Конец

9

Суббота. Энцо Маццоне до шести часов был на работе. Вернувшись домой, увидел, что посуда все еще в раковине, из ящика пропала пачка сигарет, редис не собран, перец не собран, под фасоль не внесена зола, салат не прорежен и мальчишки дома нет.

С деревянной ложкой в руке он направился на поиски на задний двор, прокрался по полю для игры в мяч, потом по железнодорожным путям, под мостом, перешел мост, по всем сторонам Чагрин-авеню, то и дело замахиваясь и ударяя ложкой по голове в том месте, где пристраивался комар. Правильное направление ветра помогло учуять жертву. Прокравшись по переулку мимо пекарни, он вышел к дому миссис Марини, но мальчишки и там не было.

Пожилая дама в черном объемном парике сидела на скамейке в тени передней веранды и срезала зерна кукурузы с початка в таз.

– Энцо! – выкрикнула она, заметив его через защитный экран. – Иди сюда.

– Отдайте мне его, – повелительным тоном произнес он и встал рядом с бегонией прямо у перил.

– Но его у меня нет.

– Хабеас корпус, – пробормотал он.

– Его здесь не было. И сейчас нет.

– Я получу его голову. Вы понимаете?

– Поднимайся. Я возьму на себя роль судьи, раз ты вздумал обвинять тогда, в баре. Он хороший мальчик. Оставь его.

Энцо поднялся в прохладное, тенистое помещение без паутин и жуков. Разложил стул и сел. Потянулся к тазу.

– Убери свои грязные руки от моей кукурузы.

– Что это значит? Вы ведь ненавидите кукурузу.

– У Дома Ламана излишки урожая, он считает, что делает мне одолжение. Эту корзину с куриным кормом он нес через пятнадцать кварталов под палящим солнцем. Пот лил с макушки фонтаном, ты бы видел. Я ничего не сказала ему из вежливости.

Она подняла на него широко распахнутые глаза, взгляд ее говорил: «Прошу, избавь меня от этой кукурузы».

– У меня колит. Мне нельзя есть кукурузу, – сказал Энцо.

– Может, Чиччо?..

– Мальчишка ничего не получит, – перебил он. – Пусть поголодает.

Она ушла в дом и принесла половину сэндвича с салями, лежалый салат, вилку и мятую льняную салфетку.

Энцо решил, что это оставшееся от обеда мальчика. Он настаивал, чтобы она сообщила о его местонахождении. И принялся жевать сэндвич.

– Не думай, что сможешь меня запугать, – сказала она и добавила на английском: – Иди ищи этого прохвоста в другом месте.

Она подумала, что, если заставить его тщательно вымыть руки, он мог бы помочь с кукурузой, потому он был отправлен в дом, где долго вычищал смазку и следы раствора из каждой складки и трещинки на ладони. Весь день он клал кирпичи на стройке нового торгового центра на окраине – высотой в три этажа и длиной в целый городской квартал, без единого угла и окна, похоже на мавзолей диктатора. Он работал вдвое медленнее, чем несколько лет назад, но успевал вдвое больше. Стал блестящим образцом современной техники, никакого лишнего веса в теле, четкий в движениях, «человек-автомат».

Он вернулся на веранду, скрытую от солнца нависающими пышными кронами деревьев, дул легкий ветер с привкусом спелых овощей. Ниже по улице люди поливали из шлангов проезжую часть и тротуары. Сосед, Ларри Ломбарди, обрезал какой-то электрической штуковиной азалии.

– Левую, – распорядилась миссис Марини.

Энцо протянул руку для осмотра. Она раздвинула пальцы, придирчиво изучила кутикулу, и выпирающий бугорок у большого пальца, и волдырь прямо над ногтем среднего.

– И это «чисто»? – спросила она. – Ты воспользовался щеткой?

Мизинец на левой руке не сгибался, оставался торчать, когда он сжимал кулак. Во время войны его заставили зарегистрироваться как иностранца вражеской национальности; служащий пытался снять отпечатки пальцев, но кожа стала гладкой, как стекло, из-за постоянного контакта с бетоном и мешалкой. Он не мог бросить крученый мяч, потому что не мог правильно его держать.

Он склонился над тазом и принялся яростно отрывать зерна, пыльца бегонии проникала сквозь защитную сетку.

– Он тут поел или вы собрали ему еды с собой? – спросил Энцо, тряхнул гладким ухом и чихнул, уткнувшись носом в плечо.

– Не надо мне угрожать.

– Наверное, с ним был тот славянин.

– Ты ошибаешься, если полагаешь, что меня так легко сломить.

– Он ушел в центр города играть в мяч с этим гаденышем Рикки, в то время как перцы гниют, а вы его защищаете, – сказал Энцо.

Мальчишке было пятнадцать лет. Он был умнее отца, но еще не знал об этом. Он утверждал, что не отличит помидор из магазина от помидора из сада. Он отказался учиться играть на аккордеоне, и Энцо обернул инструмент куском бархатной ткани, потом убрал в футляр и спрятал на чердаке дома, который купил через год после рождения мальчика. Все, чем Чиччо хотел заниматься в личное свободное время, как он его называл, – это играть в мяч и драться. Как будто его кто-то спрашивал! Энцо отправил его на все лето к Патриции работать на винограднике, надеясь, что одиночество сделает его крепким. Мальчик был уже слишком взрослым для соглашательства.

Лицом Чиччо походил на хаунда. Нос был длинным, узким, значительно выдающимся вперед, большие глаза посажены близко. Как-то резко появилась обильная растительность, волосы росли даже на прыщавых плечах. Зубы пожелтели от кофе и батончиков «Марс». Возможно, схожесть с собакой была вызвана удлинением лица, завышенным лбом из-за отступающей линии роста волос. Рост его был чрезмерным, как пошлый анекдот.

Они закончили с кукурузой и зашли в дом. Она положила на стол буханку хлеба, рядом поставила миску с грибами. Энцо взял один и пожевал, затем поднялся и принялся рыться в кухонных ящиках в поисках колоды карт, незаметно выплюнул пережеванный комок в ведро с очистками для сада. Гриб был сырым.

Раздался стук по раме сетчатой двери заднего входа, со стороны переулка, и она подскочила, чтобы посмотреть, кто там. Он нашел карты, налил бокал вина из кладовки, не стараясь прислушаться к тому, о чем она говорила с людьми на улице. Он сел, поставив стакан, щелкнул резинкой, стянув ее с колоды, и принялся рыться в карманах в поисках сигарет.

Пневматический механизм медленного закрытия двери долго и злобно шипел, поршень выдавливал воздух из цилиндра; затем с хлопком она закрылась.

До него долетел сладковато-кислый запах – всего мгновение потребовалось ему, чтобы определить зловоние грязных ног мальчика-подростка.

Он моргнул. Встал. Стул позади него рухнул на пол.

Он пронесся по крытому проходу, по ступеням, мимо зарослей вьющейся фасоли и мангольда, растущего по обеим сторонам узкой садовой дорожки. Пожилая женщина пыталась остановить его, но он, повозившись с щеколдой, наконец открыл калитку и выбежал в переулок. Первым, кого он увидел, был сообщник мальчика, Рикки свернул за угол пекарни и скрылся на Двадцать шестой улице.

Доводчик двери повторил процедуру с тем же вкрадчивым звуком.

Он прислушался, определил для себя целью середину переулка и двинулся вперед. Он отдался бегу, быстрому, яростному, с рыком.

Он бежал по лужам.

Сам свернул за угол пекарни, увидел мелькнувший вдалеке силуэт Рикки в клетчатых штанах какого-то старика, криво обрезанных на уровне колен, где ткань пострадала от частой химчистки. Они сворачивали на Одиннадцатую авеню. Тактическая ошибка со стороны Чиччо (Чиччо был впереди; Энцо его не видел, но чувствовал запах, чего ему было вполне достаточно). Избегай открытых мест, когда тебя преследуют. Мальчик никогда его не слушал.

Рассекая воздух, Энцо бросился через Двадцать шестую улицу. Своих шагов он не слышал. Миновал кучи мусора, выскочил прямо перед мчащимся желтым олдсмобилем. Стало ясно, что придется подниматься в горку. Возможно, он недооценил мальчика, тот решил измотать противника. «Мне пятнадцать, ему сорок восемь, – наверное, думал мальчик. – Я просто сбегу. Это будет унижением для противника».

Энцо решил использовать его тактику в свою пользу и двинулся в горку. На Одиннадцатой авеню стояли рядами торговцы фруктами и орехами; толпились старые, хромые, истощенные и убогие; философы; поэты уходящей, потерянной эпохи; пророки надвигающейся ядерной катастрофы; человек, продающий отбеливатель собственного производства из машины, с надписью, мигающей белым светом, будто кричащей: «Бриллиантон! Бриллиантон!»; женщина, подметавшая тротуар по ходу движения; бессердечные; безработные; босые; человек, точивший для вас ножи на камне с ножным приводом, пока вы, присев на ступеньку, слушали жужжание колеса.

Он пролез в щель между переулками и увидел мальчиков, обоих сразу, идущих на цыпочках по двойной желтой разделительной полосе дороги, белые гольфы натянуты доверху (они ходили где-то по высокой траве). И припустил во весь опор. Машины тащились ближе к краю улицы. Никто, казалось, не обращал на них внимания, ведь нет ничего особенного в том, что мужчина гонится за двумя мальчишками.

Он и забыл, какое счастье убегать и догонять. В возрасте от пяти до тринадцати лет он провел половину времени, блуждая по переулкам безлюдного города на вершине холма, пропитанного запахом плесневелой кожуры фруктов, воды для купания и фекалий, стараясь обходить улицы пошире, играя в игры, где правила менялись на ходу и без предупреждения.

Скудность ума и целей.

Вон же мальчишка, лови его.

Схлынул первоначальный азарт и всплеск сил. Но он не остановился. Он шел вверх и вверх по горке, машины уступали ему дорогу. Он не остановился, внутренняя дрожь трансформировалась в нечто иное, в умиротворение в голове, которое теперь он не ощущал даже редко.

Все трое курили, но умеренно. Это не могло продолжаться вечно. Энцо почти догнал мальчиков, но он был ниже ростом, следовательно, его немолодым уже ногам приходилось работать в два раза больше. Мальчик должен был принять это к сведению. «Пусть вымотается окончательно, – вероятно, думал мальчик. – Да помогут мне бейсбольные гетры убежать от него, заставить исчерпать все силы, унизить».

Грузовик «Студебекер», словно кит, выплыл на Тридцатую улицу прямо перед ним, на мгновение закрыв обзор, – отличный повод для мальчика изменить курс. Когда улица стала вновь свободной, Энцо увидел выбивающуюся из общего потока голову Чиччо. Рикки исчез. Что ж, тем лучше. Кожа головы Чиччо была красной и шелушилась. Энцо нашел в его волосах вошь и три дня назад сбрил их и натер голову ядом, а мальчику велел носить шляпу, предупредив, что иначе кожа обгорит на солнце, тот, выходит, не послушался.

Если есть мальчик, надо найти на него управу.

Энцо совсем не устал. Он готов был бегать так вечно.

Он свернул на Тридцатую улицу.

Он не устал, но затем в каждой ноге – а у него ведь было плоскостопие – словно открылся кран, через который жизненная сила вытекала, словно вода в сточную канаву.

Он двигался все медленнее и медленнее, потом наконец сел на бордюр, сгорбившись и тяжело дыша. На доме напротив рельефные карнизы заменили на гладкие белые. Неудивительно, ведь их легче красить.

Спотыкаясь, он брел вниз по улице к дому миссис Марини. Кажется, потребовалось часа три, чтобы до него добраться. В рыбной автолавке на углу Двадцать девятой купил судака. Самого большого, серебристого, с грозными зубами. Он умирал от голода.