Хлебушко-батюшка

3

В прошлом году засеяли сверх плана чистые пары. А нынче хватаются, как утопающий за соломинку, за земли за Лосиной балкой. Неужто Кузьмич ничего не понимает? Егор поглядел на высокое, рубленое, с перильцами крыльцо, на застекленную веранду, где скрылся управляющий, на весь его нарядный, недавно обжитый, еще не потерявший свежести дом и вспомнил, как приходил к Федору Кузьмичу лет семь назад.

Дом Кузьмича был тогда похуже и стоял не на взгорке, как теперь, а на отшибе; рос возле него густой сад — тополя, калина, смородина, яблони-дички. В ту весну колхозу дали задание — распахать сто гектаров целины. Кругом все было уже распахано, даже серопески в старом, давно высохшем русле Актуя. Долго думали и гадали и решили отвести под вспашку луга за Актуем. Сена с них накашивали мало, гонять скот туда можно было только вброд через речку. В производственном управлении подсчитали, что будет выгодней посеять там в несколько сроков пшеницу и косить ее на зеленый корм. Егор не понимал этой выгоды; пшеница, он считал, и есть пшеница, надо растить ее на зерно, а изводить хлеб на подкормку скоту… Луга-то на что?

Кузьмич встретил его радушно.

— Садись, Егор. Хочешь чаю?

Он кивнул жене, та пошла было к завеске, но Егор за стол не сел.

— Не до чаев, Кузьмич. Я опять насчет той распашки.

Федор Кузьмич отодвинул недопитую чашку.

— Ездил я вчера в управление. Пашите, говорят, не сомневайтесь. Распашете этот малопродуктивный луг, посеете пшеницу — будет у вас круглое лето зеленый корм. На одном молоке сколько выгадаете.

Егору тогда показалось — коль все подсчитано, то раздумывать особенно нечего. Луг распахали. А летом выгорела за Актуем пшеница, и лишь на оставшихся межах скудно зеленела там трава.

И еще помнится Егору одна весна… Он пашет близ Актуя пойму. День жарок и сух. В стороне, чуть ниже, под топким, заливаемым в половодье берегом лихо крутит воронки мутная вода. Неделю назад Актуй вошел в берега, но вода холодна, где-то в верховьях еще тают снега, и река бурлит и клокочет. Егор нет-нет да и поглядывает на ее изъеденное рябью плесо. Он пашет и думает: посеют тут кукурузу, один урожай снимут, а будущей весной вода зальет пойму и смоет верхний плодородный слой. На совещании, куда недавно вызывали Егора, молоденький парнишка-тракторист рассказывал, как они засеяли пойму, кукуруза вымахала в два человеческих роста, тракторист показывал фотографии, где сам он на лошади скрывался в зеленых зарослях с головой; похвалился: нынче они засевают кукурузой все пойменные земли. Егор успокаивал себя: вот ведь в том колхозе получилось, но на душе у него было неспокойно, особенно после того, как встретил его древний дед Мозжухин и спросил:

— Егорка, правду говорят, будто ты пойму пашешь?

— Пашу.

— Что ж ты делаешь, поганец этакий? Весной там как раз самая стремь. Смоет.

— У других не смывает.

Дед Мозжухин рассердился:

— Говорю тебе — там самая стремь.

И ведь вышло, как он говорил: на следующую весну «стремь» смыла пахотный слой.

Потом Егор вспомнил, как каждую весну садил кукурузу. Он ничего не имел против нее. Но надо же знать меру. Хлебушка бы побольше. Хлеб всему голова. А когда прошло это увлечение кукурузой, распашкой лугов и скашиванием пшеницы на корм скоту, Федор Кузьмич ездил, доставал семена люцерны, клевера, райграса, тимофеевки.

Егор шел по зеленой обочине — пиджак расстегнут, волосы выбились из-под кепки, сапоги в пыли. Куда идти, он не знал. Что теперь делать, не знал тоже. Что-то говорило ему — все кончится, как и прежде: пойдет он в поле и увезет за Лосиную балку вагончик, а там подцепит плуг и станет до глубокой ночи пахать.

Как же так? Кто он тут? Хозяин? Или просто нанятый, которому лишь бы заработать, а до остального нет дела? Надо же в конце концов ответить себе на этот вопрос! Егор поглядел на тополь, вставший на пути, который рос почему-то не за оградой, возле дома, а на обочине и стоял запыленный и одинокий; Егор поглядел на него, будто он мог дать ответ, но увидел только опущенные ветви; одна из них была надломлена — кто-то, проезжая мимо на телеге, примял ее и прочертил по стволу колесом.

— Его-ор! — кто-то сзади топал сапожищами. — Его-ор!

Вправо сворачивал широкий переулок, полого спускавшийся к реке; в конце переулка маячил высокий дом, загораживающий вид на берег, на стремнину Актуя и на остров, густо поросший ивняком. Егор загляделся и не слышал.

— Не слышишь, что ли?

Это был Тяпа. Он тяжело дышал, приоткрыв губы, загорелый и облезлый, с опущенным вниз лицом, как разомлевший на жаре вороненок. Из кармана куртки выглядывала «белая головка». Егор покосился на нее:

— Опять Симоны-Гулимоны?

— Ага, они самые. Достал по этому случаю. — Тяпа подмигнул, погладил бутылку рукой. — Великий, говорят, был святой — мой тезка Симеон. И грамотный. И насчет вот этого… — Тяпа громко щелкнул пальцами под скулой, — не дурак. На какое число его день назначен, я запамятовал. Как говорится, в школе не проходили. Вот поминаю ежедень, чтобы, не дай бог, не пропустить. Грех.

— Куда тебя определили? — спросил Егор после молчания.

— Должностей мне надавали, все в кармане несу. Шесть ден гуляю, на седьмой отдыхаю.

— У Кузьмича был?

— А зачем? Он мне без надобности. — Тяпа достал из кармана бутылку. — Давай моего Гулимона помянем… Ты думаешь, сняли меня с подвозчиков за то, что пью? За язык попер меня Рюхин. Сболтнул я спьяну, что он спит и видит себя на месте Кузьмича.

— Бросить бы тебе пить-то, — вздохнул Егор.

— Это я уже слышал, — скривил губы Тяпа.

— А если бы тебе… машину?

Тяпа сунул руки в карманы, отчего в боках стал шире; косолапо шагнул; от окрика Егора вздрогнул, втянул голову в плечи. Кричать Егор не хотел и сам не понимал, как это вышло, что не выдержал и крикнул:

— Погоди! Я с тобой серьезно.

Тяпа обернулся. Такого лица у него Егор ни разу не видел. Мутные глаза глядели сердито, с вызовом, с болью.

— Серьезно? Ну, давай серьезно. Ты знаешь, что я нынче у Клани последнюю трешку стянул? А? Не знаешь?

— Зачем ты так?

— А так, ни за чем, — устало ответил Тяпа; руки и ноги у него ослабли, и сам он весь обмяк, согнувшись, глядел в землю. — Кланя берегла трешку куда-то на дело. Спрятала от меня. А я стянул и убег. Смотался сразу в магазин, одним словом. Сосет внутри у меня, Егор. Будто пиявка какая там присосалась. Не нахожу себе места. А выпьешь, оно и полегчает.

Егор видел, что Тяпа говорит правду. Значит, его задело, дошло до него; значит, осталась еще в нем совесть…

— Пойдешь ко мне сменщиком? Я где надо поговорю.

Тяпа от неожиданности подался назад, выкатил округлившиеся от удивления глаза, судорожно сглотнул что-то застрявшее в горле. И видно, до того в себя не верил, что тут же опустил голову, глаза запали в морщинистые веки и стали маленькими, красными и злыми; он махнул рукой:

— А, отстань ты!.. — И пошел быстро, мелкими шажками, косолапя; куртка рвано топорщилась в плечах, большие, немытые, потертые в сгибах кирзовые сапоги хлюпали на ногах.

— А, вот ты где! — Из переулка навстречу ему вывернулась Кланя, худенькая, горластая, с измученным лицом. Была она Тяпе по плечо. Выцветшая ситцевая кофточка и черная поношенная юбка скрывали ее худобу.

Не доходя до Тяпы, она выдернула из плетня прут, стегнула им со свистом по траве.

— Иди домой! Иди, иди. Залил глаза-то!

Тяпа встал и стоял боком к Егору, не зная, что делать. Кланя увидела Егора, смутилась и поклонилась:

— Добрый день, Егор Савельевич. На работу? А я пришла с фермы, хватилась: Семена дома нету. Пошла искать. А он — вот он. — Оглянулась на мужа, потом посмотрела на свои босые, желтоватые, измазанные по щиколотку навозной жижей ноги, на свою юбку, которая сбоку распоролась по шву и бесстыдно топорщилась в том месте; вдруг застыдясь, Кланя опустила покрасневшее лицо, прикрыла распоротое место ладонью, шагнула к Тяпе: — Где ты пропадал? Пойдем домой. — И уже в переулке за плетнем больно толкнула его в спину и шепотом, чтобы не услышал Егор, добавила: — Иди, иди. Я о твое неумытое рыло весь веник измочалю!

Отчего-то Егору стало тоскливо. Он услышал, что сказала мужу Кланя, когда оба они скрылись за плетнем, и представил, что с ним будет там дома — и слезы, и попреки, и побои: Кланя несдержанна на язык и часто дает волю рукам. Но Егору было жалко и ее, худенькую, высохшую от горя и обид, плохо одетую, давно не знающую простых человеческих радостей. Каждый день одно и то же — работа от зари до зари, пьяный муж, ругань и драки; от такой жизни озвереешь. И кто тут больше виноват — не поймешь. Вот ему, Егору, считай, что повезло. Он в молодости, после войны, тоже попивал, но жена Гуля в первый же год, как они поженились, твердо заявила: «Выбирай: или я — или водка» — и так поглядела, что он ни минуты не сомневался: как она сказала, так и будет. С того дня баловство как отрезало, и, хотя бывали дни, когда тянуло к старому, теперь было бы стыдно показать себя таким перед людьми. Ему-то повезло. А Кланя так не сумела и сейчас бьется как рыба об лед, и главное — бьется в одиночку; Рюхин махнул на Тяпу рукой, Федору Кузьмичу тоже на него начхать. А сам он, Егор?.. Только жалеет его, и больше ничего.

Давно стихли за плетнем голоса и шаги. Солнце поднялось уже высоко, а Егор все стоял и курил возле переулка, где окликнул его Тяпа. Но вот он докурил папиросу, бросил ее под ноги, примял окурок и, поглядев на солнце, потопал опять в поле.

По пути ему встретился Рюхин, зло посмотрел и спросил, не повышая голоса:

— Где ты был?

Было видно, чего ему это стоило — не повышать голоса; он выглядел усталым, злым, раздраженным; подбородок приподнят, глаза сощурены, на правом виске вздулась и билась жилка. Был бы перед ним не Егор, а Тяпа или Венька — накричал бы. На Остапкина агроном кричать пока не смел, и это еще больше взвинчивало его: на лице медленно, кругами окалины проступала краснота. Но Егор ничего этого не видел; перед ним был человек, который круто и несправедливо обошелся с Тяпой, и Егор прямо сказал:

— Семена ты зря уволил из подвозчиков.

— Какого Семена? Это Тяпу, что ли? Он неисправим. Сопьется — туда ему и дорога.

— Вот как рассуждаете вы, молодые!

Егор хотел рассказать Рюхину, каким Тяпа был в молодости, как они вместе учились на трактористов, как выезжали первый раз в поле и как по-ребячьи Тяпа радовался, что сам ведет машину; еще не все в нем потеряно и теперь. Рассказ получился бы длинным, а длинно Егор говорить не умел, и он только махнул рукой:

— Э-э, да что там! Ничего вы, молодые, в том не смыслите…

Рюхин покосился на него. Красные пятна на его щеках потемнели.

— Вот где у меня сидит твой Тяпа, — проговорил он и похлопал ладонью по затылку.

Рюхин отвернулся, помолчал, спросил опять:

— Где ты был?

— У Федора Кузьмича.

С минуту агроном стоял оторопело, потом лицо у него побагровело.

— Жаловаться ходил? — И так как Егор молчал, он понял, что это было так. Рюхин осуждающе покачал головой и насмешливо спросил: — Ну и чего ты выходил? Только время зря потерял. Садись, — приказал он, — поехали.

— Куда это ты меня?

— Садись, не разговаривай.