Конец

17

Звучный и печальный голос в трубке принадлежал мужчине, без сомнения, уроженцу Палермо, говорил он решительно и громко. На заднем фоне кто-то сгребал гравий.

– Вы продаете велосипед? – сказал мужчина.

– Да, говорите.

– Это номер дамы, которая продает велосипед?

– Я лишь отвечаю на телефонные звонки, – сказала Лина.

– И как же дальше будет происходить сделка?

– Вы встретитесь лично.

– «Вы» – это кто?

– Вы – человек, которому вы покупаете велосипед, и моя подруга, которая его продает.

– Я ничего не понял. А вы почему снимаете трубку? Это что значит? Значит, вы и есть она, так? То есть велосипед ваш, правильно?

Очевидно, несмотря на акцент, он был все же не местным, ведь живущий здесь не стал бы спрашивать, ее это велосипед или нет.

– Я договорюсь с подругой о времени встречи и цене, – сказала она.

– Мы встретимся, чтобы поговорить о долларах и центах?

– Торга не будет. Вопрос лишь в том, подойдет ли вам велосипед. Если вам нужен велосипед на срок больше, чем двенадцать недель, боюсь, моя подруга вам не сможет помочь.

– Я скажу вам: не беспокойтесь. Я уверен, нам нужен именно этот велосипед. Давайте перейдем к сути.

– Не думаю, что моя подруга согласится продать велосипед на таких условиях, – сказала Лина.

– Назовите место и время, – произнес мужчина.

– Перезвоните через десять минут, я вам отвечу.

– Место желательно в Вест-Сайде. На углу Висконсин-авеню и Оглайз-стрит есть небольшой сквер.

– Я записала.

Она повесила трубку и стала звонить миссис Марини.

Миссис Марини сказала, что может быть там на следующий день в десять.

Лина повесила трубку, выкурила сигарету, опрокинула солонку, поставила ее ровно, смахнула соль в ладонь, и в следующую секунду зазвонил телефон.

– Скажите, что будет лучше, если я не сам приду на встречу, – произнес мужчина.

– Сэр. Я поднимаю трубку и кладу трубку. Понимаете?

– Тогда, пожалуй, я не приду сам. Я пойду куда-нибудь в другое место, раз вам все равно, пусть девочки поговорят без меня.

– Как вам угодно, – сказала Лина и подошла к открытому окну, чтобы выбросить соль через плечо в траву. Она спросила: – Как ее подруге узнать его подругу?

По словам мужчины, у фонтана в сквере установлены лавочки, его девушка будет с собакой – шнауцером.

На следующее утро развлечения ради Лина решила прокатиться вместе с миссис Марини. Висконсин-авеню была главной улицей района, ее часто называли Старые Марши, Нижние Марши или просто Низы. Будучи девочкой, она несколько раз слышала, как очень старый человек говорил, что они выходят «на Низах» или едут оттуда. Название из ушедшей эпохи. Миссис Марини была одной из немногих, кто называл место именем, которое, вероятно, закрепится за ним в будущем, – Гаагой. Сама Лина говорила: «Новая Одесса», хотя понимала, что и это название скоро выйдет из употребления. Когда они с миссис Марини пересекли бульвар Тули, стало ясно, что витрины магазинов на Оглайз-стрит закрыты щитами, не горят неоновые надписи на кириллице. Они направлялись в ту часть города, куда ни за что бы не поехали, если бы знали, во что она теперь превратилась.

Девушка оказалась совсем не девушкой, а женщиной лет сорока. На ней был сильно накрахмаленный синий сарафан, на плечи наброшен белый мохеровый свитер. Миловидное лицо, обезображенное шрамами от прыщей. С ней была полная женщина возраста Лины, может тетя. Эта самая тетя сказала, что они были уверены, что подруга Лины – цветная. Лина ответила, что не сомневалась, что девушка звонившего окажется белой. Они обменялись репликами небрежно, словно для всех это была шутка, но в голосе каждого ощущалась неискренность. Цветные женщины опешили, услышав, какую сумму им придется заплатить. Миссис Марини просила спутницу покупательницы и Лину извинить их, она намеревалась задать женщине несколько личных вопросов. Лина, компаньонка покупательницы и собака перешли на другую сторону фонтана, чтобы не слышать их разговора. Растрескавшийся бетонный парапет фонтана покрывали опавшие листья, птичий помет и разбросанные детали сломанного радиоприемника.

На обратном пути в трамвае было невообразимо душно от плотной толпы людей. Белая женщина заставила сына встать и уступить место миссис Марини. Лина стояла, державшись за свисающий с потолка ремень, вагон набирал скорость, внезапно его качнуло и сзади Лину придавил мужчина, она его не видела, но ощутила неприятный запах изо рта. Ее сумочка покачивалась прямо перед лицом миссис Марини. Та пробормотала по-итальянски, что спросила женщину, не оказывал ли тот мужчина давление, которое было бы ей неприятно, и она ответила, что нет на свете более жалкого зрелища, чем желтый ребенок.

Лина сказала:

– Это ничего.

– «Ничего»? – передразнила ее миссис Марини. – Ничего – пустое место.

Женщина, у которой теперь мальчик сидел на коленях, посмотрела на Лину, задержала взгляд и вскоре начала нарочито медленно отворачиваться, как человек, застигнутый врасплох, пытающийся защититься, будто говоря каждым движением: «Нет, я смотрела не на тебя, а в точку рядом». Затем без видимой причины у Лины начались болезненные спазмы где-то внутри черепной коробки, за глазами. Она сильнее сжала ремень. Давление распирало голову, она ярко ощутила щемящую тоску по дому и потерю его навсегда, но отчего это?

И так же внезапно все прошло.

Чиччо был хорошим мальчиком. Конечно, миссис Марини никогда бы не сказала ему этого. Но она очень любила его. И ей не надо было сообщать о своих чувствах, как трубадуру или странствующему рыцарю. Ее всегда смущали эти сцены в шоу, когда Берта падает в объятия Билла и они начинают нести сладкую чепуху.

Так же не было нужды говорить Энцо, что, несмотря на ее первоначальное предубеждение против него, она, ну… не то чтобы полностью его не одобрила. Лина была единственным человеком, обращаясь к которому уже в зрелом возрасте она произнесла те-самые-три-слова. Но это произошло случайно. Она имела в виду другое, а точнее: «Ты дура. Я люблю тебя и наказываю тебя тем, что говорю об этом. Ты дура». Хотя, может, прозвучало и не совсем так. Впрочем, отношение миссис Марини к Чиччо все объясняло без слов.

Он был для нее выгодным во многих смыслах жильцом, поднимателем и переносчиком тяжелых вещей, выгребателем пыли из дальних углов, тщательным мойщиком дрезденского фарфора. Он прислушивался к советам. В те дни он со всей серьезностью отдавался учебе. Как и мать в его возрасте, порой впадал в кататоническое состояние. С взрослыми он был неизменно вежлив, если не считать вопиющее поведение в отношении Лины. Он легко набирал очки в свою пользу.

Но, видимо, имел смутное представление о разуме взрослого человека с его способностью видеть скрытое за внешним. Например, он был уверен, что ловко обманывает всех с сигаретами, но миссис Марини знала о них, как и о том, где он их прячет. Ему даже казалось, что никто не заметил, как он переехал в ее дом, хотя на самом деле короткое и неприятное обсуждение этого момента произошло на второй день после похорон. Патриция собиралась вернуться на ферму и хотела внести ясность в вопрос, каким образом теперь обязанности по воспитанию Чиччо распределятся между ними.

Три женщины пили кофе в кухне Энцо (Лины). Лина не была уверена, что останется здесь. Миссис Марини пригодился бы мужчина в доме; пальцы у нее теперь уже почти не сгибались. По причинам, непонятным для каждого из них по-разному, Лина с сыном не поладили.

И еще. Они любезно согласились позволить ему считать, что он принял решение сам, без их ведома, поскольку сообщение о том, что оно принято коллегиально, подействовало бы на него деморализующе. Лина будет регулярно их навещать. Кто знает, может, примирение и состоится. А тем временем миссис Марини, sub rosa[7], выяснит все об оформлении опеки.

Когда Чиччо переехал, миссис Марини начала подумывать о заключении с ним соглашения о запрете на вход в подвал в определенные часы вечером, особенно если явно слышно, что у нее посетители; исключением может стать лишь критическая ситуация. Он был слишком взрослым и любопытным, чтобы это могло сработать. Могла ли она раскрыть ему карты и рассказать о своем бизнесе? Может быть. Он умел держать язык за зубами. Однако это пришлось обсудить с остальными. Лине в любом случае это было безразлично, но ее мать выступила категорически против. Миссис Марини поинтересовалась причинами, и Патриция ответила: «Потому что нет». До того дня все плебисциты, так или иначе связанные с Чиччо, заканчивались консенсусом. Но на этот раз Лина позволила матери добиться своего, и миссис Марини проиграла.

Миссис Марини довела до сведения всех заинтересованных лиц, что теперь нельзя стучаться в ее дверь, а также нельзя звонить напрямую ей самой. Звонить следовало Лине, произнести кодовые слова, после чего будет назначена встреча. Этой весной и летом им удалось заполучить для своих дел погреб – принадлежал он тетушке Федерики, вдове, которая была по гроб жизни должна миссис Марини за некоторые благодеяния, оказанные много лет назад.

В августе Лине позвонил аноним, который, собственно, и подкинул им эту негритянку из Вест-Сайда. Не стоило ее принимать; один негр непременно приведет за собой кучу других. Тогда же возникла проблема, которую миссис Марини должна была предвидеть: тетушка Федерики отказалась пустить в свой дом цветную.

Операцию назначили на дневное время в Успение, когда все соседи будут сходить с ума от шума толпы и появление этой женщины на остановке трамвая не станет столь примечательным событием, как могло быть в другой день. Лина предложила воспользоваться ее домом. Правда, вокруг него часто ошивался Чиччо, полагая, что это остается для всех незамеченным, как и пропажа его вещей, им же унесенных. Его комната на Двадцать второй медленно пустела, а новая на Двадцать шестой заполнялась. (Как могла миссис Марини не обижаться на то, что ее считают слепой?) В теплую погоду он проводил время за книгой на заднем дворе своего прежнего дома, пробираясь тайком, как кот, помечающий кусты. Он мог появиться в любом месте неожиданно. Миссис Марини был нужен план понадежнее.

День настал, прежде чем миссис Марини смогла это осознать. Она сидела утром в кухне, грызла печенье на завтрак и заносила буквы в клеточки кроссворда с видом дятла, бьющего по дереву. Чиччо еще спал наверху. Посмотрела прогноз погоды. Он сообщил: зной, облачность; вечером грозы. Ее это не тревожило. Она чувствовала себя превосходно абсолютно без причины, а точнее по множеству причин. Она богата; тявкающая собака соседки умерла от рака; Эйзенхауэр унизил Стивенсона; даже запах типографской краски казался ей божественным. Все проникающее в ее мозг вызывало восторг. Прошлое мертво. А она жива!

На первой полосе газеты красовалась фотография улыбающегося молодого мужчины в смокинге, однако без рук и ног.

– Они назвали пехоту «инфантерия», потому что набирали ее из детей, – сообщил голос, похожий на Нико, но она старалась не обращать внимания.

Перелистнула страницу, чтобы прочитать остальные статьи, и воскликнула: