Хлебушко-батюшка

3

Николай Иванович ждал звонка и собирался послать за Богатыревым машину, когда ему сообщили, что Парфен Сидорович на участках. У него кольнуло в груди. После разговора в машине Николай Иванович не раз принимался думать о Богатыреве: кем он ему будет? Другом-единомышленником? Или окажется крепко приверженным к старому и его тоже придется убеждать в своей правоте?

Услышав, что Богатырев на участках, Николай Иванович засобирался в поле, но передумал. Он снял шляпу, расстегнул пиджак и прошел обратно к своему столу, неуверенный, что поступает правильно. Вот что: в конце месяца он проведет собрание сотрудников станции; тогда станет ясно, на кого можно положиться, а кто выступит против него.

В дверь постучали, и вошла Вера Александровна, раскрасневшаяся от ходьбы, с осыпавшимися на щеки каштановыми волосами.

— Вы звали?

Вера Александровна, не доходя до стола, остановилась и ждала, что он скажет.

— Звал.

Он не соврал Михаилу Ионовичу, когда говорил, что ничего между ними не было; но дыма без огня не бывает: отношения у них складывались непростые.

Еще весной, когда Михаил Ионович вызвал его и сказал:

— Вот вам новая сотрудница, прошу любить ее и жаловать, — он с мужским любопытством уставился на нее: такую красоту и загоняют в такую глушь?

Из кабинета они вышли вместе.

— Вы сейчас на станцию? Или потом? У меня тут машина.

— Если можно, сейчас же.

Вера Александровна была молчалива, разговор у них не вязался.

— День-то какой…

— Хорош, — согласилась она.

День и вправду был хорош: солнце светило вовсю, посевы в полях после прошедшего накануне дождя двинулись в рост. Николай Иванович ехал не спеша. Он испытывал радость от соседства молодой красивой женщины. Мимо проплывали поля с разделанной, как пух, землей, живые, дышащие маревом, с зеленой прошвой пшеницы, еще не сомкнувшейся, стоявшей ровными правильными рядами.

— Вы знаете, станция у нас невелика, людей мало, от сельсовета мы в стороне. Вам у нас будет скучно, — пожалел он Веру Александровну.

Она отвернулась, достала из лакированной сумочки носовой платок. «Ай-яй-яй! Плачет…» Николай Иванович тормознул перед выбоиной, отвлекся, и, когда снова взглянул на Веру Александровну, глаза ее сухо щурились на дорогу; слезы, если и были, откипели где-то в глубине…

Михаил Ионович звонил, справлялся о ней. Это удивляло, пока не узнал, что Вера Александровна — дочь его рано умершего друга. Лубенцов и без того был внимателен к ней: позаботился о квартире, помог перевезти вещи и дочурку. Жила Вера Александровна одиноко: никто к ней не ходил, и она ни у кого не бывала. К Николаю Ивановичу относилась дружески, пока не услышала однажды разговора:

— Видели? Директор-то к новенькой как на салазках подкатывается.

— С женой у него разладилось.

— И у этой, у новенькой-то, жизнь с мужем, слышно, не пошла.

— Нет нынче в семьях крепости. Легко сходятся, с легкостью и разлетаются.

— В старину за такие дела по головке не гладили, оттого и семья крепче стояла.

Вера Александровна встречала его после этого разговора настороженно. А Лубенцова все сильней тянуло туда, где была она. Хотелось видеть ее, говорить с ней. Он приходил в поле, останавливался возле участка пшеницы. Вера Александровна напрягалась вся. Лубенцов расспрашивал, как идет работа, она суховато ему отвечала, точно отчитывалась. Как-то не выдержала, опустив глаза, попросила:

— Николай Иванович, вы больше не приходите ко мне.

— Это почему же?

— Не надо…

— Да что случилось? Скажите.

— Вы так заботитесь обо мне, что уж все кругом говорят об этом.

— Что же, к вам теперь и по работе приходить нельзя? — нахмурился Николай Иванович. — Ерунда какая-то! — Он поглядел на Веру Александровну, почему-то покраснел и, круто повернувшись, ушел.

После этого не подходил к ней несколько дней.

С женой, Ниной, никак не налаживались у него отношения. Он теперь уже и не помнил, с чего и как все это началось, но оба они в последнее время все чаще бывали недовольны друг другом. Нина упрекала его в том, что он чуть свет убегает из дома и совсем забывает о ней. Николай Иванович считал ее упреки несправедливыми и обидными. В свою очередь он и сам обвинял ее в черствости и нечуткости. Начинаясь с мелочей — с косого, подозрительного взгляда, с невпопад сказанного слова, их все больше и больше охватывало раздражение, они начинали говорить резко и уже не могли остановиться. Николай Иванович уходил из дома, хлопнув дверью. Нина садилась к столу и сидела неподвижно, думая о сломанной жизни и горько жалея себя. На глаза навертывались злые слезы обиды. И ни ему, ни ей не приходило в голову, что дело не во взаимных обидах и претензиях, а в том, что из их жизни ушло то, что прежде их соединяло, — перебродило, выдохлось, перегорело, а может, никогда и не было, им только показалось когда-то, что они любили друг друга, а на самом деле любви-то и не оказалось.

На лето Нина уехала в деревню к матери. Было решено: после того как поживут отдельно, окончательно определить отношения.

Николай Иванович после отъезда Нины успокоился, с головой ушел в работу. Вера Александровна нарушила это непрочное спокойствие. Он часто ловил себя на том, что все время думает о ней. Вот и сегодня он пригласил ее, чтобы поговорить о ее будущем, чем она станет заниматься, если станция перейдет на выращивание трав.

— Садитесь, — он придвинул ей стул.

— Говорите, я постою.

— Нельзя же так, Вера Александровна…

— Я пришла не в гости, — резко сказала она. — Или вы пригласили меня не по делу? Тогда я уйду.

— Речь пойдет о вас. Вы слышали, что станцию могут специализировать на травах?

— Да, слышала. Ну и что?

— Давайте вместе подумаем о вашей судьбе.

Вера Александровна вспыхнула:

— Опять заботитесь обо мне? У меня к вам просьба, Николай Иванович. Одна-единственная. Вы уж ее уважьте: оставьте меня в покое. Я сама как-нибудь..

— Михаил Ионович просил меня…

Она коротко взглянула на него:

— Не прикрывайтесь Михаилом Ионовичем. Я знаю его. Об этом он не просил и не мог просить. Я этого бы ему не позволила.

Николай Иванович понял, что ей нельзя лгать ни в одном слове.

— Сознаюсь, это решил я сам. Михаил Ионович дважды говорил со мной о вас, но об этом разговора не было.

— Вот видите. — Вера Александровна оценила его откровенность, смягчилась; на ее строгом лице тише и женственней заблестели глаза. — И давайте договоримся: с этого дня вы перестаете заботиться обо мне. Не люблю жалости, — прибавила она.

Отвернулась, собралась уходить.

— Погодите, Вера Александровна.

— Что еще? — Ее голос опять построжал.

— Не сердитесь на меня, — попросил он. — Я хотел как лучше.

Она чуть приметно улыбнулась, уголки губ у нее дрогнули, из глаз брызнули веселые искорки.

— В таком случае, вы меня тоже извините. Не сдержалась, говорила с вами резко.

Вера Александровна ушла. Николай Иванович проводил ее долгим взглядом. Когда она сбежала с крыльца, встал у окна и глядел, как замелькало на дорожке ее цветастое платье. Что-то сильное и властное сжало ему сердце, заставило его биться сильней.

В дверь заглянула секретарша.

— Николай Иванович, к вам.

Он с неохотой отошел от окна, поправил воротник пиджака, пригладил волосы.

— Просите. — И тут же лицо его просияло: за спиной секретарши он увидел Парфена Сидоровича. — Входи, входи. Я давно тебя жду. Ну, здравствуй.

Парфен Сидорович крепко пожал ему руку.

— Зачем это ты меня обидел? — продолжал Николай Иванович.

— Я? Чем же? — удивился Богатырев.

— Не позвонил. Я бы прислал за тобой машину.

— Ты знаешь, я так соскучился по нашей природе, что решил пройтись пешком. Пеший-то я больше увидел.

— Ты был на участках?

— Каюсь, не утерпел.

— Ну и что же ты увидел? — выжидательно улыбнулся Николай Иванович.

— Богатства нашего русского луга. Но ты погоди, не улыбайся, — остановил Богатырев Николая Ивановича. — Я не одни приятные слова говорить тебе буду. Есть у меня и сольца на твои раны.

— Ну, соль — это еще куда ни шло, — весело проговорил Николай Иванович. — Соль, она полезна для организма. Так что сыпь, не стесняйся. Кто, как не ты, скажет правду мне в глаза.

— Правда-то тебе понравится ли? — Богатырев прощупал его взглядом, решился: — Опытов ты поставил много, размахнулся, как в институте, не пожалел ни земли, ни людей, ни средств, но нет в твоих опытах знаешь чего?

— Чего? — на губах Николая Ивановича застыло выжидание.

— Центральной, главной, определяющей идеи.

— Как это нет? — воскликнул Николай Иванович. — Каждый опыт не говорит, прямо кричит о ней: селу нужно научное травосеяние! Неужели этого ты не услышал?

— Этот крик-то я услышал, но ответа на него не получил. Обидно, да что поделаешь, нет пока в поле ответа. Сразу видно, что все делалось наспех, хватали что подвернется под руку. Спешка к добру никогда не приводила. Вот ты скажи, что в научном травосеянии сейчас главное? Удобрения? Селекция? Районирование трав? Или, может, целый комплекс каких-то мероприятий? Допустим, что так. Но и в комплексе что-то должно быть главным, определяющим. Но что? Ты можешь мне назвать? Ага, молчишь. То-то, брат. Видишь, пока мой вопрос и крыть тебе нечем…

— Главное — специализация станции на травах, — пробурчал, перебивая, Николай Иванович.

— Хорошо, скажем, она разрешена. Что ты будешь делать дальше? Все то же? Среди заложенных тобою опытов нет ни одного, равного по значению опытам Аверьянова.

— А клевер Чухонцева?

— Его-то я и не заприметил.

— Дай срок, он себя покажет.

— Что ж, осталось недолго, подождем.

— Чего ты боишься? — повысил голос Николай Иванович. — Ответственности? Так я ее целиком беру на себя. Проведем общее собрание, заслушаем отчеты наших «кормовиков». Тогда многое прояснится.

— С чем ты придешь на это собрание?

— Я подготовлю доклад о специализации. Очень тебя прошу: поддержи меня! Дело это новое. Я понимаю, не все у нас гладко. Возможны издержки, не исключены ошибки. Но дело-то начато, не останавливаться же на полдороге.

Николай Иванович полагал: из нынешних опытов, как из зародышей, разовьются новые направления; только бы разрешили специализацию…

— Мы с тобой поработаем. Выведем научное травосеяние на широкую дорогу!

Богатырев был человеком увлекающимся: он не мог остаться равнодушным к тому, к чему так горячо призывал его Лубенцов. Но то, что он увидел на участках, так живо стояло перед глазами, что Парфен Сидорович не удержался, в сомнении покачал головой.