему не надо.

К черту работу, коли никому она не нужна. Кормовикам и людей дают, и вниманье к ним, и удобрений на участки каких только захотят, и землю лучшую. А ему…

К черту пшеницу — третий год корпит он над ней. Пора ему на пенсию, сидеть-досиживать последние денечки у окошка.

Запахло духами. Женщина проплыла мимо — нарядная, красивая, лицо — матовое, круглое.

— Добрый день, Павел Лукич.

Аверьянов подслеповато сощурился: сарафан оранжевого, желтого и белого цветов; подол коротенький и узкий, оранжево-красно-желтые лилии по нему крупные, как духовые трубы; плечи прикрыты косынкой. Пройдя два шага, Павел Лукич оглянулся. Женщина словно ждала этого, приветливо кивнула; ему ничего не оставалось, как сухо качнуть головой в ответ.

Новенькая…

Ах, да. Ведь это старший научный сотрудник Вера Александровна.

Кого и с работой, и с квартирой прижимают, а ей сразу предоставили и то и другое.

Нынешней весной уволилась со станции лаборантка Наденька Соломина. Два года проработала она с Павлом Лукичом, и вдруг ее перевели на меньшую ставку. Ушла, хотя и жалела, и жаловалась, и Павел Лукич ходил ругаться к директору станции Николаю Ивановичу, а тот: «Что я могу поделать? Сметой и штатным расписанием так предусмотрено. Она не агроном, а агротехник. Держать ее на ставке агронома не имею права».

Жаль Наденьки, толковая была лаборантка.

А сегодня ушел и Важенков.

«Если я что не успею — Важенков доделает». Павел Лукич и думал и говорил так. У них, он считал, на три четверти дело сделано, и вот — изволь радоваться… Когда-то Важенков набивался в институт сам — не взяли. А недавно — пригласили. Павел Лукич накричал на него нынче утром, когда тот пришел оправдываться; подстегнув себя криком, — знал за собой такую слабость, — взбеленился до помутнения в глазах и, когда Важенков выбежал, кинулся было за ним, но уронил по пути стул и больно ударился о него.

На опытном поле густо пахло зеленью. Пшеница вышла в трубку, стояла тяжелая от росы, влажная, ярко-зеленая. На вымытых широких листьях ни пыли, ни морщинок, ни пятен ржавчины.

Его последнее поле…

Жизнь прошла. А что сделано? Выведено два сорта. Остальное — сплошная вереница неудач. Черт, — не может того быть!

Он опустился на корточки, сунул руку в зеленя, подумал: «И кому только все это останется?» Кому достанутся его мысли и это последнее в его жизни поле — его радость, его боль, его надежда?

Мокрая божья коровка приползла к нему с волглой пшеницы, притихла на согнутом пальце, пообсохла, согрелась, расправила красные с крапинками жесткие крылышки и улетела.

Кто есть и откуда пошел селекционер, существо терпеливое и беспокойное, иногда счастливое и всегда неудовлетворенное?

Летом, в жару и в дождь, торчит он безвылазно в поле на делянках, где набирают силу растения-родители и последующие поколения — гибриды, на участках размножения, где зреют проверенные опытами особи, и на полях, где уже плотной, в пояс человеку стеной колышутся хлеба. Зимой тоже нет ему покоя — надо осмыслить проведенные летом опыты. И сделать наметки к весне, а это опять сидение над записями, и чтение литературы, и поиски подходящих для гибридизации пар, и обдумыванье, что может дать растениям, если применить облучение, модный в последнее время мутагенез.

А придет весна — снова опыты, опыты, опыты.

Тут, как в природе, свои циклы, свой кругооборот. Хорошо, если колесо крутится не вхолостую.

Не у всех хватает терпения годами по крупицам подбирать то какое-то нужное свойство (соломистый, крепкий, устойчивый к полеганию стебель; крупнота и янтарная прозрачность зерна), то новое качество (сорт с повышенным содержанием белка). И, конечно уж, не каждый дерзает сказать новое слово в науке, многие лишь по молодости и неопытности решаются на такой замах. Иных отталкивают годы черновой неблагодарной работы.

И все-таки идут люди в селекцию. Энтузиасты и упрямцы, любители и прожектеры.

Сколько прошло с того времени веков, когда человек впервые бросил в землю зерно, чтобы получить взамен пять-шесть?

Тысячи лет. Десятки столетий. И каждое поколение вносило в селекцию что-то свое. Пшеничный колос рос, становился крупней и весомей. Уже современники Павла Лукича влили в его изнеженные многовековой культурой зёрна дикую, живительную силу дальнего родича колосовых — пырея. Урожайность подскочила, но не настолько, чтобы можно было сказать: теперь человечество обеспечено хлебом.

А что же дальше? А дальше дело застопорилось.

Поговаривали: где-то есть лаборатория — там без дневного света, при электрическом освещении, без земли, в гидропонном растворе, выращивают из одного-единственного зерна пять тысяч зерен пшеницы. Посей шестьсот — восемьсот зерен, и урожая хватит, чтоб целый год сыт был взрослый человек. Но такой урожай возможен лишь в искусственных условиях. Чтобы прокормить тысячу-другую человек, не хватит всех лабораторий страны.

Вот если бы такое удалось под ясным летним небушком, на прогретой жарким солнцем земле.

Но на земле такое никому не удавалось.

За долгие тысячелетия не очень-то расщедрилась природа — на земном шаре насчитывают, диких и культурных, не больше девятнадцати видов пшениц.

Один из таких видов, с высоким содержанием клейковины, и его отпрыск — гибрид в третьем поколении, и росли на опытном поле Павла Лукича.

Последние три года каждый день приходил он на делянки, следил, как вызревала пшеница, низкорослая и кустистая; не дожидаясь обмолота, брал пробы зерна, сам толок и вымачивал, чтобы узнать, верно ли, что ему удалось нащупать правильный путь и нынешней осенью в зерне увеличится процент клейковины, или опять какое-нибудь звенышко в стройной логической цепи фактов и предположений выпало из общего ряда и все придется начинать вновь?

Клейковина. Тягучая и упругая масса, без нее и хлеб — не хлеб. Но вот что заметил Павел Лукич — бывают и у природы такие озарения! — отдельные кусты выделялись из привычного ряда, росли непохожими на обычные — и стебли у них были крепче, как у проса — коротконожкой, и колос длинней и крупней, и зерен в нем рядками, как у кукурузы, понабито, понатолкано.

Когда Павел Лукич впервые увидел такие кусты, ему стало жарко, хотя день был прохладен. Он расстегнул воротник, высвободил шею, обтер платком мокрый лоб и все боялся тронуть стебли рукой, чтобы, не дай бог, не исчезло видение.

Неужели новый вид? Если это так, то как и почему появился он именно теперь?

Может, где-то, когда-то уже была такая аномалия? А может, природа копила эти свойства сотни лет, никто их не замечал, никто ничем не посодействовал, чтобы они проявились; он двадцать лет ведет над пшеницей опыты, и в течение этого времени свойства откладывались в зернах крупица по крупице и однажды, тому способствовал какой-то толчок, прорвались на свет?

Новый вид…

Но на другой год повторилась та же история: из зерен нового вида пшеницы выходила большей частью старая, и лишь немногие кусты были низкостебельны, крепки и длинноколосы. Свойства исчезали, расщеплялись. Закрепить их оказалось делом нелегким и непростым.

И теперь испытывалось два вида рядом — тот, обычный, с повышенным содержанием клейковины, и этот, непривычный, ускользающий и такой перспективный вид.

Павел Лукич ни дня не мог быть спокойным. Но неприятности подстерегли не тут: он вдруг остался в одиночестве, без лаборантки и Важенкова.