Конец

22

Я помню, как сорняки склонялись к моим ногам, переливался на солнце шлак между железнодорожными путями. У меня была с собой бутылка воды, но этого было ничтожно мало, учитывая, сколько мне предстояло идти. Наполнить сосуд я могла бы только в Риме, другие города не подходят. Я сделала три шага по направлению к отчему дому. Еды у меня не было. Я остановилась и обернулась. Из-за деревьев донесся гудок паровоза в три ноты, и я услышала колокольный звук двигателя.

Бог не простил меня за то, что я снова вышла на платформу. У меня был чемодан из пожелтевшего от времени картона. Мужчина в кассе внимательно оглядел меня в крохотное окошечко, потом я села в поезд спиной по ходу движения и не сводила глаз с него, чтобы не смотреть на город и не лишиться решимости. Этого человека я видела раньше, он был дядей девочки, с которой я училась в одной школе. Его взгляд был таким, словно я осужденная преступница. Потом я слушала стук колес и шипение пара. Вдоль края платформы крыса тащила желтую корку дыни. Человек заговорил со мной неожиданно. Больше я никого не видела. Я уверена, что он такого не говорил, но в то же время отчетливо слышала, как он произнес: «Ты бросила все, во что верила, псам».

Мне было девятнадцать. Я никогда не была нигде за пределами Лацио, не говоря уже о Европе. Я даже не задумалась о том, что он сказал, а ведь он произнес это на моем родном диалекте, языке моей матери, которым пользуются у нас в городе. Я даже не обратила на это внимания. Но это впитал мой мозг, будто записалось на фонограф. И тогда я понимала, что сказал он совсем не то, что отпечаталось в моей памяти, но отчетливо помню голос дяди Марианны, произнесшего на наречии: «Ты бросила все, во что мы верили, псам». Это то, что мы называем родным языком. Подумай о языке матери в анатомическом смысле. Поцелуи отца, его прикосновения к нему предшествовали твоему появлению в этом мире.

Мой дорогой, с той поры никто не сказал мне и слова на языке, на котором говорила моя мать. Любимый, я отказалась от него, как и обещала тебе.

За окном фургон с надписью на борту «Джордж Франчези, все этапы строительства», а запряженные лошади спят на ходу.

Я сама нарежу ростбиф на тонкие кусочки и положу тебе в рот. А ты постарайся прожевать.

Разумный вопрос: «Почему именно этот из всех моих грехов?» Зачем шагать из зарослей сорняков на платформу, а потом и на подножку поезда, который, я знала, увезет меня отсюда? Ведь остался же – разве нет? – суровый дух каждого ребенка в подвале. Почему я скупа на сочувствие к ним? Ответ мне известен. Мне нужно быть жесткой? Я видела лица большинства из них, у большинства они были. Я расскажу, если обещаешь поесть. Вот, садись. Видишь, как я подняла тебя и усадила на стул, чтобы ты поел нормально за столом, сделай для меня хотя бы это. Я отрежу тебе кусок с самой тонкой прослойкой жира, как ты любишь. Просуну между зубами. Тебе не надо жевать, можешь просто глотать, как чайка. Слушай, и я объясню почему. Можешь решить, что это глупо, но я так думаю: «Они не могли ничего сказать». Все лишь гипотетически может существовать в моей голове, потому что они не в состоянии ничего сказать. Им кажется, что они кричат, но они не умеют кричать. Лишь одну ошибку человек совершает в этом мире постоянно – я поняла и часто напоминаю себе об этом: он уходит от веры в Бога.

У меня было только одно поистине сильное желание, и оно осталось – разрушить темную, непроницаемую пелену между нами.

А потом был еще поезд на север, в Геную. И во время остановок в каждом городе на его пути в вагоне появлялись разные люди, они шли по проходу, произнося с невероятной скоростью слова, которые сначала я идентифицировала как мандарины, сэндвичи, апельсины, орехи, но по мере продвижения на север они менялись и произносили их по-разному; когда я очутилась в Генуе, то не поняла ничего из сказанного, потому заглянула в тележку и увидела, что человек продавал груши и фенхель. И мне пришлось указывать пальцем, не открывая рта, как иностранке. Я выбрала фенхель, прихватила еще пустую бутылку, желтый чемодан и саму себя и сошла с поезда. Я сидела на скамье, отрывала кусочки фенхеля, жесткого и чешуйчатого, выковыривала по листику из его нутра. Хлюпающая носом, девятнадцатилетняя, никому не известная. Со своего места я видела бухту, знаешь, я ведь никогда раньше не бывала на море. Надо сказать, эмоции мои были вовсе не такими, как я ожидала. Я ощутила безысходность. Такое чувство рождалось во снах, где я была бестелесным существом среди живых людей, которые терпеливо сносили мое безобидное преследование, отказываясь, однако, признавать, что я была рядом. Я видела бухту и за ней открытое море, оно было беззвучно-истинным и совершенным, в то время как я – кем была я? Чем-то мимолетным, как мгновение, море могло столкнуться со мной и тут же забыть о случившемся. Я – всего лишь идея. Я исчезну, когда ледяной, вечный и безмолвный разум мира материального перестанет наблюдать за мной. Дома я обладала в некоторой степени, пусть и не всегда, упорством, но теперь я лишилась и такого или сама убила его в себе. У пуговиц моей блузки были тончайшие колечки цвета золота. Ко мне подошел ребенок, пол его определить было невозможно, волосы длинные, ноги босые. Беспризорник попросил дать ему фенхель и, держа его одной рукой, другой ухватил пуговицу, вырвал ее и бросился бежать, а потом прошмыгнул между двумя вагонами поезда и скрылся из вида.

Еще там был человек – араб, как я решила, потому что кожа его была темной. Он продавал каштаны, насыпал их в кулек в виде конуса из бумаги. Как странно покупать за деньги то, что валяется в грязи!

Я отчетливо помню, как дядя Марианны произнес: «Ты бросила все, во что я верил, псам», и отчетливо знаю, что он этого не делал. Воспоминание об этом событии тридцатипятилетней давности покоится в самом центре моего мозга, как песчинка в жемчужине. Я знаю: оно там, но завуалировано, потому трудно разобрать, сказал ли он «ты верила», «я верил» или «мы верили». А разница огромна, верно? В некоторые же дни мне казалось, что он говорил, что я бросила псам не то, во что верила, а свою судьбу.

Внутри тебя я ощутила покалывания на коже от выброса желчи. Коснулась гладкой стенки брюшной полости кончиком большого пальца. Ты потянулся к моему бедру, когда раздался выстрел. Я не сразу поняла, что это лишь хлопнула дверь, что я видела сон и вот-вот проснусь. Мне так хотелось, чтобы ты меня прикончил. Во сне я отчетливо видела, как тебе прострелили чешуйчатую спину, кровь из твоего тела стекала в реку. Я знала, что ты умираешь; надеялась, что будешь мертв, когда я проснусь, мне надо стараться не просыпаться как можно дольше; но я осознавала, что все равно пробуждаюсь. И ты остановился, впился зубами и разорвал мне грудную клетку, вытер губы рукой и спросил ласковым мальчишеским голосом: «Коко, я буду мертв, когда ты проснешься?» Я гладила тебя по голове, касалась вьющихся волос цвета меди и чувствовала, как в моем теле холодеет кровь.

Я проснулась, поняв, что замерзла до дрожи. Я ощущала себя совсем крошечной. Темнота в спальне напоминала тягучую жидкость, в которую погружены все предметы. Руками не удавалось нащупать лампу. Я точно знала, что ты умер. Ты забрал с собой в могилу в своем теле все полезные составляющие меня.

Затем я услышала, как со скрипом открывается дверь кладовки. Решила, что это может быть лишь незваный гость, забравшийся в дом и занятый чем-то в кухне, – ведь ты был мертв. Ты не отказался от партии в карты, не пришел домой и не пошел в кладовку нарезать сыр, чтобы съесть его потом со сливой на крыльце, ты любил делать так в ночи, а потом, крадучись, заползал в постель, чтобы не разбудить меня. На этот раз нет, ведь я потеряла тебя.

Я шла, опираясь на стену, в кухню. Я не произнесла ни слова; тот, кого я сочла незваным гостем, тоже молчал, хотя я видела, как он ходит по комнате. На столешнице я нашла лампу и спички. Я подожгла фитиль, надела колбу и поднесла руку, скрытую тканью сорочки, к глазам. Подкрутила фитиль на четверть оборота и убрала руку. Фасады шкафов пожелтели и стали подрагивать в свете пламени, и я услышала шаги – злоумышленник шел ко мне. А потом, будто вынырнувшая из глубин рыбина, воображаемая, жирная, скрывавшаяся ранее под толщей воды рыбина, чья чешуя теперь переливалась в свете, наполнившем воздух, перед моими глазами возникло твое раскрасневшееся лицо. И ты поцеловал меня.

Может, этот кусок слишком велик, чтобы его проглотить. Вот, я его убираю. Хочешь, сначала съешь яблочное пюре? Я знаю, мой сладкий, как ты любишь сладкое. Я приготовлю его с коричневым сахаром. Тебе даже не придется жевать. Просто запрокинешь голову, и оно соскользнет в глотку – так птицы поступают с рыбой. Эти яблоки с деревьев, которые ты посадил сам. Я только сегодня протерла яблоки в пюре. Ты не найдешь ни семечка.

Я получила от тебя письмо, которого так долго ждала, но, знаешь, я никогда не слышала о том месте, где ты обещал меня ждать. Пока монахини во дворе возились с высохшим бельем, я прокралась в библиотеку школы при монастыре и нашла в атласе страницу с Северной Америкой. Потом я услышала, что кто-то идет, и вырвала страницу, книгу поставила обратно на полку и улизнула. Поздно вечером я сбежала из дома в сад отца с лимонными деревьями. Аромат в пору их цветения казался мне самым сладостным на свете. Луна поднялась высоко-высоко и светила ослепительно. Я разложила карту и долго изучала, но нашла только Айову – она была прямо перед глазами, в самом центре. Я не знала тебя настолько хорошо, чтобы понять, насколько ты был педантичен в верном написании названий.

Мне нравится. Нравится, как сейчас тихо. Мы с тобой сидим в тишине комнаты. Тебе не надо ничего говорить. Откинь голову и глотай.

Смогу ли говорить там на родном диалекте, если встречу кого-то из своего города? Мне кажется, нет. Ты ведь заставлял меня говорить только на языке этой страны, как делают в армии или, как я полагаю, в королевской семье. Я очень смущалась, хотя и гордилась собой, когда научилась говорить, как ты хотел. Я сказала тебе: «Бога ради, я не из Сиены и я не баронесса». Мне было не по себе.

Сразу после того, как мы поженились, я чувствовала себя совершенно несчастной. У нас был водопровод и две комнаты, уголь привозили ежемесячно и сгружали в ящик на конюшне хозяйки дома. На такое я даже не надеялась. Но не могла смотреть тебе в глаза. Однажды вечером ты пришел домой из магазина уже очень поздно, а я приготовила на ужин отварную фасоль, брокколи и куриные шеи. Ты вымыл руки и лицо у раковины в кухне и сел есть. Ты смотрел на меня и рассказывал о безделицах прошедшего дня, а я не могла поднять на тебя глаза. И ты велел мне поднять голову. Но я не могла. Это длилось несколько месяцев. Ты встал, подошел ко мне, склонился, нависая надо мной, и велел посмотреть на тебя. Я не подчинилась. И ты сильно ударил меня тыльной стороной ладони по голове, я даже ощутила, как шпилька врезалась в кожу. Ты спросил меня, в чем причина, почему я не смотрю тебе в глаза. А я сказала, что не знаю. Тогда ты спросил: «Почему же ты согласилась выйти за меня, проделала весь этот долгий путь, если я тебе не нужен?» Мне следовало сказать, что ты ошибаешься, ты нужен мне и я хочу тебя, но вместо этого я сказала правду: «Ты не такой, как я думала».