Конец

6

Она строила предположения, шпионила, плела интриги. Пыталась найти способ реализовать новые амбициозные планы, чтобы Лина стала настоящей ее наследницей, не осуждая открыто предпринятого самой собой ранее, чтобы та вышла наконец замуж, но в каждом новом плане видела прежнюю ошибку и гневно выбрасывала их один за другим в мусорное ведро. Ошибка заключалась в том, что, если Лина унаследует дело, она станет независимой, таким образом исчезнет последний надежный рычаг, на который можно надавить и навязать ей замужество; напугать ее, что она останется без гроша в кармане, будет уже невозможно. Именно по этой причине Лине еще не было известно, что она унаследует дом и деньги миссис Марини.

Было и еще одно опасение, останавливающее от того, чтобы сделать девушку своей ученицей. Дело в том, что Лина была сущим ребенком. Не было в ней природной жесткости, которую в браке человек лишь совершенствует.

Миссис Марини считала, что задержалась в этом мире. Ей надоело безделье. Мозг был в ссадинах от постоянного расчесывания. Иногда приходилось начинать действовать до того, как было закончено составление плана. Человек должен использовать данную ему природой способность наносить удар, делать это со всей силой, когда внутренний голос подталкивает к действиям. И да. Да. Да. Да. План существует, должен существовать, просто подсознание спрятало его в самом дальнем уголке.

Она вышла на улицу найти Лину. Был четверг. Пробралась мимо самодельных торговых палаток, заполонивших всю Одиннадцатую авеню, там же власти вырыли траншею в полмили длиной для прокладки канализационной трубы. Она поступила безрассудно, приблизившись к краю, и посмотрела вниз – нерадивые работники выстроились гуськом, последний мужчина силой врезал лопату в глиняную массу вперемешку с камнями.

Иначе она бы не поняла. Скорость движения и мысли ее были равны. Когда начинали, вращаясь, пощелкивать шестеренки мозга, ощущения казались пустой тратой времени, это ее не интересовало. Она была сосредоточена только на том, чтобы не привлекать слишком много внимания к тому, что собиралась предложить. Важнейшие пункты плана не должны быть осведомлены друг о друге так долго, как только возможно, а потом им предстоит слиться, стать единым целым почти мгновенно, так быстро надо работать, готовя тесто, соединяя быстро уверенной рукой уменьшенную порцию муки и ледяную воду.

Зашло солнце. Она махнула ногой, отгоняя голубя, возможно, без видимой необходимости, только потому, что он шел в футе перед ней. Можно было пройти на Восемнадцатую улицу и позвонить домой Лине, но ее отец Умберто опять остался без работы и наверняка сидел дома наедине со своим горем, в то время как женщины из-за него же вынуждены были находиться в такое время на улице, направляясь от одного уличного прилавка к другому, выискивая лимоны подешевле, или, того хуже, забирать остатки с чьей-то кухни. Бедная женщина никогда не остается одна.

Она шла по улице, заглядывала в окна, но их не увидела.

Она должна сказать, что бедная женщина никогда не остается одна, с ней всегда рядом люди. Одинок тот, у кого не хватает ума стать себе компанией. Ей самой никогда не было одиноко.

– Что же станет с этой девочкой, даже страшно подумать, ты уж помоги ей, ведь только ты сможешь все устроить, как лучше, – приговаривал дряхлеющий Нико.

– Заткнись, – парировала она. Ведь понимала, что это не он говорит, Нико никогда не был саркастичным. Только ее активный ум – и ничто больше – порождал в воображении сенатора, мешающего ее вступлению в права собственной империи. Стиль был плох, но тон безупречен.

– Ты сладкоречива в своем ходатайстве, Констанца, у тебя нет жалости. Ты не желаешь никому помогать. Я покинул сцену, и ты перестала проявлять к ребенку элементарную женскую доброту. Ведьма. Решила научить ее своему колдовству. Двадцать лет – не так уж много. Хорошо подумай! Посмотри, как ты себя ведешь, изворачиваешься и лжешь. Двадцать – это самое цветение юности, чертовка. Ты не хочешь сделать ее богатой; ты хочешь воздвигнуть памятник себе. Не хочешь, чтобы девочка вышла замуж; ты…

– И кто же на ней женится? Назови мне хоть одно имя.

Девушки не было ни в скверах вдоль Вермилион-авеню, ни в церкви.

– Ты не хочешь, чтобы она вышла замуж. Не хочешь, чтобы какой-то деревенщина нашел твое сокровище. Ты полагаешь, что должна желать ее блага больше собственного, но в тебе нет искренности. Если из-за тебя она станет ведьмой, как и ты, все парни об этом узнают и ни один не возьмет ее в жены. Таков твой план. Кстати, с посвящением ее в ведьмы у тебя ничего не получится. Ты будешь ругать ее и смущать. Это не то же самое, что учить кого-то читать в своем будуаре. Там будет задействована тонкая материя сознания. Но я знаю, что ты сделаешь. Поддашь газа.

– Какой ты злой!

– Нет, это ты злая!

– Скажи на милость, по какому праву ты вдруг стал моей совестью?

– Загляни вглубь себя и поймешь, что неспособна на истинную доброту.

– Прекрати оскорблять меня, Нико!

Она уже решила, что это на самом деле говорит не он. Подобное поведение действительно никогда не было ему свойственно. У нее могут быть неразумные надежды, и она часто задавалась вопросом, сможет ли в случае, если уж призрак Нико решит ее посетить, говорить с ним о произошедшем в последние годы, надев прежнюю маску никчемной жены. У нее было желание так много ему сказать, то, что поняла лишь в последние дни его жизни, пропихивая ему в рот похожую на желе еду, тогда почки его уже отказали, а разум, кажется, умер еще раньше. Но сказать это все можно было только в прошлом.

Она уверена, что Лина никогда бы не стала потворствовать таким злобным призракам, а, если бы и потакала изредка, как поступала миссис Марини, смогла бы выйти из ситуации незапачканной достаточно, чтобы прогуляться по прохладной осенней улице.

Девочка и ее мать любили сидеть под навесом магазина подержанных товаров, любоваться через стекло на какаду Джозефа Д’Агостино и вязать салфетки из отбеленных нитей, но на этот раз ни Лины, ни Патриции там не было.

Этот запах… на перекрестке мимо прошла женщина – мать девятерых детей, но худая, чистенькая, звали ее… ее звали; не стоит ей пытаться вспомнить, вдруг не получится. А запахло мылом, промытыми волосами и чем-то горьким, отчего ее сразу отбросило в расщелину, существовавшую не один век, ощутить ее можно только через запах, только через нос – так пахло, когда она открыла саквояж сестры перед отъездом, чтобы убедиться, что та не прихватила ее рейтузы.

Последний ее период отвлеченности был долгим, она позволила скопиться на буфете газетам за три дня, пренебрежение вполне допустимое, ведь рядом не было человека, поддержание разговора с которым требовало быть в курсе новостей. Ушли пруссаки и Нико. Ее сверстники в могиле. Закончилась эпоха захватывающих публичных мероприятий. Как только женщинам разрешили изъявлять волю на избирательных участках, нация стала спокойнее. Вспомните самолеты Великой войны, эпидемию испанки и неукротимое стремление объявить вне закона хорошие времена (она имела в виду выпивку) – все, что предшествовало этому наименее интересному десятилетию. Подтверждал эту мысль Элефант-Парк, где недолго жили люди самых разных национальностей (пожалуй, в основном немцы, но они были учеными, временами тратили деньги на непрактичные, но красивые вещи, так ведь?), за последние десять лет привитые убеждениями, что навсегда останутся детьми своей родины. Итак, немцы, датчане, хорваты и мадьяры вычеркнуты. Дома, рассчитанные на одну семью, делили три, а то и четыре. Мусор на улицах, толпы людей, рахитичные дети, скот, привязанный к почтовым ящикам, – все это ей не нравилось. Она была как та еврейка, перебравшаяся на необитаемый остров в венецианской лагуне и к старости с удивлением обнаружившая, что все ее единоверцы переехали из города в ее сад.

Новых людей не интересует политика. Когда Платон отправился на Сицилию в надежде там продвигать свои политические идеи, местные жители продали его в рабство. Что же касается новых людей, для них политические интересы ограничиваются происходящим с кровными родственниками и только. Что в равной степени удручает: индивидуальное тоже касается только интересов кровной родни. «Я» стало «мы». Допущение, что можно пожертвовать благом сестры ради интересов коммуны, казалось абсурдным, как и то, что можно в одиночку съесть курицу целиком. Во времена, когда она еще была бедной, она походила на них. Но теперь она была стервой.

Она шла по улице с хмурым лицом, дабы удержать на расстоянии любителей праздной болтовни. Но почему не остаться дома, если жаждешь уединения? Она желала не уединения, а жизни и работы ума, что было возможно только вне стен. Политика, жизнь других, ими же пройденная, была естественна для осмысления умом. Разговоры были ее любимым спортом. А слушая жалобы на нехватку всего, которая казалась постоянной, ей хотелось плеваться, и даже на собственные туфли!

Туман сгущался и превращался в зыбкую пелену в свете фонарей, а девушки нигде не было.

Миссис Марини впервые проголосовала в возрасте шестидесяти лет за Уоррена Гамалиела Гардинга и других республиканцев в бюллетенях в память о Т. Р., скончавшемся два года назад, таких, как он, больше нет. Гардинг ее вполне устраивал. Поскольку он сам был из Огайо, не поддержать его означало бы неблагонадежность. «Забудем о Европе с ее бесполезными войнами, – говорил он. – Останемся дома и будем выращивать кукурузу».

«Услышьте! Услышьте! – говорила она. – Того человека, что родился в городке на Корсике, связанном только названием с Наполеоном, между Мансфилдом и Колумбусом, у него тоже есть чувство юмора, раз он стоит на такой платформе».

Она простила ему, когда он проголосовал за Акт Волстеда[3], поскольку он был одним из десятков миллионов, которых смела истерия о достижении трезвости, обернувшаяся вакханалией, к тому же она все равно не соблюдала сухой закон. Если бы она знала, что двадцатые будут такими скучными, проголосовала бы за Коса.

Впрочем, едва ли. Да о чем она? Она была полна решимости наконец сделать дело, но объект усилий миссис Марини ускользал от нее, прячась где-то среди тележек и прилавков с фруктами.

– Или само провидение прячет ее от тебя, – произнес голос одного из мертвецов из расщелины, – потому что она еще ребенок.

Она не понимала, почему Демократической партии позволено существовать; шла война, и полмиллиона смертей были необходимы, чтобы разоблачить демократов? И все же они живут среди нас.

Наконец она позволила себе прокрасться на Восемнадцатую улицу. Но в лачуге Монтанеро (бывшей конюшне) не горел свет, и она зашагала обратно вверх, в горку.

Имя женщины было самым обычным, той женщины, чей запах обрушился на нее на перекрестке. И бедственное положение ее было ничем не примечательным, как и покрой пальто, акцент и манера говорить, выбрасывая часть звуков, что сразу заставляло предположить: все слова, которые она произносит, ужасная глупость. Но сформированная за годы работы привычка мыслить чисто немедленно напомнила миссис Марини, что это несправедливое предположение; оно никоим не образом не относится к женщине с перекрестка, а лишь к ее, миссис Марини, склонности считать, что уж в ее особняке палат побольше, чем у всех остальных.