Конец

Вот она, его обреченная обитель, ниже по улице – двойные мансардные окна, зловонная сточная труба, крыша крыльца с небольшим наклоном. Темный силуэт дома – ни единого знака, что жена и дети уже вернулись.

Но нырнуть с головой в бездны тоски он не успел. Чуть дальше по улице, под фонарем, он увидел двух незнакомцев. Мужчину в клетчатой рубашке и полуботинках и мальчика справа от него. Кто они и что задумали? Оба они застыли, как громом пораженные. Смотрели они на дом Маццоне – его жена вернулась в город и теперь жила там.

Что же такое они там увидели? Отсюда не разобрать. К тому же дом был за пределами освещенного фонарем пространства. Свет фонаря в некотором смысле ослеплял, не давая различать то, что находилось в темноте.

Лису, может быть? И теперь старались не спугнуть ее? Эдди двинулся к фонарю, ступая осторожно, перекатываясь с пятки на мысок, и открыв рот, чтобы дышать как можно тише. Вот он уже вошел в круг света от фонаря. Мужчина в клетчатой рубашке оказался от Эдди на расстоянии вытянутой руки. Не самое удачное место, чтобы пытаться разглядеть что-то во дворе Маццоне – слишком ярко освещенное, – но мозг дополнил контуры объектов, которые слабо различил глаз. Он увидел фигуру человека, даже две фигуры, ковыляющие вразвалочку к краю бассейна.

– Глядим мы на что такое? – спросил он шепотом.

Мужчина вздрогнул, видимо, приближение Эдди осталось для него незамеченным, и неопределенно махнул, лениво пошевелив рукой.

Эдди повторил на лучшем английском, на который был способен:

– На что мы смотрим?

Границы конуса света стали расползаться, и две фигуры – то, на что они смотрели, – стали материализовываться из темноты, делаясь реальными, как бывает, когда игла, медленно прокалывая кожу, входит в тело.

– Что, простите?

Полный мужчина с отвисшим подбородком, похожий на медведя, повторил фразу дважды, понизив хриплый голос, всякий раз с возрастающим нетерпением и меньшим пониманием, указывая куда-то за спину Гари, на цветных женщин.

– Я не понимаю. Можете повторить? По-английски? – сказал Гари.

И толстяк повторил снова, указав на него, потом на его сына, а потом и на себя.

Гари прижал потную ладонь к макушке и прищурился.

– Можно еще раз, ладно?

Что бы то ни было, толстяк заговорил, тыча пальцами в глаза Гари, а потом и себе.

Возможно, он как раз и говорил по-английски, потому он и не понимал.

Негры удалялись прочь.

– Я, мой сын, здесь, визит, – проговорил Гари.

Толстяк выдал целую очередь резких и непонятных слов, а потом уперся пальцем ему в грудь и все повторил сначала.

Гари показалось, что кто-то заскулил. Потом послышался слабый запах аммиака. Он повернулся и посмотрел вниз. Мальчик стоял и плакал. Глаза его стали круглыми, он несколько раз моргнул, и затем на щеки потекли слезы. Малыш намочил штаны.

Лина с гордостью и отвращением смотрела на гонорар за ночную работу, лежащий на телефонном столике. Купюры были новыми, хотя даты выпуска довоенные. Помимо них были еще и три трубочки десятицентовых монет, перевязанные шнурком.

Когда миссис Марини позвонила из парикмахерской, она как раз стояла одна у лестницы и смотрела на деньги. Очевидно, Пиппо-брадобрей находился рядом.

– Как твой торт, мое сокровище?

– Федерика сказала, что все удачно.

– А посуду ты уже помыла?

– Женщина отдыхала, но уже ушла пару минут назад. Мы все убрали, – сказала Лина. – Фредди ушла домой.

– Ты распробовала его?

Лина задумалась на минуту.

– Да, – сказала она.

Повесив трубку, она еще раз посмотрела на деньги.

Она не представляла, что с ними делать, оттого стояла и размышляла, зажав зубами ноготь. Затем одним махом, словно вскрывая раковину с устрицей, резко, чтобы существо внутри могло выбраться наружу, приняла решение.

Она останется здесь. Будет жить в этом доме еще много-много лет. Освоит это ремесло и станет зарабатывать им на жизнь. А деньги она возьмет, поедет в центр города и потратит.

Ей нужно зимнее пальто.

Донна Констанца разорвала путы Чиччо ключом от дома, когда они стояли на тротуаре перед парикмахерской. Мистер Пиппо сказал:

– Это русские идут, а где сирены оповещения о воздушной тревоге?

Жара отступила. Со стороны центра города – северо-запада – дул ветер с заметными порывами, но Чиччо подумал и решил, что нет, это не последствия атомного взрыва, а лишь циклон. Куски оберточной бумаги и фольги, цепляющиеся за сетчатое ограждение двора у монастыря, взлетали вверх, падали и взлетали снова. К северу от экватора направление движения воздушных масс циклона неизменно против часовой стрелки.

Она спросила мистера Пиппо, можно ли воспользоваться его телефоном, и они вдвоем вошли в салон, а Чиччо остался на улице.

Помимо прочего, он мог вдоволь насладиться прохладой наступившего вечера. Как сохранить лицо? Как объяснить, что все только что были здесь, а теперь никого нет?

Чиччо сел на бордюр. Он осознавал, что это весьма смелый поступок – сохранять спокойствие, быть сдержанным, находясь там, откуда только недавно, понимая, как велика опасность, бежала толпа. А он даже не представлял, отчего они все убежали. Чиччо подумал, что и в невежестве иногда есть сила.

Он стоял на обочине на улице, на которой прожил всю жизнь. Он знал ее как свои пять пальцев и в то же время никогда не присматривался к ней раньше. И в то же время Чиччо твердо знал: он никогда раньше здесь не бывал. Да, эта улица удивительно была похожа на ту, где он родился, но и в то же время была совсем другой. Было что-то общее в очертаниях зданий, в расположении пятен света от фонарей на мостовой – но только и всего. Он словно провалился в кошмар, о котором потом скажешь: «Я был на ферме, но это была не ферма».

Или все было намного проще. Возможно, именно сейчас он ощутил истинную суть этого места, которую изо всех сил пытались скрыть, вырубая лес, строя хибары, а затем и дома, и храмы, прокладывая канализацию и населяя его таким количеством людей (включая его самого). И если произойдет взрыв, и огненный смерч в один миг сотрет с лица земли все здесь – живое и мертвое – и останется только место.

И если он, Чиччо, каким-то образом выживет и однажды вернется сюда, он узнает его. Место. Здесь не останется ничего, что можно будет узнать глазами, но ему этого будет и не нужно. Он узнает его каждой клеточкой своего тела, самой сутью своей.