Конец

16

Он ждал каких-то событий. Он стал больше читать. Такое погружение в книги ему самому казалось неверным, но в обозримом пространстве больше бежать было некуда. Процесс не доставлял удовольствия, но он к этому и не стремился. Напротив, стремился, чтобы было неприятно, чтобы ощущалась вся непривлекательность его положения, потому что казалось неправильным, совсем неправильным, что горе его превратилось в пепел, не успев произвести должного воздействия. Чиччо месил тесто для хлеба и слушал, как бабушка в своей спальне издавала громкие, пульсирующие звуки, напоминающие о темном веке.

Иезуиты и светские учителя заставляли его читать больше, и он повиновался, хотя чувствовал себя тупым, как лошадь, он надеялся, что, если получится забрести достаточно далеко, непременно что-то произойдет. И он даже не собирался управлять этим процессом. Он случайно стал искать в философии и религии указание на то, что должно произойти. Это и был овес, ставший его пищей. Если бы несколько лет назад он вступил в профсоюз, как планировалось, он погрузился бы вместо работ Фомы Аквинского в работу с тачкой и цементным раствором.

Во время устного зимнего экзамена отец Манфред спросил его:

– Если бы я сказал вам, что одновременно свободен и несвободен, какое я мог бы представить обоснование?

– Что ж, – ответил юный Маццоне, – Бог создал нас по образу и подобию своему, вы могли бы основываться на том, что Бог по большей части свободен, но не полностью, поскольку список вещей ему неподвластных все же длинный. Он не может просто войти в бытие и выйти. Он не может быть не добром. Бог одновременно и свободен, и нет; мы созданы по его подобию и так далее. Как вам такое объяснение?

Но отец Манфред сказал, что оно не подходит.

– Бог может быть и не быть одновременно, если пожелает. Бог не против того, чтобы противоречить самому себе. Попробуйте еще раз, – предложил отец.

Он произнес то, о чем думал:

– Бог велик. Бог есть тайна. Бог такой же, как мы, и отличен от нас.

– Да, хорошо, еще, – произнес священник.

– А если внутри ты раб? Я имею в виду, что мы не можем взмахнуть крыльями и полететь на Марс. Легко сказать, что ты свободен внутри, в своих мыслях. Но что, если это не так?

– Давайте поразмышляем над этим.

– Если внутри ты не свободен…

– Поднажмите. Со всей силы.

– Я тружусь не очень усердно, потому что боюсь, отец.

– Удар, еще удар.

– Тогда будет сложно увидеть то малое, что я получаю.

– Хорошо. Вперед, бей. Левой. Правой.

– Кажется, что Бога нет, но он есть. И понять это можно, лишь будучи свободным внутри.

– Видите, как велик Бог? Ему под силу растоптать даже такие обоснования.

Что, собственно, было лишь нелепо мерцающей тенью парадокса, наполненного верой, потому что верить было бы нелепо. Он знал, что подобные вещи им нравятся. Признаться, ему тоже. Для него это было наполнено смыслом, ха-ха.

Он оказался на перекрестке огромной значимости и осознавал это. Аристотель и Фома Аквинский находились за гранью его понимания. По большей части мысли в эти дни сводились к следующему: проглотить все, что втолковывали священники, потом сплюнуть это все на рубашку и сказать себе: «Ой, что же я наделал».

Отец твердил, что все, сказанное иезуитами, надо делить на три. Они известны своей способностью заморочить голову. Они сделали порок добродетелью. Пару сотен лет назад орден был изгнан на несколько десятилетий из лона церкви. Но в этом вопросе его отец сам противоречит себе, то есть противоречил. Ведь именно он заплатил кучу денег, чтобы отправить Чиччо в школу к иезуитам.

Здесь преподавали гражданские права и тригонометрию, да. Но ими не советовали особенно увлекаться – возможно, потому что и то, и другое в этих учебниках застыло на уровне тринадцатого века. И, разумеется, латынь. Латынь, латынь везде, от incunabulum до extremis, от колыбели до могилы.

В этом году появился еще и древнегреческий. На одном уроке Чиччо с трудом переводил Аристотеля; на другом читал его на английском; на третьем читал Аквинского и обсуждал его труды. Взятие Аристотеля блицкригом в средней школе. Его защита слабела, но от чего он защищался?

«Не дай им превратить себя в того, кем ты не являешься». Опять отец, доморощенный философ. Чиччо было бы легче, если бы его просто заставляли учить наизусть отрывки из Балтиморского катехизиса – такой метод применяли монахи в начальных классах средней школы, но на него это влияния не оказывало. (Он не стал болваном, превозносящим папу римского, как многие ирландцы и поляки, он придерживался циничного мнения своего народа о двуличии церкви.) И в старших классах священники заменили метод воздействия, гоняя подростков на работы по церкви, словно в крестовый поход.

Необходимо понимать, что он стоял на люке, и задвижку потянули, безжалостно выбив опору у него из-под ног, и он рухнул внутрь себя, и почему-то приземлился среди уважаемых европейских философов, которые принялись перемешивать осколки его личности, чтобы вылепить нечто по своему вкусу.

Катехизис полностью лишился смысла. Так же исчезло и понимание, ощущение компетентности, чтобы он мог участвовать в дискуссиях. Ясности не было. В ту же топку понимание полезности, но это случилось давно. Вера на слово – туда же. И что пришло на смену? Вопросы. Смятение и страх. Он наконец прочувствовал всем сердцем, что такое сослагательное и условное наклонения.

Его заставляли выучить, что Аристотель писал о том-то, затем, что об этом же говорил святой Павел, а потом – к чему пришел Фома Аквинский, чтобы объединить их идеи. На экзамене он должен был не согласиться с Фомой Аквинским и обосновать свое мнение по пунктам. Очередная иезуитская уловка. Они знали, что он, как все подростки, склонен спорить со всем подряд, потому и велели ему спорить с Фомой Аквинским. Это возмутило и обидело его, поскольку он все равно желал поступать наперекор тому, что ему говорят. Как же он мог самым логичным способом выразить свой протест? Разумеется, согласиться с Фомой Аквинским. Таким образом, они делали его последователем идей Фомы Аквинского, хотя он этого и не хотел. По крайней мере, некоторые из учителей преследовали эту цель. Другие из этой толпы любителей парадоксов, насколько он мог понять, пытались склонить его к лютеранству.

Впрочем, нельзя сказать, что он хорошо представлял, что означает быть томистом, последователем Фомы Аквинского, и каково должно быть его кредо.

Конечно, они понимали, в чем причина его духовных поисков. Так может быть, с учетом серьезности этих причин, они могли бы не тащить его каждый в свою сторону?

Непереведенные тома «Суммы теологии» восемнадцатого века, в переплетах из зеленой лайковой кожи, занимали все семь футов стеллажа за классной доской, у которой во время уроков стоял отец Манфред. О том, чтобы прочитать, а уж тем более постичь логическую доктрину семи футов длиной, не могло быть и речи, но она несла в себе обещание вселенной, достаточно большой, чтобы потеряться в ней. В монастырь он уходить не собирался, и потому прочел едва ли десятую часть трудов Фомы Аквинского. Но этого хватило, чтобы почувствовать себя брошенным в чаще. Он мог бы сказать, что он прочел достаточно, чтобы забыть, что этот гений человеческой мысли должен, по сути, вдохновлять, пугало появление страха потеряться в дебрях, что казалось правильным и лучшим, чем ничего.

Он читал во второй половине дня в коридоре, лежа на банном полотенце на полу между двумя дверями пустующих спален в доме миссис Марини. Это было единственное место, куда не проникали солнечные лучи. Незаметно для себя заснув, он очнулся от того, что она легонько ткнула его в ухо мыском туфли. Страницы тома «Суммы теологии» беспорядочно смялись под головой.

– Этот Чиччо не читает, а бездельничает, – сказала она и обвинительным жестом указала – не на него, нет – на книгу. И добавила: – Готова поспорить, в тебе ничего из этого не задерживается.

– Скажу так, – начал он, – я понял из этого достаточно для того, чтобы упустить суть.

Он спросил отца Манфреда о том, что значит быть томистом. Надо ли брать другое имя, как делают монахини? Это была шутка. Манфред сказал, что лучшим объяснением станут строки, прочитанные им в семинарии.

– Представь море, – произнес он, – и небо над этим морем. На большом расстоянии трудно увидеть границу между морем и небом. Лишь тонкая линия на горизонте, некая третья область, где смешались первая и вторая стихии. Это и есть взгляд томиста на личность человека; она включает в себя материальное (море) и духовное (небо).

«Ну и хорошо», – подумал Чиччо. С берега трудно увидеть, где заканчивается небо и начинается водная гладь. Но это вовсе не означает, что ему не известно, что они не соприкасаются, их единение лишь иллюзия. Это означает, что человек может быть либо материальным существом, либо духовным, либо не тем и не другим. Простите. Но это бессмыслица.

Они убивали его этими заданиями. Он не понимал, в кого они хотят его превратить. Но не знал он и кем является.

Март. В воздухе витал запах сырой земли, грязи поздней зимы, которая была повсюду и наконец стала высыхать. На что похож этот запах? На слабый аромат корзины с кровельными гвоздями.

Юный Маццоне, широко шагая, направлялся в школу. Он почти бежал, потому что чувствовал себя паршиво. Иезуиты, желавшие переделать его по своему образу и подобию, в моменты хандры совершали длительные прогулки в быстром темпе, чтобы очистить кровь. Он даже подпрыгивал на ходу. Немного запыхался, что даже хорошо.

Путь его лежал через центр города, по бульвару Святого Амвросия – кратчайшей дороги на запад от Элефант-Парка. Он редко шел, как следовало, по тротуару, чаще всего шагал по бордюру или спускался на грязную обочину, где трава была уничтожена реагентами. Маршрут без грязи занял бы вдвое больше времени. Посредине дороги пронесся трамвай. Бульвар был покрыт асфальтом вдоль обочины, далее шли полосы брусчатки и гравия в середине, где проложены рельсы. Сохранившиеся дома представляли собой уникальные заброшенные постройки разных цветов, столбы, что поддерживали крышу крыльца, почти везде упирались в уже прогнившие доски, оконные стекла разбиты забавы ради, трубы изогнуты, как позвоночник больного сколиозом, входные двери сняты с петель или заколочены досками (под облупившейся белой краской просматриваются три-четыре слоя старой, часто в пастельных тонах). Горгульи вместо алюминиевых водосточных труб способствовали осушению желобов и свидетельствовали о наличии некогда средств у хозяев, которых позже не стало. Ни в одном из домов не наблюдалось признаков зарождающейся разумной жизни. Темные лианы с эффектными розовыми цветами ползли по стенам и дальше в окна. Терракотовая черепица была единственным украшением садов. Эта деревня из старых пряничных домиков была заброшена, оставленная бездомным собакам и енотам и на милость дождя, способного превратить стены в желе.

Далее бульвар поворачивал на север и тянулся по обрыву карьера мимо нескольких некрашеных лачуг, где когда-то жили сирийцы, потом цветные, но недавно уехали и они. Затем дорога шла через старый луг, который, как было видно, несколько лет назад возделали – земля стала ровной и вспаханной, с одной стороны высилась каменная стена, сложенная кем-то из обломков древней породы. Сахарные клены и заросли сумаха окаймляли его с остальных сторон, явно замышляя интервенцию. Над стеной возвышался тянущийся к небу росток бука.