Хлебушко-батюшка

X

После обеда отправили последние машины с хлебом в счет плана. Ушли они медленно, тяжело нагруженные, раскачиваясь с боку на бок — дорога была ухабистая. Прохор проводил их долгим взглядом, не спеша оглянулся. На току началась выдача хлеба колхозникам. Подъезжали подводы. У кладовщика Славки Плахина, низенького, черного от пыли и загара, фуражка съехала на затылок.

— Не спеши! Не толкайсь! — весело покрикивал он хриповатым голосом. — Все успеете. Хлеба — вон его сколько!

Но покрикивал Славка больше для фасона: никто не спешил и не толкался. Подходили, насыпали зерно в мешки — неторопливо, спокойно; мешки, перед тем как их бросить на весы, старательно отряхивали — пыль летела под ветер.

— Отойди подальше. Развел тут пылищу. Дома не мог вытрясти, — ворчал Славка.

Дарья, невысокая, сморщенная, с длинными побуревшими и потрескавшимися на жаре руками, наклонилась над ворохом, зачерпнула широкой ладонью горсть зерна, притихнув, разглядывала; острые глаза ее затуманились, губы шевельнулись:

— Хлебушко-батюшка…

— Насыпай, старая! — шумнул на нее Славка. — Чего тут стоишь? Будто сроду хлеба не видела.

— А я, сынок, всю жизнь на него смотрю. И все бы глядела. Так-то он мне люб, по сердцу. Сколько трудов положено на него, батюшку.

Славка притих, отвернулся, шумнул для порядка на кого-то другого; на Дарью и ее руки глянул искоса, ничего не сказал. Прохор подошел к Дарье.

— Помочь?

— Спасибо, сынок.

Он глянул на ее руки, и ему стало почему-то грустно. Он давно знал Дарью. В войну был мальчишкой, а она уже работала. И руки у нее были такие же коричневые, с припухшими от работы пальцами. Потом он стал трактористом, а она ходила в поле — жгла пожнивные остатки, и насыпала в сеялку семена, и полола, и стояла с наглухо закутанным лицом на копнителе. Лицо можно закрыть, а руки — чем их закроешь, и на них летела пыль, и кололо их соломой, и некогда было отмыть и дать им отдышку. Годы шли, а она была все такой же. И никто не замечал, старела она или нет, и все звали ее теткой Дарьей, хотя за домом в лопухах уже который год ползали ее внучата… «Хлебушко-батюшка», — голос ее прозвенел с такой теплотой, что Прохор задышал часто-часто, словно обжигаясь, и все сдерживал в себе что-то рвавшееся наружу, и, сдержав, отошел. Увидев подъезжающую машину и выглядывающего из нее Костю Панченкова, он сел на коня, заехал за амбары и припустил на бахчи. «Там не сыщут…»

На бахчах было тихо. От угасавшего костерка дымок уходил в высокое небо. Привядшая трава склонилась к земле, на ней тихо и прозрачно светилась паутина. Прохор расседлал Гнедка, спутал ему ноги и, сняв узду, ударил по круглому заду. Конь, обиженно махнув хвостом, упрыгал за бахчи; там под взгорочком зеленела отава, он наклонился, припал мордой к ней. Прохор стоял, вслушиваясь: как-то по-особенному тихо и грустно звучала кругом осень — была она негромкая и все-таки звенела тонко и чисто. Прохор душой слышал ее унывный, но не утомляющий душу звон.

Тропинка от бахчей вела вниз. Заросший камышами ручей невидимо струился к Актую. Его было чуть слышно — и все-таки слышно. Пустое поле рядом, широкое, посветлевшее, словно остриженное, с поднявшейся торчком желтой стерней, хранило следы недавних работ. Казалось, вот-вот раздастся выхлоп комбайна, повеет дымком и на хедере в сегментах отчаянно вжикнет нож. Прохор шел не торопясь; ни о чем не хотелось думать, только идти, и глядеть, и слушать, и слышать сквозь подошвы сапог приятную прохладу осенней выстывающей земли.

Солнце зашло за облака; оно не грело, но и холодно еще не было, кругом разливалась прохлада, не утренняя, резкая и острая, пробирающая до костей, а мягкая и задумчивая, та, которая бывает лишь осенью, когда тепло уже на изломе, а холода еще не пришли. Прохор шагал, любуясь, наслаждаясь и грустя о чем-то, может, о том, что и он скоро состарится вот так же незаметно, как Дарья, но это его не очень беспокоило; шаги его были задумчивы и не скоры, а ушел он уже далеко; уже и ручей, выскочив из камыша, бежал меж кустов, и берега стали круче, кусты гуще, тропинка поднялась выше, и впереди блеснула река.

Блеск воды тоже был неярким, и цвет ее был не синим, а каким-то слегка подсиненным. Далеко вперед в реку врезалась песчаная коса. Противоположный берег темнел, обрывистый и крутой, и на нем полосками виднелись породы. Там, где коса кончалась и росли кусты ивняка, сидел Кузьма в оборванной фуфайке и удил рыбу. Вода в заливчике стояла неподвижно, рыба приходила сюда отдыхать и брала редко, но Кузьма сидел торчком, изредка поглаживая схваченную судорогой ногу и не отводя глаз от прикипевших на месте поплавков.

— Помощники не нужны?

Кузьма оглянулся, шутки не принял, махнул рукой и шикнул: рыбу напугаешь, мол, сказал шепотом:

— Пришел, так садись.

Прохор сел, достал папиросы:

— Закурим, что ли?

Кузьма придвинулся к нему, глаза его отмягчели, стали добрее.

— Ладно уж, давай. — И, мусля папиросу, глянув на поплавки, словно еще надеясь на что-то, беззлобно выругался: — Не клюет, язви ее в душу. С дообедья сижу, и хоть бы одна взяла. Всю приманку стравил.

— Можно мне?

— Бери. Вон ту, крайнюю, — великодушно согласился Кузьма. — Коль рука легкая, рыба и без приманки пойдет. Говорят, настоящий рыбак должон головы рыбные есть, чтобы, значит, ума ихнего набраться. А я их коту травлю.

Прохор сел к крайней удочке, без поплавка, приладился, застыл, не сводя глаз с лески; потом ему надоело смотреть в одну точку, он глянул вбок на кусты ивняка; узкие красные листья сыпались в воду; он услышал дальний, приглушенный расстоянием гул — словно где-то все цедили и цедили серебро, мелкие монетки сыпались, позванивая; вода все бежала и бежала через камень, булькая, и он лишь догадался, что это не серебро, а вода. Докурив папироску, он ткнул окурок в вязкую супесь, посидел, привыкая к свежему воздуху; тонко и пряно запахло увядшей травой. Звуки, запахи, краски обступали его; он отдавался природе без раздумья; на мгновенье мелькнула мысль: надо браться за дело, Костя там ждет его, но тут же все его существо возмутилось: что, он не имеет права отдохнуть? И мысль откатила и больше не приходила. Как сквозь сон, он слышал стариковскую воркотню — Кузьму вдруг прорвало многословье:

— …прихожу без рыбы. Бабка ругается, а я, значится, молчу. Утром иду опять. Люблю сидеть…

Прохор слушал и не слушал, воркотня старика не задевала его; ему было славно и покойно; ничего ему было не надо; он не узнавал себя — такой был покой на душе. И никого не было вокруг — сторож не в счет. Он да река; он да ива, по-бабьи склонившаяся к журчащей воде… Очнулся он от шепота, громкого как крик:

— Тяни, тяни! Клюет…

Прохор дернул, полосатый окунек пролетел метра два вслед за крючком, но у самого берега шлепнулся в воду.

— Сорвался, язви тя… — Старик громко сплюнул и зло посмотрел на председателя. — Теперя не жди клева.

Он ждал, что Прохор уйдет, и все поглядывал недружелюбно — глазки стали маленькими и колючими, движения мелкими и резкими, но председатель не уходил, и сторож, нахохлившись, затих и больше не оглядывался.

Клев начался после захода солнца. Кузьма и Прохор быстро натаскали ведерко окуней. У сторожа от добродушия лицо стало шире; в глазах загорелись зеленоватые огоньки; забрасывая удочку, он поводил плечами; руки двигались споро и мягко; потирая ладонь о ладонь и поминутно оглядываясь на председателя, он приговаривал:

— Во идут так идут. Навалом. Ты, паря, не жадничай. Всех не переловишь. Надо и на развод. Тоже ведь, зверюги, жить хотят. Ты душой не жадничай. Они это чуют. Ну-ка, — он заглянул в ведерко. — Може, хватит? — И сам решил: — Хватит. Пошли уху варить.

Костер он развел в стороне от навеса, на старом, еще дымившем углями костровище. Он суетился, бегал мелкими шажками, припадая на одну ногу, — тащил то щепки, то соль. Прохор, сидя у костра, подкладывал щепки в огонь. В лицо ему шибало дымом; он, морщась, наклонялся низко, раздувал огонь; когда становилось невмоготу от дыма, отворачивался. Огонь набирал силу, красные смурые тени, приплясывая, легли на траву. Прохор прилег на локоть, щурясь, глянул на небо. Там, где пылал огонь, оно словно бы поднялось выше и звезды стали дальше, но чуть в стороне они светились крупно и ярко — еще был август, и звезды полыхали неуемно, по-августовски. Земля была теплой, из степи тянуло прохладой. За навесом фыркал Гнедко. На дороге раздался стукоток.

— За тобой, председатель, — сказал Кузьма, прислушавшись. — Ты схоронись под навесом, а я отбрехаюсь.

Прохор из-под навеса слышал, как кто-то спрыгнул с коня, сердито дернул его за узду; конь вздернул головой, позвякивая удилами. Кузьма направился к верхоконному. Вернулся он молчаливый, хмурый, глянул на председателя.

— Кто это был?

— Завхоз. С ног сбились, тебя искали. Начальство требует.

Он зачерпнул ухи, хлебнул, обжигаясь, сказал, подняв палец:

— А ушица — во!

И лучики-морщинки возле его глаз разбежались весело.

Валюшка удивленно поглядывала, как Надежда Сергеевна быстрыми шагами подходила к председателю. Привезшая ее с элеватора машина повернула на ток. Поднятая колесами пыль улеглась на траву. Агрономша наклонилась, отряхнула обеими руками юбку, о чем-то переговорила с Прохором у амбаров. Они пошли в контору, Валюшка пошагала вслед за ними.

В конторе было прохладно. Села, уронив на стол руки. Из кабинета тек вязкий говорок, все о том же — о хлебе… Валюшка хрустнула пальцами: хватит переживаний, пора и ей за дело. Мать вчера сказала: у председателя с агрономшей любовь. Хоть изведись, хоть сгинь, он на нее — ноль внимания. Перейти куда-нибудь в другой колхоз? Он спросит по обыкновению ласковым голосом: «Что это ты задумала, Валюшка?» Потом забудет… Она разжала руки, низко опустила голову. В раздумье теребила конец скатерти. На покрасневшие глаза навертывались слезы.

Спохватилась, выпрямилась, повернулась к окну — от тока к конторе шли люди, ветер бил им в спины, рвал полы курток и пиджаков. У нее посуровело лицо. Надо быть такой, как Надежда Сергеевна, — твердой, решительной, строгой. Валя поднялась, достала из шкафа кассовые книги, счета, бумаги. На крыльце заскрипели ступени. Вошел заведующий током, глянул на нее, потопал мимо — в кабинет председателя. В контору входили шоферы, возчики — в промасленных комбинезонах, в парусиновых куртках. За перегородкой у председателя стало шумно. Сопели, громко дышали, говорили все враз — голоса густо гудели. Валя, роясь в бумагах, слушала и не слушала. Поняла одно: сегодня будут возить хлеб и в ночную смену.

— Валюша, — голос Прохора явственно прозвучал из-за перегородки. Она не сразу поняла, что ее зовут. — Валюша, сколько у нас числится по сегодняшним квитанциям сверх плана? — Она вошла за перегородку, ответила. — Вот видите, — Прохор уже отвернулся от нее. — За сутки прибавим вдвое. А там будет легче.

Валя смотрела широко раскрытыми глазами: Надежда Сергеевна сидела рядом с председателем, платок у нее скатился на плечи, волнистые волосы сбились немного в сторону, она приподняла голову, внимательно слушала. Валя ушла к себе, плюхнулась на стул. В груди похолодело.