Конец

Дети, чью скуку как рукой сняло, принялись обсуждать толпу внизу, копируя учтивые обороты, которые явно слышали от взрослых.

– О, Мария, Мария, ах, как же их много.

Рокко должен был завидовать цветной молодежи внизу, танцевавшей вместе и все же каждый сам по себе: они не были обязаны разбиваться на пары. Либо они наивны, либо он сделал ненужный выбор. Если ему суждено когда-нибудь попасть в тюрьму, то только в камеру без окна.

Седой мужчина в коричневом костюме и черном галстуке, что стоял рядом с приземистой дамой, освистал, кажется, танцующих, тыкал в них пальцем, потом прекратил, отвернулся, но выглядел взбешенным. Рокко посмотрел на этого несчастного, бранящегося в никуда парня и покачал головой – так он был похож на него самого.

Кто-то шлепнул по спине единственного трубача – Рокко сам видел, – и громоздкий инструмент развернулся, напомнив прячущегося в кустах оленя.

Потом вдруг – он сам видел, все произошло на его глазах – последний ряд оркестра, все как один игравшие на духовых инструментах, повернулся, оглядел танцующих цветных ребят и снова, как по команде, повернулся обратно. Кто-то похлопал по плечу барабанщика – тот повернулся и вытянул шею, чтобы увидеть. И вновь шлепки и вытянутые шеи желающих разглядеть, словно волна побежала – вперед-назад – к первому ряду оркестра. На такой скорости движется по реке ветвь, если смотреть с высокого берега. Но оркестр продолжал играть – смотрел, передавал новости, но не останавливался. И он видел, как эта новость, эта ветвь добралась до толпы босоногих женщин в черных рясах, облетела каждую и устремилась вперед, дальше, в широкие людские массы.

Рокко поразило, что мужчина, играющий на трубе, наблюдал за происходящим и даже не сбился с такта. Было приятно. Жаль только, что босоногие женщины не могли разглядеть сквозь плотное тело оркестра то, что видел он. Удивительно, выходит, они получали весть, пришедшую к ним через седьмые, восьмые, девятые, десятые руки.

И он, стоя с детьми на крыше собственной пекарни, внезапно оказался вне времени. Он увидел одновременно все: прошлое (Двадцать вторую улицу, где танцевали негры); настоящее (прямо перед ним, внизу, где человек из оркестра показывал идущему рядом, что увидел сам) и далекое будущее (происходящее впереди на проспекте, где никому нельзя доверять, где потеряна сама подлинность, истинная ценность момента).

Толпа следовала за Богородицей, потом статуя прекратила движение – и вся процессия остановилась. Чуть поодаль о чем-то совещались священники. Суетились сбитые с толку прислужники. И еще одно послание – крик из-за горки, разнесшийся по всей дороге, старательно заглушаемый чьими-то руками, зажимающими рот. Движение прекратилось. И танцы. Даже музыка стихла. Цветные исчезли.

Скрипачи сунули смычки под мышки и принялись вытирать лица висящими на шее полотенцами.

Затем участники парада сделали беспрецедентное: они развернулись и пошли назад. Пожилые дамы сели на бордюр, обулись, встали и поспешили за музыкантами обратно в церковь. Богородицу тоже вернули туда и тоже не очень медленно. Люди на крыше кинотеатра убирали неиспользованные петарды в ящики и спускали их по лестнице в грузовики.

Подождите, постойте. Праздник же не закончился. Произошло нечто, из-за чего он был отменен. Но как они все узнали, что отменен? Что случилось? Это известно всем, кроме него?

Дети на его крыше плакали, как ему казалось, из-за несостоявшегося салюта. Генераторы аттракционов на поле закашлялись и стихли, погасли огни. На остановке трамвая на Шестнадцатой улице началась суматоха. Справа от него Тестаквадра затащила двоих детей за волосы в дом и захлопнула дверь.

Время словно повернуло вспять на его глазах. Процессия, которая должна была двигаться вверх по горке и свернуть в сторону кладбища, затем вниз с горки через Чагрин и Восемнадцатую улицу и вновь в горку к церкви, вместо этого в какой-то момент (на Тридцатой улице) начала двигаться, словно в прошлое, на Одиннадцатую и сразу в церковь, слишком поспешно и суетно.

Нет, нет, подождите. Случилось нечто никем не замеченное, только им одним. И детьми. Несколько цветных услышали звуки музыки и стали танцевать. Но идущие впереди священники, люди с метлами и те, кто нес платформу со статуей, как и тысячи людей из толпы, не видевшие то, что видел Рокко, должно быть, слышали тысячи же версий того, что произошло, например, что черные курили травку во время шествия; некоторые из них, особенно нахальные, решили, видимо, что они в придорожной забегаловке. Одинаковой во всех случаях была лишь концовка: все завершилось, расходитесь по домам.

Девочки на крыше плакали, мальчик стоял в стороне от всех, на углу, оглядывал происходящее внизу, поворачивался к девочкам, судорожно вздрагивая, и Рокко заметил, что мальчик тоже плачет: невыполненное обещание салюта воспринималось как предательство. Толпа растеклась по Одиннадцатой авеню и всем ее ответвлениям. Наступила гнетущая тишина, даже смог развеялся, проспект был пуст, но ни одна машина не ехала по нему. Люди шли пешком, либо бормоча что-то под нос, либо просто молча.

Дети всхлипывали. Нет, все не так. Дело не в том, что они чувствуют себя обманутыми. Им страшно.

– Итак, послушайте меня, дети, – начал Рокко, но замолчал, не придумав, что сказать.

Их пугала сама тишина, он знал это наверняка, хотел успокоить, но не представлял как, не мог придумать ничего отвлекающего. Ах, если бы он умел составлять фразы, которые успокаивают.

Он сделал шаг назад по липкому гудрону крыши и замер. Ни один ребенок даже не взглянул в его сторону, наверное, все забыли о нем.