Конец

14

Они ушли с платформы. По Центральной площади, украшенной светящимися рождественскими гирляндами в форме посоха и пластмассовыми ветками остролиста, прикрепленными к деревьям, прогуливалась внушительных размеров группа нарядно одетых негров. Шел снег. На площади стоял зеленовато-черный памятник – статуи солдат в натуральную величину в форме прошлого века, у некоторых в руках винтовки и факелы; другие будто рвутся куда-то вперед по рельсам. Фигура женщины на пьедестале возвышалась над солдатами, да и над всеми на площади, одна грудь ее была обнажена, в левой руке меч, другая в произвольном движении поднята вверх; в ладони ее скопилась горстка снега. В одном из углов площади установлен помост и закреплена вывеска над ним, слова на которой Лина не смогла разобрать в темноте сквозь пелену снегопада. Они свернули на Кошоктон-стрит, пройдя несколько кварталов по которой можно было попасть к озеру. Ветер норовил сбить с ног, снег теперь валил, будто со всех сторон.

Она была одета по-весеннему, но, несмотря на снег, совсем не мерзла. Облачность была беспросветной, небо – низким, подкрашенным оранжевым из-за городского освещения. На голове матери был полупрозрачный газовый платок, завязанный в русском стиле «бабушка». Миссис Марини – с непокрытой головой, если не считать высокого парика со снегом на самом пике прически. Лина чувствовала, как тает снег на плечах, снежинки застревали в ресницах. Она захлюпала носом. Они шагали вперед, используя стоящие у обочины авто, чтобы не потерять равновесие. На мгновение ветер стих, но для снега он не стал примером. Скоро она увидит мальчика.

Мама отвезла их на восток, за город, въехала на стоянку отделения ветеранов войн за рубежом, поставила автомобиль на нейтральную передачу и парковочный тормоз. Ожидая, пока проедет снегоуборочная машина, задала несколько общих вопросов о том, была ли поездка долгой и утомительной, теплее ли в Питтсбурге и не хочет ли она нанести на губы немного блеска.

Миссис Марини сидела между ними, молча посасывая зубы.

Меры инквизиции неотложны. Уже скоро. Лина относилась к этому как к преследователю во сне, от которого бежишь через густой лес. Ее освежуют и разделают; куски будут очищены от жира, нанизаны на вертел, изжарены и проглочены.

Она слышала шум потока крови, выброс которой произошел внутри черепной коробки, где-то за глазами. Она прижала ее лбом к окну, чтобы охладить.

Она смастерила сумку из лоскутков и резинки, чтобы сделать себе больно, и сейчас это все вываливается наружу.

Железяки снегоочистителя прогрохотали и стали удаляться, мама направила машину следом. Впереди были двадцать кварталов благостной церковной тишины.

Миссис Марини поджала ноги так, что колени были направлены в сторону Лины. Затем она свесила с поручня локоть и развернула к ней плечо. Потребовалось не меньше минуты, чтобы свыкнуться с таким положением тела. Патриция включила третью скорость. Ребром правой ладони миссис Марини постучала по приборной панели.

– Пришло время мне задать несколько вопросов, и ты на них ответишь, – сказала она.

– Хорошо, – произнесла Лина.

– Где твоя одежда?

– В кузове пикапа, в чемодане.

– Я имею в виду одежду, которую здравомыслящий человек наденет в холодную погоду, например рейтузы и теплые наушники.

– Мне жарко.

– Это от перемен в жизни.

– Нет, это происходит уже два дня.

– У тебя нет лихорадки? Дай, потрогаю лоб.

– Температура немного повышена.

– Когда ты последний раз причащалась?

– Лет пять назад. Может, шесть.

– А последняя исповедь?

– Шесть лет назад.

– Что ты делала в Саскачеване?

– Работала. В Вайоминге.

– Кем работала? Слухи ходили разные. Множество инсинуаций. Я слышала слова «лесоруб», «портовый грузчик» и «футбольный тренер». Хотелось бы узнать из первых уст, но, разумеется, кому-то было трудно взять трубку и позвонить.

– Я работала поваром в школе.

– Ты изменила мужу?

Короткая пауза, и:

– Нет.

– Как ты позволила себе покинуть дом в таком виде? Без теней для век, небольшого количества косметики, чтобы хотя бы скрыть дефекты.

– Меня это не волнует.

– И я тебя не волную? И…

– И то, что думают люди вокруг, тоже.

– Ты хоть знаешь, какого роста твой сын и какого цвета у него волосы?

– Нет. Но предполагаю, все еще коричневые.

– Верно. – Пауза. – А рост тебе не интересен? Но я отвечу: для мальчика его возраста он огромный. Ты так ни разу и не позвонила.

– У меня не было номера.

– Как долго ты прожила на земле вестернов? В Бойсе, Медисин-Хат или как там?

– Года четыре-пять. В Каспере, Вайоминг.

– Где ты все время работала в школьной столовой?

– Именно.

– В этой школе был административный кабинет с телефонным аппаратом?

– Был.

– И все же ты не попросила разрешения воспользоваться этим устройством, чтобы связаться с мужем, или матерью, или со мной, не пришла тебе мысль отправить открытку с номером телефона того места, по которому мы могли бы время от времени связываться с тобой. Ты, вероятно, была очень занята, слушая «Новых всадников пурпурного мудреца» или тому подобное.

– Я писала, отправила свой адрес.

– Не желаю слышать сказки, которые, как ты думаешь, тебя оправдывают. И часто ты писала?

И тут вмешалась Патриция:

– Она отправляла мне открытку на каждое Рождество.

– А как часто ты писала мужу и сыну? – продолжала миссис Марини, будто не слыша. – Полагаю, я даже знаю ответ: после каждого дождичка в четверг.

– Да, нерегулярно.

– Почему ты уехала из этого Тумстоуна, или Санта-Фе, или откуда там?

– Каспера.

– Да. Почему?

– Не знаю.

– И никаких идей?

– У меня была подруга, только одна настоящая подруга. Они решили ее уволить. Она украла банку картофельных чипсов, вот и все, и она собиралась уезжать, должна была проехать мимо города, и я решила…

– Минутку. Значит, подруга.

– Да, второй повар.

– Твоя подруга.

– Да.

– Дальше.

– И я решила, что вернусь с ней.

– Зачем?

– Не знаю.

– Лжешь.

– Я не знаю.

– Обрати очи свои внутрь к душе и скажи, что видишь, – зло выпалила старуха.

– Я подумала, и все. Давно хотела вернуться.

– И все же не вернулась.

– Я… я отправила Энцо телеграмму: «Могу я вернуться домой? Прибываю такого-то числа в такое-то место», но его не было на перроне, я решила, это значит…

– Какую телеграмму?

– Я отправила телеграмму, думала, он получил, но я потом звонила ему по телефону, он сказал, что не получил. Вот так. Он не получил телеграмму. Но я говорю правду, я отправляла телеграмму со словами: «Могу я вернуться? Я еду». Он не встретил, телеграмма не дошла, а я хотела вернуться. Тогда я ничего больше не сказала. Хотя могла бы. Он не собирался приходить. Я знала. Но спросить я побоялась. Вдруг он сказал бы нет. Тогда я была в Питтсбурге. Я могла бы сказать: «Прошу». А он мог бы ответить: «Да».

– Я знаю, что бы он сказал.

– Пожалуйста, Констанца. Прекратите немедленно, – вставила Патриция.

– И ты знаешь, что бы он сказал.

– Прекратите, – повторила Патриция.

– Ты должна была уговорить его не ехать или отвезти их сама.

– Довольно, – сказала Лина.

– Глупая. Я люблю тебя. А ты глупая.

– Закрой свой дряхлый рот, – сказала Лина.

– Как ты оказалась в Питтсбурге?

– Нашла работу.

– Молоть кофе? Или продавать обезьян?

– Шила портьеры в универмаге.

– Как часто ты писала мужу или сыну? Патриция, закрой свой рот, пусть она ответит.

– Дважды.

– Один раз, да, и еще один.

– Да.

– Говоришь, у тебя изменения в жизни?

– Возможно, я точно не знаю. У меня сердце не на месте.

– Почему ты поехала сюда из Вайоминга – ты знаешь, знаешь, знаешь.

– Прежде всего, хотите знать, что я делала в Вайоминге, так?

– Выкладывай. Все по частям.

– Почему я оказалась в Вайоминге?

– Почему ты оказалась в Вайоминге?

– Почему я нашла там работу?

– Почему?

– Почему искала работу? Почему поехала в Дуглас? Почему спала на улице в Висконсине?

– Не хочешь узнать? Ты не знаешь, почему не знаешь?

– Почему я не приехала сюда?

– По порядку.

– Почему уехала?

– Да.

– Была высокая влажность.

– А потом?

– Почему я села в машину?

– Именно.

– О, я скажу, но это не то, что вы ожидаете услышать. Ничего существенного.

– Так ли? А я уверена, что очень существенно.

– Да, но изначально это представлялось мне увлекательной прогулкой. Я села в машину и подумала: хорошо бы ехать и ехать так вперед с открытым окном. Мой поступок не имел отношения к вам обеим, или Энцо, или Чиччо, или кому-то еще.

– Прогулка…

– Ничего серьезного, я варила сыр, а сычужный фермент закончился. Понимаете?

Наступила тишина.

– И я ехала и ехала.

Снегоуборочная машина свернула на шоссе, туда, где большинство фонарей не работали. Падал снег. Его покров на земле отливал голубым. Пикап стал подниматься в горку. От холода стекла рядом лицо Лины будто заморозилось. Она вспомнила, что в кармане все еще лежит носовой платок девушки.

– Ты надолго приехала? – спросила миссис Марини.

– Я взяла с собой все вещи.

– Значит, ты прямо остаешься-остаешься?

– Может быть.

– Теперь тебя никто не будет умолять, – сказала Патриция.

– Ну, конечно, как выбрать между нами и чем-то грандиозным впереди? – сказала миссис Марини.

– Вам меня не устыдить.

– Стыд – бесполезное чувство, – отозвалась миссис Марини. – Избавься от него.

– Да. Конечно.

– Избавься, и все.

– Мне вовсе не стыдно.

– Он изнуряет, всегда приходит с задержкой и совершенно бесполезен.

– Вы не заставите меня просить прощения, – сказала Лина.

– Но все же тебе придется.

– Я не стану делать ничего подобного.

– Но я тебя попрошу, – сказала миссис Марини.

– Говорите.

– Говорю. Пожалуйста.

– Что пожалуйста?

– Проси у меня прощения, – сказала миссис Марини.

– Нет.

– Хорошо. Отлично. Благодарю. Я принимаю извинения. Однако одними извинениями сыт не будешь.

Ее дом – точнее, дом Винченцо – производил впечатление места, еще недавно ухоженного, но отданного человеку педантичному с целью превратить его в свинарник. Газеты, учебники и настольная лампа образовали в углу гостиной внушительных размеров монумент. В столовой и кухне стулья были перевернуты и водружены на столы, как в ресторане в нерабочее время. Шнур, привязанный с двух сторон к латунным крюкам, удерживал пыльные плотные гардины. В воздухе стоял крепкий запах хлорки.

На дверце холодильника обнаружилась записка от Чиччо, начинавшаяся словами: «Тому, кто это найдет». В ней он сообщал, что останется ночевать у Рикки.

Миссис Марини ушла домой. Лина и мать сняли чулки и встали на колени, чтобы отмыть пол в кухне. Наступила полночь. Шел 1953 год. Очевидно, муж ее поседел, на его подушке она нашла несколько волосков.

Следующим утром женщины принялись разбирать чемодан Лины, водрузив на кухонный стол. Над крышей дома завывала снежная буря. Мать спросила:

– А где остальное?

– Здесь и остальное тоже, – сказала она.