Хлебушко-батюшка

4

Талька ходила в Коломино распространять газеты. У нее по отделению отпадали подписчики. Коломинский куст был самым неблагополучным, и она, оставив почту на Дашу, отправилась на два дня туда. Встреча с Виктором была у нее запланирована, но Талька не предполагала, что так получится с поцелуем. В ней точно что разгорелось, она испытывала легкое кружение, улыбка не сходила с ее разгоряченного лица.

В Коломине Талька сразу отправилась к родственникам. Встречные бабы окидывали ее долгим взглядом, хвалили:

— Поздоровшела, девонька. Замуж собираешься? Пора, пора.

Иные всплескивали руками:

— Талька? Ты ли это, милушка? Не узнала. Богатой тебе быть. Дай бог жениха тебе чернявого да ученого.

Краска заливала ее миловидное лицо; слушать такие слова было приятно.

Вечером, когда хозяева вернулись с покосов, она поговорила с ними о продлении подписки.

Быстро стемнелось. На улицу высыпала молодежь. Затараторила гармошка. Полились горласто песни; едва смолкала одна, едва гармошка заканчивала басовитый перебор, как начиналась другая:

Ягодиночка на льдиночке,
А я на берегу.
Я б слетала к ягодиночке —
Без крыльев не могу.

Ягодиночка сердит,
Точно каменный стоит.
Подошла, поцеловала бы,
А он и не глядит.

Темнота ластилась к ногам, мягко окутывала тело. На небе в вышине яро, к урожаю, полыхали звезды, Талька слушала.

Ягодинка-ягодка,
Полюби на два годка,
Хоть на неделю, хоть на час,
Пусть буду счастлива сейчас!

Ягодина-ягодина,
Ягодиночка моя,
Полюби меня покрепче,
Будем вместе навсегда.

Песни брали за душу. Было сладко до слез от их простых слов и деревенской мелодии. Тальке почудилось, что она не одна в тихом проулке, где в ночной темноте все томилось ожиданием; чудилось чье-то присутствие, даже услышалось: кто-то осторожно коснулся ее руки. Талька оглянулась. Высоко в черноте неба обозначилась тонкая, фосфоресцирующая полоска — след от метеора; она погасла, и внутри у Тальки что-то защемило и заныло. Талька вспомнила, как целовала сегодня Виктора, прильнув к нему всем телом; от этого воспоминания по телу разлилась истома, как будто уже началось то жданное-пережданное, о чем мечтала, к чему готовилась, чего ждала и хотела.

Спать Тальку положили на сеновале. И тут ей чудилось — будто кто-то ходил возле нее и вздыхал. Перед глазами колыхалась темная зыбь. В приоткрытую дверь ровно веяло свежим воздухом. Талька лежала, подложив руки под голову. Над нею обозначилось легкое движение, дохнуло в лицо, обвеяло плечи, руки и грудь; стало жарко. Талька села, обхватив колени, и, любопытно вглядываясь, прислушалась: кругом немо стыла тишина. В приоткрытую дверь плыла уличная темнота, чуть разреженная светом звезд.

После полуночи взошла луна. Все кругом причудливо изменило очертания. Свет и тени сплетались в картины, эти картины колыхались перед нею. Глядя на невесомо-воздушные лики, Талька забылась; ее тело стало легким, почти воздушным; она заснула.

Проснулась Талька от того, что солнечный луч, пробившись сквозь щель в стене сеновала, жарко нагрел щеку. Она вскочила, выглянула в двери. На дворе стояло яркое, брызжущее солнцем утро. Талька слезла с сеновала. Щека все горела, как после долгого поцелуя. Росшая во дворе гусиная трава щекотала босые ноги. Талька сходила в дом за полотенцем, сняв с себя кофточку, в одной рубашке с бретельками через плечи умылась у колодца. В длинных, косых, тянущихся из-за сеновала лучах солнца розово смуглели ее полные, налитые здоровьем плечи и руки; круглое, покрытое ровным загаром лицо делали еще миловидней светло-серые с синим отливом глаза. Сощурясь и приставив к глазам козырек ладони, она оглядела из-под руки освещенную солнцем даль с лугом, полем и лесом за ними. Неясные томливые призраки ночи растаяли в свете дня.

В доме да и во всей деревне никого не было: взрослые ушли на сенокос, ребятишки утянулись на Выкшу. Талька позавтракала одна тем, что ей оставили на столе. Уходя, скользнула взглядом по зеркалу. С огромного блестевшего и отражавшего все перед собой стекла в темной раме на нее глянула смуглянка с круглыми, как у мальчишки, глазами, небольшим вздернутым носом и отчетливо очерченными губами. Она никогда не видела себя такой красивой и никогда не переживала такого тревожного и радостного чувства.

Днем она побывала на покосе, сходила в две деревни. Возвращалась в Коломино перед заходом солнца; сняв туфли, шла по теплой сухой тропинке вдоль берега реки. Низко спустившееся к горизонту солнце светило ей в спину. Там, где берег был низким, темно-красные лучи скользили по воде, и она играла маслено и тяжело холодным негреющим блеском. Под отвесными кручами обрывов темнели омуты в тени, вечерний ветерок слегка рябил глубоководье плесов… Если бы Виктор полюбил ее… Она представила себя невестой: в белом платье и в прозрачной газовой накидке на голове и его с нею под руку в черном праздничном костюме. «Какая она красивая!» — слышала Талька восхищенные голоса. «А жених, говорят, ученый». — «Счастливые!» Раздув ноздри, Талька глубоко дышала, словно ей не хватало воздуха.

Солнце выкрасило в красный цвет берег, растущие неподалеку кусты орешника, ивняка, калины. Вершины их увиты диким хмелем; его белые вызревшие головки тоже окрасились пурпурным цветом и горели в лучах солнца, как на свадебном венке. Вода под берегом стала дегтярно-черной. Свет и тени резко перемежались в вечереющем воздухе, но Талька видела только то, что было высветлено солнцем, — кусты и изгиб тропинки перед собой, просторный луг на противоположном берегу и торжественно-высокое небо с застывшими на нем белыми облаками.

Когда Талька вернулась домой, в Давыдково, она с первой же минуты задумала новую встречу с Виктором. Только природная девичья осторожность заставила ее отложить на какое-то время исполнение желания.

Глава седьмая