Конец

Женщину звали Джакома. Листок из картотеки лежал на дне хранилища мозга, а тут вот нашелся: больна сифилисом из-за увлечений мужа; последние двое детей рождены мертвым и слепым соответственно; в подростковом возрасте жила в Бразилии, где научилась петь приятным и заунывным голосом на португальском.

Где ее добыча, ее ягненок, горшок, куда будет складывать золото?

Вот же она.

Видите? Девушка порхала над мостом через канализационную траншею из старых досок. Ступая, Лина махала руками, словно тоже кого-то искала, может, тоже хотела встретить миссис Марини.

– Я здесь! – выкрикнула миссис Марини, ощутив прилив самоуважения.

– Нарцисс, – послышался рядом голос Нико. – Королева солнца.

Она не желала снисходительно признавать, что его слова помогали выплеснуть эмоции и сосредоточиться на работе ума. Она тихо сказала себе: «Сожми кулаки и покажи мне, где твои мозги».

Шляпа Лины закачалась так энергично, что перо фазана на ней съехало набок.

Серая мышь в своей фланелевой одежке. Один неверный шаг повергнет ее вниз на десять футов, в ужасную жижу.

«Сюда, сюда, малышка», – шепнула снизу бездна, и доска сломалась.

Пусть сегодня и она испытает счастье, что однажды разделили все существа, живые и мертвые. Дымоходы, и шоры на ломовых лошадях, и трубы, такие широкие, что сквозь них можно было пройти, ожидающие того момента, когда их погребут в мерзлой земле, и она сама, просто девушка на улице – все они в этот миг и в этом месте разделят судьбу всего сущего. Она так долго ждала у двери человека, которым обязательно станет, как собака, пережидающая под крыльцом снегопад. Сегодня наступил тот миг, когда прошлое и будущее сошлись в настоящем. Результат ее стремлений, живший за этой дверью от начала начал, он сформировался, и наконец слышны за дверью шаги, приближается то, чего она ждет. Она встретится взглядом с тем, другим, кем станет, сделает Лину своей и сотрет из памяти. «Ты, – сказала ей Лина, открыв дверь, – самая лучшая, наконец мы встретились: отец нашел человека, который готов жениться».

Дело пошло быстро.

Она искала на улице донну Констанцу, которая помогла бы замедлить темп, указала бы и объяснила.

Мужчины на тротуарах стояли ближе друг к другу, чем женщины, ведь поля их шляп этому не препятствовали.

Шестеро мужчин в траншее ели заслуженный ужин, разглядывали фотографию, хотя было уже поздно, свет был плохой. Куски мяса застревали в их усах; а на больших бревнах, из которых собирали огромную, как в гостиной, стену, удерживающую грунт, они прикрепили кнопками фотографии обнаженных девиц.

На ветках деревьев висели мальчишки в полосатых бриджах, тонкая ткань рубашек позволяла увидеть выпирающие ребра. Без пальто было уже холодно, но они поступали как хотели. Они ведь могут плавать в реке с голой задницей, не смущаясь ее взгляда. Впрочем, она уже не смотрела и не сидела на мосту под перилами, свесив ноги. Теперь она работала.

Человек, которого нашел отец, видел ее фотографию, на которой она снялась в свадебном платье, позаимствованном у сестры. Это придумал отец, чтобы мужчины не перепутали ее с теми, кого обычно разглядывали за ужином. Она не верила, что фокус сработает, но у него получилось. Мужчина тот уже два года как вступил в профсоюз, умел читать и писать, правда, пока не на английском. Он был каменщиком из деревни недалеко от Неаполя, один глаз его слезился. «И матери не надо бояться, – сказал отец, имея в виду мать потенциального жениха. – Его мать осталась в Европе». Значит, Лина будет хозяйкой в своем доме.

По улице проехала повозка. Флаг Америки красовался на упряжи лошади, у самых колокольчиков, и на шляпе возницы, одетого в двубортное пальто. Он призывал всех попробовать новую марку газировки. Рядом с ним сидела девица с тонкими губами и махала прохожим, не обращавшим на нее ровным счетом никакого внимания.

Два бедняка копошились в благотворительном огороде, собирая остатки урожая: женщина стояла на плуге механической бороны, а мужчина рулил мини-трактором, тащившим борону вперед.

С прилавка на колесах перед аптекой мужчина продавал картошку. Лине никогда не доводилось бывать в аптеке, потому что здоровьем она обладала отменным. Весь механизм работает слаженно, как сказал отец своему знакомому Винчиуццо, но ей не стоит употреблять просторечные имена и рассчитывать на чье-либо расположение.

Ее будущий муж появился в ее судьбе довольно поздно. Отец сказал, что показал жениху образец ее почерка и решенные ею примеры на сложение и вычитание, и тот заметил, что она не ставит черточку на цифре семь, как это делают европейцы. Иными словами, приданым ее были знания и навыки. Но по крайней мере, отцу не пришлось платить, чтобы он взял ее в жены, как пришлось сделать мистеру Шефферу за то, чтобы сбыть с рук его Антониетту. Отцу удалось пристроить Лину бесплатно, и теперь они с мамой могли уехать и жить на виноградной ферме, как он давно мечтал. В связи с этим Лина очень собой гордилась.

Она надеялась, что новый муж разрешит ей носить юбки покороче, открывающие туфли, чтобы не приходилось так часто подрубать подол. Она не была привередлива, но хотела, чтобы у него были крепкие зубы. И еще размышляла, на каком языке они будут говорить дома и с детьми.

Жизнь ее была похожа на глину, на ту, которую они с матерью и сестрой набирали со дна реки, перед Рождеством покрывали ей индейку или петуха, тщательно придавая форму птицы, получался будто саркофаг. Затем запекали медленно, выносили на улицу остужаться и раскрашивали – белилами рисовали перья, гуталином глаза-точечки, маминой помадой гребешок. А потом ставили на стол и ждали, когда придет отец, произнесет молитву о благословении их троих и во славу святого Иосифа, его защитника, возьмет молоток и как ударит, и они воскликнут от радости, и взлетят в воздух клубы пара.

Она встретит долгожданного мужчину в субботу. Если даст согласие – непонятно, почему она могла не дать согласие, – ровно через месяц с того дня он станет ее мужем, а ради такого она готова обмазать себя глиной и позволить потом разбить.

Все новое начинается в один миг с того, что разбивают старое. Это было уместно, казалось невозможным и верным, что ее судьба свершится таким способом, который при других обстоятельствах был бы преступлением.

Донны Констанцы не оказалось дома, и ей оставалось только бродить по улицам в своем монашеском одеянии. Лина как-то собралась, стала строже, она знала, что донна Констанца что-то скрывала от нее, ждала сегодняшнего дня, чтобы поговорить о том, как следует и не следует вести себя с мужем. Мать не стала бы об этом говорить. Она чаще смотрела и молчала, а если выражала мысль, то мимикой. Но иногда Лина пребывала в растерянности, а донна Констанца была той, чьим объяснениям можно доверять.

Отец ее встретил мужчину и даже трижды расцеловал в обе щеки, как и должно было для заключения договоренности, хотя этот мужчина был тем, кто снимет с нее одежду и прикоснется к телу. Мать окинула тяжелым взглядом, будто говоря: «Вот так вот». И больше ничего. Словно для ее отца смотреть, как люди приветствуют ее, подхваченную мужем на руки, смотреть с пугающей насмешкой во все понимающем взгляде, было облегчением, избавлением от мук позора, потому он и дал согласие на подобный поворот в жизни. Так есть, и так было.

Она могла свободно передвигаться лишь потому, что все знали, чья она. Так можно оставить велосипед где угодно, даже не позаботившись прикрепить цепью, ведь, где бы вор на нем ни ездил, все будут знать, что он вор. Теперь, оказавшись на перепутье, не находясь под опекой ни отца, ни мужа, она надеялась на помощь донны Констанцы.

Кричащие друг на друга замужние женщины, развевающееся над головами ветхое белье, начинающие портиться фрукты в тележках – все было таким отвратительным и прекрасным, почти идеальным, потому что случилось в одно мгновение. И выражение лица мамы подсказывало, что и в ней, Лине, каждая часть найдет свое место, и наступит порядок, она будет похожа на туго натянутую веревку.

Однажды, когда она была маленькой, мать послала ее в сад донны Констанцы сорвать несколько листочков лаврового дерева для рагу, но она что-то не так поняла, и вернулась с целой веткой длиной с руку, и объяснила, что просила немного, а получила вот сколько. Отец тогда отругал ее нещадно, взял за шкирку и потащил по Чагрин-авеню, а потом показал, как дегтем замазать и привязать ветку, чтобы она приросла. Смысл его затеи был в желании объяснить дочери, что, приложив старания, можно избежать страшного развития событий, сохранить все как есть.

В этой части улицы стоял невыносимый смог от печного дыма, за углом пахло каштанами, которые жарили на открытом огне, а дальше – горевшим мусором, который мадам Пьеранджеллини с подпеченным солнцем лицом сжигала, чтобы согреться.

Воздух был влажным и побуждал к действиям. Из него выделялись капельки воды и оседали на ее лице.

Вот женщина с животом круглым, как у мужчин, толкает вперед клетку с поросятами.

До конца ее жизни он будет иметь право прикасаться к любой части ее тела даже немытыми руками. И неважно, будет ей это приятно или ненавистно. Смотреть на пальцы было невыносимо, на лице ее появилась гримаса, она не отводила взгляда, ожидая, ощутит ли некий приятный вкус во рту. Казалось, тело будто вымазано грязью, тело, которое она лелеяла и холила, чтобы подарить единственному.

Надо было рассказать об этом донне Констанце, как делала мать своим лицом. Все тогда сразу станет понятно. Но стало еще хуже, продолжало разваливаться на пугающие еще более мелкие частички.

Когда Лина рассказала, что произошло, и всем своим видом, как могла, передала к тому отношение, донна Констанца скривила рот, словно пыталась подавить желание чихнуть, а потом губы разомкнулись, демонстрируя серые, крапчатые зубы. Для кого это презрение и ненависть на лице?

Лина попыталась переступить порог и войти, но донна Констанца велела оставаться снаружи, хотя уже стемнело и стало прохладно, а потом сказала пройти подальше вдоль траншеи, которую мужчины копали теперь в свете уличных фонарей.

Лина взглядом дала понять, что ей страшно и стыдно.

Но донна Констанца сказала, что ей все равно надо пройти вдоль траншеи, где мужчины будут смотреть снизу вверх на нее, симпатичную молодую особу в обществе вдовы с сумочкой в руках и связкой певчих птиц, которую она купила у мальчишки на улице им на ужин.

Сделав, как она велела, Лина лицом показала, что ей уже не так страшно и стыдно. И донна Констанца, которая всегда говорила вслух и крайне редко лицом, на этот раз приподняла брови, словно утверждая: «Именно так, Кармелина. Так и должно быть. Ты должна переломить себя. Даже если он придет домой и сядет в кресло, даже если от него будет разить алкоголем и он ткнет в какую-то вещь на тебе, ты ее снимешь».

Позже, когда стало совсем холодно, донна Констанца повела ее к себе в дом. Но не взяла при этом за руку, как делала всегда; она шла справа на некотором расстоянии, словно Лина как-то ее подвела.

Птиц ощипали и опалили. Трудно сказать, кто это был, она предполагала, что скворцы. Донна Констанца поджаривала их на вертеле, а Лина гонялась за мухой, зажав в кулаке шарф.