Конец

3

Создание семьи – занятие, противоположное смерти. Значит, отсутствие семьи – смерть.

Ощутив запах скипидара, Рокко извинился, направился в ванную комнату, где с помощью найденной щеточки для ногтей и кольдкрема почистил ногти. Сегодня утром он проснулся уверенный, что к нему придет смерть, и удивил сам себя тем, что совсем не напуган встречей. Может, он уже умер, оставшись без семьи.

Нет. Имя Лавипентс – Луиджина. Мальчиков – Бобо, Миммо и Джимми. Его кузен Бенедикт все еще жил в Омахе.

Дома он открывал дверь шкафчика с лекарствами, чтобы не видеть в зеркале отражение своего лица, но зеркало в доме миссис Марини было прикреплено к стене. Он отвернулся от него, когда тер щеточкой ногти. Затем, чтобы не забрызгать все вокруг кремом, встал на колени около унитаза и продолжил там. Они провели втроем весь день, пришло время ужина, шум на улице так и манил влиться в бурное празднество, стать частью этого настоящего бедлама.

Он спустил за собой воду. Повернувшись лицом к раковине, он склонил голову и стал смотреть на колечки вокруг дырок для шнурков на ботинках, а потом, когда мыл руки, на хромированную накладку вокруг слива. Однако это не помешало увидеть краем глаза отражение руки и живота. Почему ему так важно, чтобы руки были идеально чистыми? Пройдет не менее четырех дней, прежде чем он прикоснется к чему-то съедобному, предназначавшемуся не для него самого, а для людей. (Ах, но там же остался весь хлеб и луковые лепешки, возвышающиеся стопкой при входе; к его возвращению в город в лавке будет запах как в пивоварне; придется все выбросить; труд, сокровища, результат долгого пути – все в помойку; как грустно.) Он осторожно обхватил ручку двери и решительно повернул. В переулке неподалеку взорвалась петарда.

Каким человеком он становился, когда выбирался из кокона одиночества и присоединялся к компании людей? В коридоре стоял запах нафталина, было темно, он почувствовал, как его собственное «я» отступило, стоило услышать звуки препирательств в кухне.

– Допустим, – говорил Чиччо, – но, если бы мы сосредоточили все силы на вторжении в Монреаль в 1812-м, сейчас континент целиком был бы наш.

В голове Рокко закрутилась мысль: «Свернуть ли куда-то или лучше назад?» Он замер посреди коридора; назад пойдешь – получишь одиночество, вперед – общение с людьми. Он застрял в точке посредине, казалось, провел здесь все прошедшие годы жизни, мечтая очутиться либо в тишине ванной, либо в грохоте празднеств на улице. «Я не могу войти туда и туда тоже не могу», – произнес он про себя, обращаясь к сердцу. Нос защипало от желания чихнуть, и он не стал сопротивляться.

Вот он – бум-бум-бум – смог на улицах, девяносто один по Фаренгейту, мальчик бросает в окно на собравшихся внизу людей сначала яйца, потом золотую рыбку. За ней последовали кубики льда. Через каждые полквартала торговец хлопотал над уличным грилем, пот капал и шипел на кусочках обжариваемой свинины. Его напарница, женщина с кривыми желтыми зубами, принимала деньги и время от времени прокатывала по лицу мужчины бутылку с холодной водой. С дерева свалился мальчишка-пуэрториканец. Отвратительно воняло мясом животных и человеческой плотью, выталкивающей через поры соли и токсины. По водосточной трубе на фасаде церкви карабкался другой ребенок. Куда ни посмотри, везде были дети, пытающиеся куда-то залезть, вероятно, надеясь выбраться куда-то, двигаясь вверх, а затем сползающие или падающие, – так уховертку стаскивает потоком вниз, в самый слив ванной. Карабкались они и по ограждению вокруг поля для игры в мяч, что за монастырем, где расположились фургоны с аттракционами и карусели, на крышу нового зоомагазина и на огромную птичью клетку, где восседал попугай из пластика размером с человека. Камня на тротуаре не было видно от разлетевшихся карточек бинго, открыток с молитвами, спичечных коробков и яичной скорлупы. Мужчины были в галстуках, но без шляп. Женщина поцеловала горбушку хлеба и бросила ее в лужу.

В воздух взлетали обрывки фраз с догадками, угрозы и брань, произносимые тихо, походя и громко, навязчиво.

– Если бы не сегодняшний день, – сказала женщина, – я бы уже пятьдесят с половиной раз бросила бы тебя.

– Как только вернемся домой, юноша, – произнес мужчина, – ты получишь хорошую трепку.

Кто-то рядом:

– Нет же, просто друг из исправительного учреждения Оскалузы. Хотела его подбодрить, но мне не позволили.

– Амиши могут ездить на автобусах, а водить их нет, вот и все.

– Все на местах, но никакого порядка.

– Понимаете, я не вполне ясно это помню, – отчетливо заявил некто из толпы, – по причине, что ничего подобного не происходило.

Священник медленно поднял руку и, указав согнутым пальцем на асфальт, уверенно молвил:

– Этого здесь нет.

В нише каменного забора вокруг монастыря хранился человеческий череп, а рядом в известковом растворе замуровали другие кости: ребра, пальцы, ключицы, расположенные так, что вся композиция походила на хризантему; на медной табличке ниже был начертано: «Совершайте поступки милосердные и справедливые, пока еще есть время».

Кто-то сказал:

– А теперь заткнись и слушай меня.

А следом другой:

– В той части мозга, которая у всех отвечает за способность мыслить здраво, у тебя тоже только деньги.

Дети лазили по амбровым деревьям, телефонным столбам, деревьям гинкго и спинам отцов. Любопытно, куда они пытались доползти, отчего бежали и куда конкретно.

Мужчина в респираторе, черных шортах с подтяжками и в белой майке вытащил на балкон третьего этажа кресло, сел, откинувшись на спинку, и принялся разглядывать толпу. Маску он приподнял лишь один раз, чтобы сделать глоток лимонада.

Двое конных полицейских, стоявших смирно, словно статуи, на углу Шестнадцатой и Двадцать восьмой, обозревали происходящее с высоты конского крупа. А вместе с ними голуби, крысы и бездомные кошки.

– Что это, Стенли? – послышался чей-то голос. – Похоже на пирог.

Вокруг говорили на венгерском, словацком, румынском, польском, немецком, русском, хорватском, греческом, литовском, испанском, чешском. Те, кто повнимательнее, заметили бы в толпе пару японок, походно-полевых жен, скорее всего. И полным-полно итальянцев из ближайших кварталов и с окраин. Были тут и цветные, вокруг которых, как написали бы в прессе, образовались островки свободного пространства. Это был район, в который никто, кроме местных жителей, не захаживал, исключением был лишь день 15 августа, когда сюда стекались десятки тысяч. Тут можно было посостязаться в веселых играх: за десятицентовик метнуть мягкий мячик в пирамиду из консервных банок из-под супа и даже получить приз – сэндвич с салями. Центральным событием был вынос статуи Богородицы из церкви и шествие с ней по улицам. Несли ее мужчины в белых одеждах. Сопровождавшие их факельщики до недавнего времени надевали остроконечные белые колпаки. Однако полиция, дабы избежать недопонимания и злословий, распорядилась больше ими не пользоваться.

Иногда нельзя было вдохнуть полной грудью, такой плотной была толпа. Дети бросали с деревьев колючки прямо на головы. Бывали моменты, когда казалось, что тебя вот-вот раздавят. Такое случилось в 1947-м. Женщина-словачка с маленьким ребенком. Представьте, что вы убиваете кого-то своей грудью, а потом несете некоторое время пару еще теплых трупов, поддаваясь потоку, удерживающему тело твое и рядом идущих. Но ты все же пришел, ведомый желанием оказаться на улице, потому что тело не слушало разум и требовало удовлетворения желания, которое нельзя было получить в своем домашнем мире. Испытываемое чувство было примитивно – кузнечик стал саранчой, дворовая собака – тягловой. Твой разум слился с разумом толпы – так кит принимает желание стаи выброситься на берег и ощутить пузом шероховатость песка.

Земли эти стали на время Европой, и им это не шло. Этот континент был не для сообществ, не для социализма и не для крупных городов. Это была страна индивидуалистов, частного предпринимательства, обширных и пустынных угодий под пастбища, Иисуса протестантов, который именем своим спасал души одну за другой в зависимости от того, веруете ли вы глубоко в душе или нет. Вся эта толпа не соответствовала этому месту.

А дети высовывались в окна, свешивались с подоконников и сидели на торчащих балках.

Распахнулись двери церкви, и первыми по ступеням спустились мальчики, облаченные в красные сутаны и белые стихари: двое несли свечи с себя ростом; у одного в руках был посох. На нем, разумеется, была позолоченная фигура, распятая, пригвожденная, то ли умирающего, то ли уже мертвого конкретного человека, замученного и казненного толпой. И наступила ночь.

Рокко находился один в толпе и пытался добраться до пекарни. Ему хотелось курить, но между его ртом и волосами притиснутой к нему женщины не хватило бы места для сигареты. Он мог бы отведать сэндвич с колбасой и перцем, но булочку, которую в нем использовали, сочла бы недостойной начинки даже отдавшая за нее жизнь свинья. Ему надо было спешить: через два дня предстояло быть в Нью-Джерси, увидеть лицо Лавипентс, произнести слова, которые давно готовил. Пока он в толпе, надо отыскать тот темный уголок, куда никто не дотянется своей лапой. Он так же ясно понимал, что сбежать из толпы – значит дать ампутировать ту часть себя, которая к ней привязана. Придется отрубить ногу, застрявшую в ней, как в капкане. И стоит только уйти по-настоящему далеко, как чувствуешь себя таким одиноким, как никогда в жизни.

Пересекая человеческий поток в направлении переулка, того, что за кинотеатром на Двадцать четвертой улице, он случайно наступил на ногу белобрысому мальчишке лет трех в джинсовом комбинезоне, от чего тот, визжа, повалился на землю. Рокко стойко продолжал идти вперед, раздвигая толпу. Свернул направо, направо и налево в лабиринте переулков, ведущих к тому, что разделял его пекарню и дом миссис Марини. Полдюжины мальчишек в льняных блейзерах и со стрижкой ежиком по уставу клеили каких-то девиц и не обращали на него внимания, пока он убедительно делал вид, что открывает ключом заднюю дверь – опля!

В голове прозвучал пронзительный скрежет, похожий издает натужно работающий старый электроприбор, – так бывает, когда входишь в тихое место после шумного. Он поспешил сунуть голову под кран и сделал несколько глотков. Вентилятор был выключен, и воздух, даже при выключенной плите и даже для привычного Рокко, был адски раскаленным. Он положил шляпу на груду разъемных форм, убедился, что фритюрница выключена, отодвинул в сторону флаг штата Огайо, сгорбился и опустился на пол в передней, где было относительно прохладно. Сквозь стекло витрины было видно, как прижимаются к нему извне то плечо, то бедро, то поникшая прическа.

Толпа исчезла с улицы, когда возвышавшаяся над ней фигура Богородицы начала подниматься в горку. Здесь, в своей каморке, он был в безопасности. Над крышей многоэтажного дома напротив взошла половинка луны. Балконы и внешние лестницы заполнены зеваками, чьи черты плохо различимы в полумраке. Были ли у него друзья? Нет, совсем не было.