Конец

19

Гари был неместным. Он родился в клинике на окраине Саут-Сайда. Но ему нравился праздник. На душе от него становилось теплее. Будучи мальчиком, он приходил сюда с мамой и папой. У богатых были коттеджи на острове Келлис; у него же эта улица и толпа.

Он не знал языка. Но знал несколько слов, обозначающих огородные овощи, кухонные принадлежности, цветных; слова из местечкового диалекта, которые не найти в словаре. Его отец родился в спальне одного из таких многоквартирных домов. В каком так и осталось для него неизвестным, и он не собирался выяснять, потому что отец умер.

Гари был членом пяти официальных организаций: Объединения рабочих автомобильной промышленности, Союза ветеранов зарубежных войн, Американского легиона, его лиги софтбола и Демократической партии. У него было двое детей – мальчик и девочка. Его жена работала в центре города – записывала под диктовку. Впрочем, даже шести организаций, если учитывать методистскую церковь, которую он посещал лишь на Рождество и на Пасху. На этой улице Элефант-Парка он чувствовал себя своим. Сыну должно особенно здесь понравиться, надо будет брать его с собой каждый год на праздник Успения. Потому что они жили в малюсеньком мирке пресной геркулесовой каши и ковров, потому что у мальчика было два имени – имя и фамилия, – первое и второе, одно для маленького «я», второе для взрослого «я», их общее, помогающее идентифицировать каждого во времени и пространстве, имя произнесенное непременно связывает с родом и местом. В этой части города, когда представлялись, сначала называли фамилию, а потом имя, приоритеты очевидны.

Он умрет. Его дочь получит другую фамилию. Он хотел, чтобы его сын пронес свою гордо через годы, ощутил целостность своего «я», как бывало с Гари, когда он произносил свое имя и фамилию. У него были кузены, согласные с тем, что наименьшее, что им под силу, – привезти сюда своих сыновей, чтобы увидели и они, стали участниками, а не просто от кого-то услышали, возможно, им удастся сохранить то, что ускользает от нас.

Их фамилия была Рагуза. Но некоторые его кузены писали ее Рагоса, чтобы никто не узнал правду.

Он заставлял сына есть эти дочерна зажаренные артишоки, только что купленные им у продавца на улице, он кашлял, но ел, потому Гари купил ему конфетки-тянучки в отдельном пакетике, каждая еще была завернута в фантик шести разных цветов. Произведено это лакомство было в Делавэре. Мимо проходили люди, раздающие карточки с молитвами на латыни, наверное; он не понимал ничего, сын его спрашивал, что означают эти слова, и Гари пришлось ответить: «Я не знаю».

Нынче на празднике собрался самый разный люд. Были здесь и словаки, и сербы, и даже китайцы. Их присутствие раздражало, потому что они не могли быть частью этого мира, как он.

Сын ныл из-за жары и толчеи, и Гари собирался как-то объяснить ему, что возможность увидеть надо ценить. Возможность участвовать в общем идолопоклонстве. Мужчины понесут статую по улицам под звуки оркестра и в сопровождении факелов, и действо поможет им окунуться в прошлое.

Клиентка села на клеенку, которую Лина постелила в изножье кровати, и наклонилась, чтобы снять туфли. Лина отставила их в сторону, чтобы не мешали, – мыски их скрыл комод. Потом клиентка попросила тетю выйти из комнаты и принялась раздеваться. Уличный торговец фруктами умудрялся перекричать толпу. Федерика спросила, надо ли выйти им с Линой, но клиентка сказала, что это ничего не изменит, какая разница.

Рокко умирал в уборной миссис Марини. Может, они наливали ему слишком много, потому теперь он стоит на коленях перед унитазом. Тем временем Чиччо продолжал рассказ о «Манифесте судьбы» и войне 1812 года. Они сидели в кухне в уличной обуви и ждали, когда Рокко сделает свои дела и они отправятся на праздник.

Мальчик сказал:

– Слушайте, мы ведь не хотели занять каждый маленький городок в Манитобе. Дело вообще не в Манитобе. Главное – Монреаль. Если обрубить каналы снабжения из Британии, города на западе пали бы сами собой и мы бы их легко взяли. Мы могли бы стать больше по площади, чем Россия.

На столешнице лежал моток с кулинарной бечевкой. Она использовала ее, чтобы перевязать брачолу. Она открыла буфет, чтобы убрать ее, и тут в голову пришла мысль получше.

– Дай-ка мне ножницы, – сказала она мальчику.

Он недовольно скривил рот. Потеря части империи у Арктики очень трогала его лично. Она отмотала кусок веревки и велела ему отрезать. Затем скрутила и сунула в карман, а большой моток убрала в буфет.

Пекарь шел по темному коридору, будто потерявший свое лицо, но кажущийся величественным, если смотреть на тень с широкими плечами и узкими бедрами. Затем он предстал в свете, явившем разочаровывающую картину. Волнистые волосы растрепаны. Следы от струй воды на пиджаке, брюки помялись, манжеты выглядели неаккуратными, казалось, будто он стал ниже ростом с той поры, как их подшили. Он попытался усмехнуться, маленькие глаза блестели на солнце, с рук капала вода. И они ушли.

И они потеряли его из вида в течение двух минут. Размеры толпы были огромны. Она знала, что Рокко они потеряют, но теперь он не представлял для нее ценности. Дождавшись, когда Чиччо окажется на пару футов впереди, она завязала один конец бечевки на запястье. Потом крикнула ему, чтобы притормозил, не бросал ее.

– Дай лапу, – велела она.

– Которую?

Она махнула рукой, дав понять, что это без разницы, и он вытянул руку, продолжая разглядывать толпу, словно это могло помочь двигаться медленнее, как она просила. Его жест ее оскорбил. Она привязала другой конец веревки к его руке.

– Это какой-то поводок, – сказал он, опуская глаза.

– Думай как хочешь.

– Но я хотел…

– Что ты хотел?

– Мы с Нино…

– Тебе что-то неясно в нашем плане?

– Но Рокко уже нет с нами. Мы его потеряли.

– И что?

– И я подумал, честно признаться, что мог бы…

– Ты подумал, честно признаться, что мог бы помочь мне его найти. Так? – Она знала, что сейчас найти его уже невозможно.

– Ладно, но мы ведь его не найдем.

– Ладно, но мы попробуем.

Надо было ей сделать веревку длиннее. Даже с тоской сунув руки в карманы, он был слишком далеко от ее вертикали, ему пришлось склоняться в сторону, чтобы не тащить ее за собой.

Жара была такая, что не все люди могли удержаться от причитаний и жалоб, они были слышны отовсюду. Она же оставалась невозмутима.

Парикмахерская была закрыта, но, проходя мимо, она увидела Пиппо, читающего газету лицом к окну. Он расположился в кресле для клиентов и поднял его над полом на добрых четыре фута, вероятно, чтобы получить обзор над головами толпы и наблюдать процессию. Волосы на висках его были зачесаны вверх и напоминали о плавниковом стиле крыльев автомобиля.

– Чиччо, надо постучать по стеклу, – сказала она.

Парикмахер оторвался от газеты, лицо его озарилось радостью, затем он потянул рычаг кресла и опустился на землю с видом царственной особы, а потом впустил их в помещение.

– Тогда выпьем что-нибудь в подсобке, Констанца, – сказал он. – Ты, я и твой малыш.

– Конечно, конечно. Только недолго. О, с вентиляторами здесь так прохладно.

– А как же наша миссия? – почти равнодушно спросил Чиччо.

– Ты же видишь, его нигде нет, – сказала она. – Может, он уже вернулся туда?

Пиппо провел их в подсобное помещение и задернул за собой занавеску, а затем разлил виски по чайным чашкам, раздал каждому по три карты, а четыре положил на стол картинками вверх. Чиччо сказал, что у него нет денег, потому она выдала ему доллар шестьдесят из своего кошелька для мелочи. Веревка немного мешала в игре, но она еще не была готова его отпустить.

Гари и его кузенам надоело слушать нытье ребенка из-за жары, потому они, работая локтями, стали пробираться к площадке с каруселями, где дышать можно было свободнее. Ребенок был в восторге от каруселей. Ребенок не улавливал самую суть. Вместе с кузенами Гари стоял за ограждением и полностью разделял их возмущение по поводу того, что дети считали, что находятся на игровой площадке, а это не так, место это совсем не простое.

Потом появилась монахиня, настоящая монахиня в обычной для них одежде – так здорово? – и побежала к служителю парка, требуя выключить карусели. Тот спросил у одной из девушек, торгующей билетами, что случилось, и она ответила, что святая зашевелилась – ну и фраза. Девушка говорила таким тоном, будто нет в этом ничего особенного, для нее и впрямь так и было, она привыкла к подобным вещам, потому что жила в этом районе. Они позвали ребенка. С того места, где они стояли, нельзя было увидеть ни проспект, ни шествие, где и происходило самое интересное. Они постарались пролезть в толпу, но и это было невозможно. Гари посадил своего парня на плечи, чтобы тот смог увидеть, но он стал плакать, твердить, что боится упасть, и сказал, что все равно ничего не видит, кроме голов.

Темнело. Гари хотел пить, ему надо было в уборную, но шествие продолжалось, они еще могут что-то увидеть – какой смысл во всей суете, если парень проедет несколько кругов на карусели, сядет в автомобиль и отправится домой.

Они ждали, его и кузенов, ждали, когда все соберутся вместе. Дети перестали на все жаловаться. Они задрали головы и разглядывали других детей, забравшихся на объекты выше их роста. Пять маленьких девочек и мальчик стояли на крыше здания, рядом сидел мужчина и курил, неотрывно глядя вниз. Как помнил Гари, это была пекарня, туда водил его отец, если память ему не изменяет, она открывалась каждый день, кажется, со времен Гражданской войны, и у нее по-прежнему не было ни названия, ни вывески.

Этот немолодой уже мужчина был из другой эпохи, когда для прогулок по городу надевали костюм-тройку. Современные люди были немного выше, ладони их были меньше, а взгляд озабоченным. Ни одна живая душа на свете из известных Гари не могла бы придать лицу выражение, как у этого человека: глаза неподвижны, губы сжаты и напряжены, одутловатость и высшая степень скорби. Затем толпа начала обратное движение по улице, в их сторону. Сначала он решил, что нужно переместиться, освободить место для шествующих в колонне, но люди стали оборачиваться.

Они попытались выбраться.

Пурпурное небо за спиной старика, что стоял на крыше пекарни, коробилось из-за жары. Чего-то не хватало в этом угрюмом лице. Ноздри раздувались, может от отвращения или презрения, но не было при этом тревоги, потому что за десять тысяч лет, проведенных здесь, наверху, этот человек чего только не видел.

Сын спросил его, что происходит, и он нехотя ответил, что не знает. Он спросил кузена. И тот не знал. Тогда мальчик спросил, нет ли здесь горшка, где можно сделать пи-пи.

С пожарных лестниц свисали привязанные вниз бутонами цветы.

Чаще других он слышал слово «мулиньяны», и на секунду оно даже ему понравилось. Он знал, что с одними людьми он связан, с другими – нет, знал, что это слово итальянцы употребляют вместо привычного «баклажан» или «ниггер», это перешло ему по роду от отца, а тому перешло от его отца.

Кузен сказал ему на ухо, чтобы ребенок не смог услышать:

– Какие-то мули, вроде дети, пробрались в церковь и, знаешь, как бы осквернили там все. Опрокинули там статуи и обоссали ковры, вроде того.