Хлебушко-батюшка

4

На станции — смотрины.

По полю, от участка к участку, семенящим шагом, поскрипывая лаковыми черными полуботинками, шагал низкого роста человек с тонким носом и орлиными глазами. В летнем сером в полоску костюме, в белой капроновой с прозрачными пуговицами и блестящими запонками рубашке, он выглядел точно свежий, вымытый росой, только что с грядки огурчик среди давно сорванных и провяленных на солнцепеке огурцов.

Профессор Сыромятников Игнатий Порфирьевич любил щегольнуть. К его приезду и Николай Иванович оделся празднично. Сотрудники были кто в чем: в выгоревших куртках, в запыленных сандалиях, в платках и шляпах, выношенных и потерявших естественный цвет от долгого употребления. Парфен Сидорович держался в стороне, издали поглядывая на приезжую знаменитость.

Профессор шел, быстро спрашивая:

— Это люцерна? Проблема каротина?

— Да, — с готовностью отвечал Николай Иванович. Он объяснил назначенье опыта.

Сыромятников слушал, выпятив губы; поглядев на участок, шагал дальше.

Так они прошли участки люцерны, райграса, тимофеевки.

— Я вижу, дело у вас поставлено хорошо.

— Стараемся…

Николай Иванович сглотнул застрявшую в горле счастливую слезинку.

— А это что? Мутанты?

— Мутанты.

— Интересно, интерресно, — профессор слегка грассировал.

Николай Иванович был немного смущен, впервые его планы находили безоговорочную поддержку. Но смущение скоро прошло, он словно бы вырос в собственных глазах и проникался высказанными вслух мыслями профессора.

Чухонцев отыскал в толпе Виктора, толкнул его локтем в бок:

— Видишь?

— Что? — не понял Виктор.

— Машину.

За толпой тихим ходом ехала «Волга» профессора.

— Вижу. Ну? — отмахнулся Виктор.

— Я сразу ее узнал…

— К нашему участку подходят! — вдруг сдавленно крикнул Виктор и побежал, не дослушав. Чухонцев — за ним.

— Клевер обыкновенный, красный, — объявил Николай Иванович. — Семена перед посевом замачивались в растворе извести с коровяком.

— Это его мне показывали в кабинете на стенде?

— Да, его.

— Известь и коровяк… Кто бы мог подумать? — вслух рассуждал Игнатий Порфирьевич. — Удивительное воздействие. Впрочем, открытия по своей сути всегда удивительны и просты. Пока они — вещь в себе, пока эта вещь для нас не раскрыта, сколько бывает споров, догадок, предположений. Чего только не приходит в голову, каких не напридумываем мы объяснений этой таинственной вещи в себе. Но ларчик открылся, и как все становится просто!

Чухонцев самолюбиво покраснел.

— Ты что-то начал про машину, — напомнил ему Виктор.

— Ничего! — отрезал Чухонцев и отошел.

Вера Александровна поглядывала то на Сыромятникова, то на Николая Ивановича. Она в белой блузке с короткими рукавами и в ярком цветастом сарафане. Сыромятников видел ее, хотя и не смотрел в ту сторону; наконец он повернулся к ней, словно впервые заметив всем видимую, бьющую в глаза красоту Веры Александровны, и проговорил, как герой какого-то романа:

— Мы с вами, кажется, где-то встречались?

— У академика Берковича.

— Да, да, припоминаю…

— Я была замужем за его сыном. В некотором смысле мы с вами родственники.

— Да-да-да. Вот ведь как… — Сыромятников был женат на дочери Берковича, Аделаиде Львовне. — Помню, как же, помню.

Возле подкатившей «Волги» профессор потряс Николаю Ивановичу руку:

— Огромное спасибо. Вы доставили мне удовольствие. Дело, которое вы начали, заслуживает поддержки и одобрения, и я их вам окажу.

— Вы уже уезжаете?

— Хотелось бы взглянуть на новую пшеницу Аверьянова, но я нигде не вижу Павла Лукича. Без него неудобно. Как-нибудь в другой раз. — Глаза его бегали.

— Аверьянова сегодня нет. Он в отъезде, — объяснил Николай Иванович.

И тут неожиданно для всех вперед выступил Парфен Сидорович.

— На нет и суда нет. Посмотрим и без него.

Николай Иванович воспрял духом.

— Вера Александровна! Садитесь, поехали, — приказал он.

Пшеница выметала колос, но была еще устойчиво зелена. «Волга» шла на малой скорости. Колосья заглядывали в машину. Сыромятников смотрел во все глаза: «Чудо, чудо», — приговаривал он. Что-то шевельнулось в нем давнее, проблеск невнятный обозначился в памяти; душа заныла предчувствием, предугадкой — в проблеске вдруг обозначился день, обычный день в лаборатории Берковича, когда открыто было то, что потом вошло во все учебники под именем эффекта Берковича — Сыромятникова…

— Останови здесь, — попросил он шофера.

«Волга» еще двигалась, и увесистые колосья проплывали перед нею, а профессор открыл уже дверцу и высунулся из машины. Передние колеса вкатились в ложбинку и так оттуда и не выкатились; качнувшись, «Волга» встала, и Игнатий Порфирьевич ступил на землю. В ложбине среди буйно выметавшейся зелени стал он еще ниже, будто убавился в росте; даже приземистая пшеница была ему выше колен; но Игнатий Порфирьевич, взваживая на ладони колос, не замечал уже ничего — ни своего малого роста, ни того, как тенью встал за ним Парфен Сидорович.

Пшенице явно не хватало чего-то — это определил Сыромятников сразу. Не хватало того важного, малого, того «чуть-чуть», без которого в природе нет законченного, нет совершенства, а следовательно, нет и открытия. Над этим «чуть-чуть» иные бьются годами.

Сыромятников стоял, взваживая колос, — он едва умещался на его узкой ладони, мохнатый и колкий, как шершень. Вес его он ощутил и мохнатость почувствовал кожей. И в памяти опять просочилось: лаборатория Берковича, дни и ночи, слившиеся в одно целое; было все сделано для открытия, оно носилось в воздухе, но вот это «чуть-чуть»… Сыромятников кожей, нутром чувствовал это «чуть-чуть» и подсказал тогда дальнейший ход опыта.

И теперь, завороженный пшеницей, профессор понял: Аверьянов не знает, что с ней делать дальше. Собственно, Игнатий Порфирьевич заметил это в прошлом году, когда знакомые из института указали ему на выставке на новую пшеницу Аверьянова. Сыромятников долго стоял у стенда. Пшеница привлекала его своей необычностью.

Угасал ненастный день середины осени, когда дождь, зарядивший с утра, льет, не переставая, до вечера. На стендах выставлены снопы пшеницы, ржи, овса, льна, трав, лежали картофель, фрукты, овощи. Глаза разбегались по этому обилию. В просторном зале к вечеру мало стало света, снопы мерцали тускло золотым отливом, но куда бы Игнатий Порфирьевич ни повернул взгляд, он чувствовал, как всюду настигает его мягкое и сильное свечение пшеницы Аверьянова; стоявшая в центре стенда у окна, она действовала на него магнетически — на расстоянии.

Это — его вершинное достижение. Верно говорят, что природа награждает упорных за старание. Он, Игнатий Порфирьевич, всю жизнь занимался разработкой теоретической биологии. От случая к случаю обращался к конкретным проблемам практики. За каждым таким обращением следовал взлет мысли; так, обосновав теорию Берковича — Сыромятникова, он написал научную работу и защитил докторскую диссертацию; после того несколько лет читал в институте курс лекций. Но странное дело — его теории, высказанные apriori и проверяемые в лабораториях, либо давали частичный результат, либо не давали вовсе ничего. Он испытывал неудовлетворение от того, чем занимался в последние годы. В нем, как червяк, копошились слова, сказанные давно и сгоряча Аверьяновым: «Вы — службист и никогда не станете ученым».

Постояв возле пшеницы Аверьянова, Игнатий Порфирьевич прошелся по залу. Стенды громоздились, заваленные экспонатами. Он наклонялся к ним и медленно читал пояснения; сообщалось, что на участках при проведении опытов наблюдался эффект Берковича — Сыромятникова; он прочел эти сообщенья по нескольку раз, не без удовольствия отметив их повторяемость. И опять вернулся к пшенице Аверьянова. Стоя перед ней, задумался: несколько лет назад было открыто явление полиплоидии. Теперь он увидел, что пшеница неодинакова. По своей всегдашней щепетильности, Павел Лукич представил не отобранные, с признаками нового вида, колосья, а взял подряд то, что выросло на участке, и Сыромятников, с дотошностью разглядывая теперь каждый колосок, понял, какую загадку загадала природа; открытие было с сюрпризом.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что пшеница Аверьянова — лишь начало огромного открытия; разгадка его где-то на стыке хромосомной теории полиплоидии и этого нового вида. Аверьянов и сам не понимает, какого джинна держит в бутылке: что там один какой-то новый вид, когда, открыв законы явления, можно преобразовать весь растительный мир!

Игнатий Порфирьевич был потрясен этими мыслями. Он всю зиму занимался хромосомной теорией полиплоидии. Его помощники перерыли горы литературы и периодических изданий, но нигде ничего не нашли. Пшеница Аверьянова была пока в единственном числе.

Николай Иванович, Вера Александровна и Парфен Сидорович молча ждали, что он скажет. Сыромятников отпустил с ладони колос и, следя за тем, как он покачивается на толстом, словно у проса, стебле-коротконожке, заговорил:

— Удивительная пшеница. Но она ведь, образно говоря, как все эти новейшие трансурановые элементы, имеет короткий период полураспада. Павлу Лукичу предстоит закрепить так счастливо открытые им свойства. Потребуются усилия цитологов, генетиков, фитопатологов, почвенников, исследования на клеточном и молекулярном уровнях, чтобы осмыслить сущность, заключенную вот в этой особи, — он подтолкнул остановившийся колос, и тот закачался опять, ударяясь о другие колосья. — Так что при реорганизации станции отправьте Павла Лукича в институт, имеющий самое совершенное оборудование. До свидания.

Глава шестая